То был кровавых битв искатель,

В последней строке слышится осуждение битв (в терминах достаточно общей теории управления) на уровне шестого приоритета обобщенного оружия.

Рогдай, надежда киевлян,

Людмилы мрачный обожатель.

Он вдоль днепровских берегов

Искал соперника следов;

Hашел, настиг, но прежня сила

Питомцу битвы изменила,

И Руси древний удалец

В пустыне свой нашел конец.

Далее о том, как долго пугали “пустынных рыбаков” - христиан призраком язычества.

И слышно было, что Рогдая

Тех вод русалка молодая

На хладны перси приняла

И, жадно витязя лобзая,

На дно со смехом увлекла.

И долго после, ночью темной

Бродя близ тихих берегов,

Богатыря призрак огромный

Пугал пустынных рыбаков.

“Пустынные рыбаки” - христианство.

Итак, судьба двоих соперников Руслана в какой-то мере определилась. Однако, основное внимание во второй песне уделяется встрече главного соперника Руслана, - Черномора - с Людмилой.

Друзья мои! а наша дева?

Оставим витязей на час;

О них опять я вспомню вскоре.

А то давно пора бы мне

Подумать о младой княжне

И об ужасном Черноморе.

Что же произошло с Людмилой после того, как волшебник страшный умчал её к своим горам высоким? Пушкин дает развернутый ответ на этот вопрос во второй песне:

Моей причудливой мечты

Наперсник иногда нескромный,

Я рассказал, как ночью темной

Людмилы нежной красоты

От воспаленного Руслана

Сокрылись вдруг среди тумана.

Несчастная! когда злодей,

Рукою мощною своей

Тебя сорвав с постели брачной,

Взвился как вихорь к облакам

Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный

И вдруг умчал к своим горам, -

Ты чувств и памяти лишилась

И в страшном замке колдуна,

Безмолвна, трепетна, бледна,

В одно мгновенье очутилась.

Ключевая строка этого фрагмента - “Ты чувств и памяти лишилась”. Ею же иносказательно показана главная причина всех бед русского народа. И получается, что тот, кто должен был сформировать концепцию развития Российской государственности в глобальном историческом процессе, альтернативную толпо-“элитарной”, библейской:

...Томился молчаливо,

И мысль, и память потеряв.

Те же, кто мог бы её осознанно воспринять и проводить в жизнь, - «и чувств, и памяти лишились». Но этим причинам соответствует не менее опасное следствие - утрата Различения. Прямо нигде об этом в поэме не говорится, но по умолчанию, можно сказать, - кричится. И чтобы пробудить в душе читателя потребность к восстановлению утраченного Различения, без которого не может осознанно восприниматься все происходящее в глобальном историческом процессе (включая и утраты народами концептуальной самостоятельности, образно представленной в поэме картиной похищения Людмилы), Пушкин для сравнения дает бытовую сценку из сельской жизни, сопровождаемую в упоминаемом выше предисловии вопросами:

«Справедливо ли сравнение, стр. 45, которое вы так хвалите? Случалось ли вам ЭТО видеть?»

С порога хижины моей

Так видел я, средь летних дней,

Когда за курицей трусливой,

Султан курятника спесивый,

Петух мой по двору бежал

И сладострастными крылами

Уже подругу обнимал;

Над ними хитрыми кругами

Цыплят селенья старый вор,

Приняв губительные меры,

Носился, плавал коршун серый

И пал как молния на двор.

Взвился, летит. В когтях ужасных

Во тьму расселин безопасных

Уносит бедную злодей.

Напрасно горестью своей

И хладным страхом пораженный,

Зовет любовницу петух...

Он видит лишь летучий пух,

Летучим ветром занесенный.

Скорее всего современники поэта не обратили внимания на эти два отрывка, и если судить по реакции критиков того времени, все описанное воспринималось ими как плод необузданной фантазии молодого поэта. Пушкин же наоборот этому сравнению придавал, видимо, важное значение почему оно и отмечено им в предисловии. Но сами вопросы о справедливости сравнения и возможности видеть “это ” без раскрытия иносказания образов поэмы повисают в воздухе. Ибо если под “это ” понимать сцену воровства коршуном цыплят, то современникам поэта, дворянской элите, в большинстве своем проводящей лето в деревне, безусловно это видеть удавалось. Если же под “ЭТО” понимать ход глобального исторического процесса и причины трагизма исторических судеб многих народов, то такое видение возможно лишь с порога “хижины” Пушкина. И только поднявшись на этот “порог” можно увидеть сходственность поведения злодея-коршуна и злодея-Черномора, спесивого петуха и воспаленного страстью Руслана, бедной курицы и несчастной Людмилы. Перечитайте еще раз внимательно эти два отрывка и вы почувствуете, что речь действительно идет об “ЭТОМ”, после чего вы уже сможете ответить и на вопрос поэта: “Да, сравнения действительно справедливы”. Но в основе такого понимания происходящего и будет лежать Различение.

Неоднократно обращаясь к этому термину, мы еще не останавливались подробно на его содержательной сущности ожидая того момента, пока само повествование не представит наиболее удобный случай для серьезного разговора на эту важную для понимания всего иносказания поэмы тему. И здесь важно подчеркнуть, что обращение к проблематике выявления Различения и значимости этой способности для жизни человека - не новая тема.

«О те, которые уверовали! Если вы будете благоговеть перед Богом, Он даст вам Различение и очистит вас от ваших злых деяний и про­стит вам. Поистине, Бог - обладатель великой милости!» - Коран, сура 8:29.

Согласно этому кораническому сообщению в осознанном восприятии человека целостный мир (включая и каждое из подразделений - внешний и внутренний мир индивида) распадается на две категории: в целостном мире выявляется «это» и «не это», а также оставшееся после выявления «это» и дополняющее в мировоззрении «это» до полноты мировосприятия. Такое разделение целостного мира в сознании человека представляет собой даяние ему Свыше одного бита информации, если говорить в терминах современной науки: 1 бит формально - мера количества информации; а по существу - информация, необходимая для разрешения неопределённости 50 % против 50 %, т.е. информация, необходимая для разрешения неопределённости вида «это» - «не это», «да» - «нет».

• 
  «Один бит» для многих - оторванная от жизни абстракция, и потому на первый взгляд кораническое сообщение 8:29 им может показаться незначительно пустяковым. Но это далеко не пустяк - нехватка всего одного бита информации - в повседневной жизненной практике может иметь весьма тяжкие последствия.

Способность человека «видеть различия» во всех смыслах этого термина и во всех проявлениях этого качества в жизни - следствие его душевного здоровья в смысле коранической нормы, но не неотъемлемое свойство индивида, и в частности, его ума. Только получив поток информации Свыше в двоичном коде вида «это» - «не это», индивид начинает осмыслять и переосмыслять свойства «это» и свойства «не это», выстраивая свое мозаичное видение Объективной реальности как совокупности разнородных определённых «это» - «не это», обладающих своеобразием и иерархией взаимосвязей между ними.

Если индивид отказывается от осмысления данного ему Свыше в Различение, то неупорядоченная информация накапливается в его психике, а его мировоззрение превращается в калейдоскоп, непригодный для осмысленного поведения в жизни на его основе.

Между «это» и отличным от него «не это» всегда есть некая «гра­ница» (пусть даже в виде совокупности каких-то других «это» - «не это»). Если эту границу придать в качестве свойства и объекту, различаемому как «это», и объекту, различаемому как «не это», после чего «гра­ница» перестанет быть «ничейной полосой», то на самой «границе» «это» будет тождественно «не это».

Но после такого пограничного отождествления каждого «это» и всех «не это», «калей­до­скоп» разрозненных «это» - «не это» сложится в «мозаику».

Сказанное не означает, что пограничное отождествление должно устанавливаться раз и навсегда: жизнь изменяется, и «мозаика» должна изменяться, отображая в себя её новый образ, иначе индивид отстанет от жизни и растеряется в обстоятельствах, к которым он не готов. Однако такая изменяющаяся «мозаика» всё же неоспоримо отличается и от «калейдоскопа», и от застывшей «мозаики», но не отсутствием взаимосвязей между её элементами, а подвижностью достаточно определённых взаимосвязей и обновлением набора как элементов, так и взаимосвязей в ней.

После отступления об основах понимания Различения желательно еще раз вернуться к Введению и перечитать раздел, касающийся отличий динамичности символики и статичности аллегории.

После осмысления прочитанного можно прийти к выводу: первым в обитель Черномора проник в своем внутреннем мире восемнадцатилетний Пушкин на основе данного ему Свыше Различения. Но передать читателю информацию, воспринятую им в этот внутренний мир, он мог в лишь лексических формах, доступных обыденному сознанию того времени. Эти формы носили знаковый, символический характер (отсюда выбранная им форма поэмы-сказки), содержательный смысл которых раскрывается по мере роста понимания в обществе.

Место расположения резиденции Черномора поэт рисует довольно точно, используя для этого видение происходящего одного из центральных персонажей поэмы - Людмилы.

И в волны с берега бросает.
«Погибни! - грозно восклицает; -
Умри, завистник злобный мой!»

Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.

Песнь третия

Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Но ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена…
Я вижу: тайная слеза
Падет на стих мой, сердцу внятный;
Ты покраснела, взор погас;
Вздохнула молча… вздох понятный!
Ревнивец: бойся, близок час;
Амур с Досадой своенравной
Вступили в смелый заговор,
И для главы твоей бесславной
Готов уж мстительный убор.

Уж утро хладное сияло
На темени полнощных гор;
Но в дивном замке всё молчало.
В досаде скрытой Черномор,
Без шапки, в утреннем халате,
Зевал сердито на кровати.
Вокруг брады его седой
Рабы толпились молчаливы,
И нежно гребень костяной
Расчесывал ее извивы;
Меж тем, для пользы и красы,
На бесконечные усы
Лились восточны ароматы,
И кудри хитрые вились;
Как вдруг, откуда ни возьмись,
В окно влетает змий крылатый;
Гремя железной чешуей,
Он в кольца быстрые согнулся
И вдруг Наиной обернулся
Пред изумленною толпой.
«Приветствую тебя, - сказала, -
Собрат, издавна чтимый мной!
Досель я Черномора знала
Одною громкою молвой;
Но тайный рок соединяет
Теперь нас общею враждой;
Тебе опасность угрожает,
Нависла туча над тобой;
И голос оскорбленной чести
Меня к отмщению зовет».

Со взором, полным хитрой лести,
Ей карла руку подает,
Вещая: «Дивная Наина!
Мне драгоценен твой союз.
Мы посрамим коварство Финна;
Но мрачных козней не боюсь:
Противник слабый мне не страшен;
Узнай чудесный жребий мой:
Сей благодатной бородой
Недаром Черномор украшен.
Доколь власов ее седых
Враждебный меч не перерубит,
Никто из витязей лихих,
Никто из смертных не погубит
Малейших замыслов моих;
Моею будет век Людмила,
Руслан же гробу обречен!»
И мрачно ведьма повторила:
«Погибнет он! погибнет он!»
Потом три раза прошипела,
Три раза топнула ногой
И черным змием улетела.

Блистая в ризе парчевой,
Колдун, колдуньей ободренный,
Развеселясь, решился вновь
Нести к ногам девицы пленной
Усы, покорность и любовь.
Разряжен карлик бородатый,
Опять идет в ее палаты;
Проходит длинный комнат ряд:
Княжны в них нет. Он дале, в сад,
В лавровый лес, к решетке сада,
Вдоль озера, вкруг водопада,
Под мостики, в беседки… нет!
Княжна ушла, пропал и след!
Кто выразит его смущенье,
И рев, и трепет исступленья?
С досады дня не взвидел он.
Раздался карлы дикий стон:
«Сюда, невольники, бегите!
Сюда, надеюсь я на вас!
Сейчас Людмилу мне сыщите!
Скорее, слышите ль? сейчас!
Не то - шутите вы со мною -
Всех удавлю вас бородою!»

Читатель, расскажу ль тебе,
Куда красавица девалась?
Всю ночь она своей судьбе
В слезах дивилась и - смеялась.
Ее пугала борода,
Но Черномор уж был известен,
И был смешон, а никогда
Со смехом ужас несовместен.
Навстречу утренним лучам
Постель оставила Людмила
И взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам;
Невольно кудри золотые
С лилейных плеч приподняла;
Невольно волосы густые
Рукой небрежной заплела;
Свои вчерашние наряды
Нечаянно в углу нашла;
Вздохнув, оделась и с досады
Тихонько плакать начала;
Однако с верного стекла,
Вздыхая, не сводила взора,
И девице пришло на ум,
В волненье своенравных дум,
Примерить шапку Черномора.
Всё тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет…
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
На брови, прямо, набекрень
И задом наперед надела.
И что ж? о чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала;
Перевернула - перед ней
Людмила прежняя предстала;
Назад надела - снова нет;
Сняла - и в зеркале! «Прекрасно!
Добро, колдун, добро, мой свет!
Теперь мне здесь уж безопасно;
Теперь избавлюсь от хлопот!»
И шапку старого злодея
Княжна, от радости краснея,
Надела задом наперед.

Но возвратимся же к герою.
Не стыдно ль заниматься нам

Руслан и Людмила (поэма А.С. Пушкина)

И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей:
Его-то голове обритой,
Высоким колпаком покрытой,
Принадлежала борода.

Уж он приближился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.

Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде

Запутался, упал и бьется;
Встает, упал; в такой беде
Арапов черный рой мятется;
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.

Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!
При свете трепетном луны
Сразились витязи жестоко;
Сердца их гневом стеснены,
Уж копья брошены далеко,
Уже мечи раздроблены,
Кольчуги кровию покрыты,
Щиты трещат, в куски разбиты…
Они схватились на конях;
Взрывая к небу черный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,

Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит -
И вот колеблются, слабеют -
Кому-то пасть… вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.
«Погибни! - грозно восклицает; -
Умри, завистник злобный мой!»
Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:

То был кровавых битв искатель,
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашел, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашел конец.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла,
И долго после, ночью темной
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы черную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Довольный тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Но ты поймешь меня, Климена,
Потупишь томные глаза,
Ты, жертва скучного Гимена…

В душе подумала: пора!

На травку села, оглянулась -

И вдруг над нею сень шатра,

Шумя, с прохладой развернулась;

Обед роскошный перед ной;

Прибор из яркого кристалла;

И в тишине из-за ветвей

Незрима арфа заиграла.

Дивится пленная княжна,

Но втайне думает она:

«Вдали от милого, в неволе,

Зачем мне жить на свете боле?

О ты, чья гибельная страсть

Меня терзает и лелеет,

Мне не страшна злодея власть:

Людмила умереть умеет!

Не нужно мне твоих шатров,

Ни скучных песен, ни пиров -

Не стану есть, не буду слушать,

Умру среди твоих садов!»

Подумала – и стала кушать.

Княжна встает, и вмиг шатер,

И пышной роскоши прибор,

И звуки арфы... все пропало;

По-прежнему все тихо стало;

Людмила вновь одна в садах

Скитается из рощи в рощи;

Меж тем в лазурных небесах

Плывет луна, царица нощи;

Находит мгла со всех сторон

И тихо на холмах почила;

Княжну невольно клонит сон.

И вдруг неведомая сила

Нежней, чем вешний ветерок,

Ее на воздух поднимает,

Несет по воздуху в чертог

И осторожно опускает

Сквозь фимиам вечерних роз

На ложе грусти, ложе слез.

Три девы вмиг опять явились

И вкруг нее засуетились.

Чтоб на ночь пышный снять убор.

Но их унылый, смутный взор

И принужденное молчанье

Являли втайне состраданье

И немощный судьбам укор.

Но поспешим: рукой их нежной

Раздета сонная княжна;

Прелестна прелестью небрежной,

В одной сорочке белоснежной

Ложится почивать она.

Со вздохом девы поклонились,

Скорей как можно удалились

И тихо притворили дверь.

Что ж наша пленница теперь!

Дрожит как лист, дохнуть не смеет;

Хладеют перси, взор темнеет;

Мгновенный сон от глаз бежит;

Не спит, удвоила вниманье,

Недвижно в темноту глядит...

Всё мрачно, мертвое молчанье!

Лишь сердца слышит трепетанье...

И мнится... шепчет тишина;

Идут – идут к ее постеле;

В подушки прячется княжна -

И вдруг... о страх!.. и в самом деле

Раздался шум; озарена

Мгновенным блеском тьма ночная,

Мгновенно дверь отворена;

Безмолвно, гордо выступая,

Нагими саблями сверкая,

Арапов длинный ряд идет

Попарно, чинно, сколь возможно,

И на подушках осторожно

Седую бороду несет;

И входит с важностью за нею,

Подъяв величественно шею,

Горбатый карлик из дверей:

Его-то голове обритой,

Высоким колпаком покрытой,

Принадлежала борода.

Уж он приближился: тогда

Княжна с постели соскочила,

Седого карла за колпак

Рукою быстрой ухватила,

Дрожащий занесла кулак

И в страхе завизжала так,

Что всех арапов оглушила.

Трепеща, скорчился бедняк,

Княжны испуганной бледнее;

Зажавши уши поскорее,

Хотел бежать, но в бороде

Запутался, упал и бьется;

Встает, упал; в такой беде

Арапов черный рой мятется;

Шумят, толкаются, бегут,

Хватают колдуна в охапку

И вот распутывать несут,

Оставя у Людмилы шапку.

Но что-то добрый витязь наш?

Вы помните ль нежданну встречу?

Бери свой быстрый карандаш,

Рисуй, Орловский, ночь и сечу!

При свете трепетном луны

Сразились витязи жестоко;

Сердца их гневом стеснены,

Уж копья брошены далеко,

Уже мечи раздроблены,

Кольчуги кровию покрыты,

Щиты трещат, в куски разбиты...

Они схватились на конях;

Взрывая к небу черный прах,

Под ними борзы кони бьются;

Борцы, недвижно сплетены,

Друг друга стиснув, остаются,

Как бы к седлу пригвождены;

Их члены злобой сведены;

Переплелись и костенеют;

По жилам быстрый огнь бежит;

На вражьей груди грудь дрожит -

И вот колеблются, слабеют -

Кому-то пасть... вдруг витязь мой,

Вскипев, железною рукой

С седла наездника срывает,

Подъемлет, держит над собой

И в волны с берега бросает.

«Погибни! – грозно восклицает, -

Умри, завистник злобный мой!»

Ты догадался, мой читатель,

С кем бился доблестный Руслан:

То был кровавых битв искатель,

Рогдай, надежда киевлян,

Людмилы мрачный обожатель.

Он вдоль днепровских берегов

Искал соперника следов;

Нашел, настиг, но прежня сила

Питомцу битвы изменила,

И Руси древний удалец

В пустыне свой нашел конец.

И слышно было, что Рогдая

Тех вод русалка молодая

На хладны перси приняла

И, жадно витязя лобзая,

На дно со смехом увлекла,

И долго после, ночью темной

Бродя близ тихих берегов,

Богатыря призрак огромный

Пугал пустынных рыбаков.

Песнь третия

Напрасно вы в тени таились

Для мирных, счастливых друзей,

Стихи мои! Вы не сокрылись

От гневных зависти очей.

Уж бледный критик, ей в услугу,

Вопрос мне сделал роковой:

Зачем Русланову подругу,

Как бы на смех ее супругу,

Зову и девой и княжной?

Ты видишь, добрый мой читатель,

Тут злобы черную печать!

Скажи, Зоил, скажи, предатель,

Ну как и что мне отвечать?

Красней, несчастный, бог с тобою!

Красней, я спорить не хочу;

Довольный тем, что прав душою,

В смиренной кротости молчу.

Но ты поймешь меня, Климена,

Потупишь томные глаза,

Ты, жертва скучного Гимена...

Я вижу: тайная слеза

Падет на стих мой, сердцу внятный;

Ты покраснела, взор погас;

Вздохнула молча... вздох понятный!

Ревнивец: бойся, близок час;

Амур с Досадой своенравной

Вступили в смелый заговор,

И для главы твоей бесславной

Готов уж мстительный убор.

Уж утро хладное сияло

На темени полнощных гор;

Но в дивном замке все молчало.

В досаде скрытой Черномор,

Без шапки, в утреннем халате,

Зевал сердито на кровати.

Вокруг брады его седой

Рабы толпились молчаливы,

Сочинение

В поэме «Руслан и Людмила» А. С. Пушкина голос автора как нельзя звучен. Писатель здесь выступает не только как рассказчик. Он постоянно делает отступления от происходящих событий, ремарки, замечания. Начнем с того, что поэме предшествует не только эпилог, но и посвящение красавицам, строчки из которого вынесены в эпиграф. В песни первой автор говорит о душевном состоянии утратившего супругу Руслана, принимая произошедшее с героем близко к сердцу, примеряя его положение на себя. Ах, если мученик любви

Страдает страстью безнадежно,
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
Но-
... вдруг минутную супругу

Навек утратить... о друзья,

Что делаешь, Руслан несчастный,
Один в пустынной тишине?

Вторая песнь начинается обращением к соперникам - Пушкин говорит о том, что соперники на поле боя вольны враждовать, но если соперники на Парнасе устроят битву, они только насмешат народ. Соперникам же в любви нужно жить мирно, потому что на выбор судьбы сердиться глупо. Там же автор в описании Черномора изменяет его грозный вид, выставляя героя, запутавшегося в своей бороде, на забаву читателю («Хватают колдуна в охапку И вон распутывать несут, Оставя у Людмилы шапку...»). Ирония не оставляет автора и в сцене сражения - он вспоминает А. О. Орловского, польского и русского живописца и графика, мастера батальных сцен.

Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!

Постоянные обращения к читателю («Ты догадался, мой читатель, / С кем бился доблестный Руслан...», / «Ты видишь, добрый мой читатель, / Тут злобы черную печать!») предназначены поддерживать контакт с ним и в решающие моменты действия, и когда герои находятся не в столь активной позиции. Так, третья песнь открывается авторским сюжетным отступлением - поэт спрашивает совета у читателя, что отвечать ему на нападки критиков, которые замечают двойственное положение Людмилы.

Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех ее супругу,
Зову и девой и княжной?

Отвлекаясь от героев, уводя читателя в сторону от главной линии повествования, автор как будто бы первый спохватывается и призывает вернуться к героям. Но он может внезапно оставить Рогдая с Русланом в самом начале поединка, чтобы узнать, что же делает Людмила. Все эти авторские вольности сближают поэта с читателем, и поэма приобретает какой-то камерный тон. Напомним, что «Руслан и Людмила» - это первая поэма Пушкина, это произведение буквально вчерашнего лицеиста, как справедливо замечено в посвящении - «труд игривый». Юмор, ирония, юношеское озорство автора проявляется в поэме свободно. Много возможностей для этого предоставляет размер поэмы - четырехстопный ямб, для которого не было свойственно правильное чередование рифмы, поэтому интонация стиха могла быть любой. После выхода «Руслана и Людмилы» этот размер стал основным для романтических поэм. Вот как видит эволюцию манеры Пушкина за три года написания поэмы А. Слонимский: «Эпос окончательно торжествует над иронией и субъективной лирикой, история над сказкой. В связи с этим меняется стиль и манера повествования. Стих крепнет, становится более строгим и мужественным. Лица и события изображаются конкретнее. В первых песнях было много условного, традиционного».

О многом говорят авторские характеристики героев, например Рогдай описан как «кровавых битв искатель, надежда киевлян, Людмилы мрачный обожатель», а в образе Руслана мы видим не русского богатыря, как ожидалось в связи со сказочностью поэмы, а романтического влюбленного: «...страстью пылкой утомленный, не ест, не пьет Руслан влюбленный».

Песнь четвертая вновь открывается ироническим авторским отступлением: Пушкин благодарит бога, что в наше время Черноморы не уносят невест с брачного ложа, и в этом отношении «женитьбы наши безопасны», но есть другие волшебники - «улыбка, очи голубые и голос милый», которые значительно, опаснее Черномора. Тут же Пушкин пародирует В. А. Жуковского, указывая совершенно ясно на героев его произведения «Двенадцать! спящих дев», говорит о том, что своенравная муза солгала, но вот скажет ли правду Пушкин - этот Л вопрос в его устах остается открытым. В пятой песне автор говорит о Людмиле, сравнивая ее с некой суровой Дельфирой и делая вывод, что не только блажен тот, кто друг сердца Людмилы, но даже и тот, кто незнаком с Дельфирой. И вновь плавно уйдя в сторону, автор внезапно «спохватывается», что нить повествования утеряна.

Ах, как мила моя княжна!..
...Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто отДельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Да, впрочем, дело не о том!
Но кто трубил? Кто чародея
На сечу грозну вызывал?
Кто колдуна перепугал?

Песнь шестая опять обращена к красавице, рядом с которой он забыл «звуки лиры дорогой». По ее велению он продолжает «рассказы прежние мои, преданья славы и любви», от которых его отвлекли «любовь и жажда наслаждений». «Где Руслан?» - вопрошает автор. И отвечает себе: «Лежит он мертвый в чистом поле: уж кровь его не льется боле». Черномор висит за седлом, а Фарлаф приезжает с Людмилой в Киев, на который следом нападают печенеги. Как же можно было забыть и оставить героев в такой решающий момент? Автор действует так же, как и старец Финн, который

В своей пустыне безмятежной,
С спокойным сердцем ожидал,
Чтоб день судьбины неизбежной,
Давно предвиденный, восстал.

Поэт пускает события плавно течь по воле рока, хотя не дает своим героям полной самостоятельности. Все должно идти так, как обычно строится сказка, и беспокоиться не о чем - ведь у сказки должен быть счастливый конец. В эпилоге, написанном значительно позже, во время кавказской ссылки поэта, а потому более серьезном и созданном в другом стиле, он обращается к прошедшим годам, когда «пел - и забывал обиды слепого счастья и врагов, измены ветреной Дориды и сплетни шумные глупцов». Автор, отражая в стихотворной форме реально произошедшие с ним события, говорит о грозовой туче, которая собралась над ним, и о том, что он был спасен благодаря дружбе. Поэт, «забытый светом и молвою», считает, что пора веселых восторженных стихов для него прошла. Таким пессимистичным обращением завершается поэма.