Трагикам, обрабатывавшим этот сюжет, наиболее распространенною версией мифа стала следующая.

Мифология

Ифигения (она же Ифимеда, спасена Артемидой ) - дочь Агамемнона и Клитемнестры (по Стесихору и другим - их приёмная дочь и родная дочь Тесея и Елены ). Родилась в год, когда Агамемнон обещал Артемиде прекраснейший дар из родившихся .

Когда греки отправлялись под Трою и уже были готовы пуститься в путь из беотийской гавани Авлиды , Агамемнон (или Менелай) оскорбил Артемиду, убив на охоте посвященную ей лань. Артемида гневалась на Агамемнона за это, а также за то, что Атрей не принес ей в жертву золотого ягненка. Богиня наслала безветрие, и флот греков не мог двинуться в путь. Прорицатель Калхант объявил, что богиня может быть умилостивлена только принесением ей в жертву Ифигении, самой красивой из дочерей Агамемнона. Агамемнон, по настоянию Менелая и войска, должен был согласиться на это. Одиссей и Диомед поехали к Клитемнестре за Ифигенией, и Одиссей солгал, что её отдают в жены Ахиллу . Приносил её в жертву Калхант .

Когда она прибыла туда и всё уже было готово для жертвы, Артемида сжалилась и в самый момент заклания заменила Ифигению козой, а её на облаке похитила и унесла в Тавриду , вместо неё на алтарь был возложен телёнок .

Ифигения в Тавриде

По ранней версии, Артемида сделала Ифигению бессмертной . Согласно Гесиоду в «Перечне женщин» и Стесихору в «Орестее», она не умерла, но по воле Артемиды стала Гекатой . Согласно Евфориону, принесена в жертву в Бравроне и заменена на медведицу . По версии, богиня поселила её на Белом острове, назвала Орсилохой и сделала супругой Ахилла . Согласно Диктису Критскому , Ахилл спас Ифигению и отправил в Скифию. Ахилл следовал за Ифигенией до Белого острова . Почитается таврами как богиня .
По ещё одной версии, Ифигения - дочь Агамемнона и Астиномы. Её тавроскифы взяли в плен и сделали жрицей Артемиды, то есть Селены .

По наиболее известному варианту, в Тавриде Ифигения стала жрицей Артемиды и умерщвляла перед её алтарем странников, заносимых туда бурей. Здесь нашёл Ифигению её брат Орест , который прибыл в Тавриду, вместе с другом Пиладом по приказанию дельфийского оракула , чтобы увести в Элладу изображение Артемиды Таврической, упавшее, по преданию, с неба. Они вместе возвратились на родину. О месте смерти и погребения Ифигении также существовало разногласие.

Возвращаясь от тавров, она высадилась в Бравроне, оставив там деревянное изображение Артемиды, отправилась в Афины и Аргос (из Браврона изображение увезли в Сузы, а затем Селевк I подарил его жителям сирийской Лаодикеи) . Орест построил в Аттике храм в Галлах (рядом с Бравроном), где помещено изображение, Ифигению позднее похоронили в Бравроне . По мегарской версии, умерла в Мегарах, там её святилище . По другой версии, изображение Артемиды хранилось в храме Артемиды Ортии в Спарте . Изображение показывали также на Родосе , в Команах , в Сирии . Статуя Ифигении была в Эгире (Ахайя) . Храм Артемиды Ифигении был в Гермионе .

Вообще имя и культ Ифигении встречается всюду, где почиталась Артемида.

С Ифигенией также отождествляют дочь Агамемнона Ифианассу .

Ифигения на карте мира

Скала под названием Ифигения находится в Крыму в пределах посёлка Береговое (Кастрополь)

Сюжет в античном искусстве

Действующее лицо трагедии Эсхила «Ифигения [в Авлиде]» (фр.94 Радт), трагедии Софокла «Ифигения [в Авлиде]» (фр.305-308 Радт), трагедий Еврипида «Ифигения в Авлиде » и «Ифигения в Тавриде », трагедии неизвестного автора «Ифигения в Авлиде», трагедии Полиида (?) «Ифигения в Тавриде», трагедий Энния и Невия «Ифигения», комедии Ринфона «Ифигения [в Авлиде]» и «Ифигения в Тавриде».

• См. Ликофрон. Александра 180-199.

Образ в новом и новейшем искусстве

• : Самуил Костер , драма Ифигения
• - : Жан Ротру , трагедия Ифигения в Авлиде
• : Иоганн Якоб Лёве, опера Ифигения (либретто Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттельского)
• : Расин , трагедия Ифигения
• : Рейнхард Кайзер , опера Ифигения
• : Андре Кампра , опера Ифигения в Тавриде
• : Доменико Скарлатти , опера Ифигения в Авлиде
• : Антонио Кальдара , опера Ифигения в Авлиде
• : Леонардо Винчи , опера Ифигения в Тавриде
• : Карл Генрих Граун , опера Ифигения в Авлиде
• : Никколо Йомелли , опера Ифигения в Авлиде
• : Тьеполо , фреска Жертвоприношение Ифигении
• : Томмазо Траэтта , опера Ифигения в Тавриде
• : Бальдассаре Галуппи , опера Ифигения в Тавриде
• : Глюк , опера Ифигения в Авлиде
• : Глюк , опера Ифигения в Тавриде
• 1779: Висенте Мартин-и-Солер , опера Ифигения в Авлиде
• 1779- : Гёте , трагедия Ифигения в Тавриде
• : Никколо Пиччини , музыкальная трагедия Ифигения в Тавриде
• : Луиджи Керубини , опера Ифигения в Авлиде
• : Симон Майр , опера Ифигения в Авлиде (либретто Апостоло Дзено)
• : Альфонсо Рейес , драматическая поэма Безжалостная Ифигения
• 1924: Тереса де ла Парра, роман Ифигения
• : Мирча Элиаде , драма Ифигения
• : Герхарт Гауптман , драма Ифигения в Дельфах
• : Герхарт Гауптман, драма Ифигения в Авлиде
• : Андре Жоливе , музыка к постановке трагедии Расина Ифигения в Авлиде
• : Ильдебрандо Пиццетти , опера Ифигения
• : Райнер Вернер Фассбиндер , фильм Ифигения в Тавриде Иоганна Вольфганга Гёте
• : Михалис Какояннис фильм Ифигения (музыка Микиса Теодоракиса)
• : Фолькер Браун , драма Ифигения на свободе

В астрономии

• (112) Ифигения - астероид, открытый в 1870 году

Напишите отзыв о статье "Ифигения"

Ссылки

• Мифы народов мира . М., 1991-92. В 2 т. Т.1. С.592-593
• Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей . М., 2001. В 3 т. Т.2. С.179

Отрывок, характеризующий Ифигения

Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.

Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l"egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m"attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C"est un homme qui a ete plus qu"un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]

Другой широко известный миф, приуроченный к Северному Причерноморью - миф об Ифигении - обнаруживает некоторые связи с представлениями об Ахилле. Согласно одному из вариантов мифа об Ахилле, Ифигения была его супругой на острове Левка, замещая тем самым Поликсену (Nicandr. fr. 58 Schneider = Anton. Liber. 27, 4; Schol. Lyc. Alex. 183 Scheer; Etym. Magn. 748, 3; cp. Amm. Marc. XXII, 8 , 34) 84 . X. Хоммель предполагал, что эта связь древняя и объясняется представлениями об Ифигении как царице мертвых 85 . В самом деле, Ифигения - первоначально богиня с функциями плодородия и смерти, и именно в таком качестве она отождествляется с Артемидой (в Аттике, например, ей посвящалась одежда женщин, умерших во время родов); при этом ее роль в обрядах инициации, всегда связанных с мифологией смерти, была первостепенной 86 . Именно это отождествление лежит в основе легенды об Ифигении Таврической.

Кроме того, имеется традиция, согласно которой жрицу Артемиды в Тавриде звали не Ифигения, а Геката. Диодор (IV, 45) пишет: φασι γαρ Ήλιου δύο γενέσθαι παίδες, Αιήτην τε και Πέρσιν τούτων δέ τον μεν Αίήτην βασιλεΰσαι της Κολχίδος, τον δ" ετερον της Ταυρικής... Και Πέρσου μεν Έκάτην γενέσθαι θυγατέρα... διαδέξασθαι την βασιλείαν, έπειτ Αρτέμιδος ιερόν ίδρυσαμένην και τους καταπλέοντας ξένους θύεσθαι τή θεώ - «Говорят, что у Гелиоса было два сына, Ээт и Персий. Первый из них, Ээт, правил в Колхиде, а другой в Тавриде... У Персия же была дочь Геката... (которая) наследовала царство, а потом основала святилище Артемиды и приносила в жертву богине плавающих там чужеземцев» (ср. Lyc. Alex. 192-201; Schol. Apoll. Rhod. Ill, 200). Замена Ифигении Гекатой в этом рассказе, очевидно, объясняется традицией, согласно которой Ифигения стала Гекатой (Paus. I, 43, 1): οιδα δέ Ησίοδο ν ποιήσαντα έν καταλόγω γυναικών Ίφιγένειαν ούκ άποθανειν, γνώμη δέ Αρτέμιδος Έκάτην είναι - «я знаю, что Гесиод в "Каталоге женщин" (fr. 23b Merkelbach-West) написал, что Ифигения не умерла, а по воле Артемиды стала Гекатой». Данная идентификация, следовательно, была известна уже автору «Каталога женщин», который датируется временем между 580 и 520 гг. до н. э., а скорее всего между 540 и 520 гг. до н. э. 87 (оригинал цитированного Павсанием текста см. fr. 23а, 25 - 26 Merkelbach - West, где говорится, что Ифигения стала Артемидой Είνοδίη, которая отождествлялась с Гекатой 88). Та же версия мифа содержится и у Стесихора (fr. 215 Page). Отождествление Ифигении с Гекатой, весьма красноречивое с точки зрения представлений об Ифигении как богине смерти, подробно разобрано И. И. Толстым 89 и в дальнейших комментариях не нуждается. Все эти связи Ифигении с мифологией смерти могли повлиять на возникновение версии о том, что Ифигения стала женой Ахилла на Левке. Эта версия, однако, известна нам лишь из поздних источников и вполне вероятно, что она появилась в результате активности мифографов, соединивших двух героев, традиционно связанных с Черным морем. Несомненно, важную роль при этом играла легенда (еще неизвестная Гомеру) о том, что Ифигения была невестой Ахилла. Легенда об Ифигении как супруге Ахилла на острове Левка, по-видимому, вопреки Хоммелю, достаточно поздняя и производна от ее локализации в Таврике. Для наших целей, однако, важно выяснить, когда появилась связь Ифигении с Таврикой и какой характер она имела.

Упоминание Таврики в «Киприях» (у Прокла, fr. 23 Bernabe) не может служить надежным основанием для датировки возникновения таврической локализации мифа об Ифигении, поскольку не только время написания этой поэмы точно неизвестно (видимо, в VI в. до н. э.), но и сам факт ее существования как поэтического текста подвергается сомнениям 90 . Во всяком случае, Прокл знал, видимо, уже прозаическое переложение сюжета «Киприй». Дальнейшая судьба этого текста окончательно исключает возможность опоры на него. Дошедший до нас прокловский пересказ «Киприй», в котором упоминаются тавры, был эксцерптирован из «Хрестоматии» вместе с шестью другими фрагментами (Vita Homeri и пересказ пяти других киклических поэм) и вошел в своеобразные пролегомены «Илиады», составленные неизвестным эрудитом, вероятно, ранневизантийской эпохи. Впоследствии эти пролегомены подвергались неоднократным переработкам, причем гомеровские читатели, переписчики и издатели меняли и сокращали их или наоборот добавляли к ним новую информацию в соответствии со своим вкусом и познаниями. Пролегомены при этом не имели статуса классического текста, который следовало передавать возможно более точно, а служили лишь подсобным источником информации (вроде схолий) о событиях, предшествовавших описанным в «Илиаде». Отношение к ним было соответствующим. В частности, информация этих пролегоменов гармонизировалась с текстом Гомера и с другими известными источниками (в том числе и с трагедиями) 91 . Разумеется, во время этих многочисленных переложений в текст попадали элементы, чуждые не только первоначальному тексту «Киприй», но и его изложению Проклом. В некоторых случаях подобные искажения текста происходят у нас на глазах. Так, многочисленные изменения такого рода в текст внес т. н. «редактор γ», которого А. Северин отождествляет с Иоанном Цецем 92 . В интересующем нас месте он изменил текст Αρτεμις δέ αυτήν έξαρπάσασα εις Ταύρους μετακομίζει και άθάνατον ποιεί, который сохранила большая часть рукописей, добавив έν Σκυθία после εις Ταύρους и заменив последние два слова на ξενοκτονεΐν καθίστησιν 93 . Смысл этих исправлений вполне очевиден: первое - ремарка, уточняющая локализацию тавров, вторая же приводит сообщение пролегомен в соответствие с еврипидовской версией, согласно которой Ифигения вовсе не получила бессмертие от Артемиды. В свете изложенного кажется весьма вероятным, что в первоначальном тексте Прокла имелось лишь сообщение о том, что Артемида похитила Ифигению с алтаря и сделала ее бессмертной (άθάνατον ποιεί), а указание на тавров появилось позже под влиянием еврипидовской трагедии 94 . Именно такова доеврипидовская версия «Каталога женщин». Ее автор сообщает о жертвоприношении Ифигении (она фигурирует здесь под именем Ίφιμέδη 95) и ее чудесном спасении Артемидой, причем Ифигения получает бессмертие и сама становится Артемидой или Гекатой 96 . Тавры здесь, конечно, не упоминаются (fr. 23 Merkelbach - West). Ничего не сообщал о таврах и Стесихор (см. выше), который, как и автор «Каталога женщин», писал о чудесном спасении Ифигении и ее превращении в Гекату.

Итак, древнейшие свидетельства легенды об Ифигении восходят к VI в. дон. э., хотя весьма вероятно, что в какой-то форме эта легенда существовала раньше. Однако данные о ней (возможные аллюзии у Гомера 97 и изображение на протоаттическом кратере, ср. ниже) слишком сомнительны. Поэты VI в. до н. э. (авторы «Киприй», «Каталога женщин» и Стесихор) считали, что дочь Агамемнона Ифигения (Ифимеда) была принесена в жертву Артемиде, однако получила от нее бессмертие и «стала Артемидой/Гекатой». Ни о каком ее перенесении в дальние страны в этих версиях речи не было; указание на Тавриду в пересказе «Киприй», сохранившемся в рукописях Гомера, является поздней вставкой.

Возникновение легенды о перенесении Ифигении в Тавриду, которая еще неизвестна поэтам VI в. до н. э., должно, однако, несколько предшествовать эпохе Геродота и Еврипида. Данные Геродота недвусмысленно свидетельствуют о той среде, где она была первоначально распространена. Его утверждение (IV, 103), что тавры отождествляют свою богиню Деву с Ифигенией, очевидно, восходит к причерноморским грекам и именно они стоят за ссылкой Геродота на то, что об этом якобы говорят сами тавры 98 . Локальная понтийская версия мифа об Ифигении основывалась на распространенном, если не общепринятом, в VI в. до н. э. представлении о том, что она получила бессмертие и стала богиней (Артемидой / Гекатой). Эту богиню греческие колонисты отождествили с местной богиней-девой тавров. Распространенное представление об Ифигении как богине, более или менее тождественной Артемиде, объясняет тот факт, что таврская богиня, согласно рассказу Геродота, идентифицировалась именно с ней, а не с Артемидой. На это отождествление, вероятно, среди прочего повлияла народная этимология эпитета архаичной греческой богини Артемиды Таврополы, с которой идентифицировалась Ифигения. Греческие колонисты сблизили этот эпитет с названием обитателей Крыма тавров. Культ Артемиды Таврополы / Ифигении сближала с таврским культом не только эта народная этимология и не только то, что в обоих случаях речь шла о богине-деве. Ионийский культ Артемиды Таврополы, распространенный в Аттике и в ряде малоазийских городов (Фокея, Икария), вызывал стойкие ассоциации с человеческими жертвоприношениями (в Аттике еще в эпоху Еврипида ее жрец надрезал горло символической жертвы и орошал человеческой кровью алтарь: Iphig. Taur. 1458 - 1460) 99 ; связь с ними Ифигении также очевидна. Поэтому неудивительно, что культ Ифигении/Артемиды был в духе interpretatio graeca идентифицирован с реально существовавшим культом местной таврской богини (Девы). Связанные с этим культом человеческие жертвоприношения практиковались крымскими варварами в течение всей античности. Следы человеческих жертвоприношений обнаружены в пещерных святилищах раннего железного века в горном Крыму, принадлежавших таврам 100 . В более позднюю эпоху смешанное варварское население Крыма, в котором существенную роль играл таврский элемент, продолжало практиковать человеческие жертвоприношения. Так, при раскопках Илурата в восточном Крыму был обнаружен культовый комплекс II-III вв. н. э., предположительно связанный с почитанием некой богини, внутри которого сохранился алтарь с человеческим черепом на нем 101 . Возможно, с тем же кругом представлений связан и череп ребенка 11 - 12 лет, обнаруженный в контексте, свидетельствующем о ритуальной декапитации, на одном из сельских поселений Боспора, расположенном примерно в 30 км к северо-западу от Пантикапея 102 .

По-видимому, практика человеческих жертвоприношений у тавров произвела сильное впечатление на причерноморских греков, и отождествление кровавой таврской богини Девы с греческой Артемидой Таврополой / Ифигенией, поддержанное народной этимологией ее эпитета, получило распространение в их среде 103 . Культ таврской Девы был не только хорошо известен греческим колонистам в Крыму, но и заимствован ими, а в одной из колоний, в Херсонесе Таврическом, Дева даже стала главной полисной богиней и покровительницей города 104 . Херсонес был основан еще в последней четверти VI в. до н. э., причем в раннее время среди его населения значительную роль играл ионийский элемент. Он с самого раннего времени имел тесные контакты с соседними таврами, а с другой стороны, видимо, был тесно связан с Ольвией, откуда происходит большая часть информации Геродота о Северном Причерноморье 105 . Весьма вероятно, что отождествление Артемиды / Ифигении с таврской Девой восходит именно к жителям Херсонеса, для которых культ последней играл столь важную роль. Однако это не единственная возможность: другие причерноморские греки также имели достаточно тесные контакты с таврами уже в V в. дон. э., если не раньше. Об этом достаточно красноречиво свидетельствует надгробие из Пантикапея КБН 114, обнаруженное in situ на некрополе VI-V вв. до н. э. Похороненный, как указывает надпись, родом тавр, и его тело при погребении было покрыто охрой согласно таврскому обычаю 106 . Он носит, однако, чисто греческое имя Тихон и на его надгробии нанесена греческая стихотворная эпитафия: Σήματι τώι δ" υπόκειται άνήρ [πολλοΐ]σιπ[ο]θ[ει]νός. I Ταύρος έών γενεήν τοΰνο[μ]α δ" έστι Τύχων - «Под этим памятником лежит муж, многим желанный. Он родом тавр, его имя Тихон».

Локальная понтийская традиция об Ифигении сложилась, следовательно, после колонизации Крыма и установления тесных контактов с таврами, т. е. между началом VI и серединой V вв. до н. э., когда она стала известна Геродоту, широко использовавшему причерноморский материал. До тех пор она вряд ли была широко известна за пределами Северного Причерноморья и, вероятно, вошла в греческую литературу именно благодаря Геродоту. Его сообщение при этом подразумевает, что ему и его источникам неизвестны легенды, хотя бы отдаленно напоминающие содержание еврипидовской «Ифигении у тавров». Ифигения для них - богиня, которой приносятся кровавые жертвы, а вовсе не жрица. Такой ее образ находится в полном соответствии с представлениями поэтов VI в. до н. э., согласно которым Ифигения получила от Артемиды бессмертие и «стала Гекатой /Артемидой» 107 . То, что тавры (и, добавим, часть причерноморских греков) поклоняются ей, подразумевает, что богиня Дева-Ифигения до сих пор находится в Крыму, а вовсе не была увезена Орестом.

Следующий этап развития легенды об Ифигении представлен еврипидовской трагедией «Ифигения у тавров». В трагедии имеются некоторые общие черты с рассмотренными выше легендами - прежде всего, сам факт перенесения Ифигении в Таврику и ее связь с кровавым культом местной богини, которой приносятся в жертву чужестранцы. Еврипидовская Ифигения, однако, вовсе не богиня, а смертная женщина, которую увозит от тавров ее брат Орест и которая впоследствии должна умереть в Аттике; человеческие жертвы приносятся не ей, а ею, и совершение этих жертвоприношений отнесено в мифологическое прошлое.

Эти отличия в значительной степени определяются тем, что Еврипид отчасти основывается на локальном аттическом варианте легенды об Ифигении. Вряд ли можно усомниться в том, что еврипидовская трагедия представляет собой своеобразный αίτιον двух связанных между собой аттических культов Артемиды - Таврополы в Халах 108 и Бравронии в Бравроне 109 и относящихся к ним ритуалов: конечные строки трагедии (1448 - 1467) на это недвусмысленно указывают 110 . Несомненен и собственный вклад Еврипида в создание сюжета трагедии. Здесь, однако, возникает вопрос, каково соотношение этих элементов: в какой мере повествование Еврипида отражает локальные аттические, в частности, храмовые легенды, а в какой мы имеем дело с результатом его творчества 111 .

Независимые от Еврипида данные аттического происхождения, связанные с Ифигенией и Бравроном, достаточно скудны, но они позволяют в общих чертах восстановить некоторые местные легенды 112 . Эти данные, прежде всего сохранившиеся в схолиях к аристофановской «Лисистрате» (645, ср. Suda s.v. άρκτος ή Βραυρωνίοις), показывают, что в Бравроне существовала собственная оригинальная традиция об Ифигении. В отличие от традиции, представленной поэтами VI в. до н. э., она считалась здесь не богиней, а смертной героиней, причем умершей в Аттике (что не исключает ее почитания как богини в более раннюю эпоху): об этом свидетельствует наличие ее героона рядом с храмом Артемиды. Эта традиция, очевидно, была этиологической легендой бравронского святилища. Ее центральной частью было жертвоприношение Ифигении, которое локализовалось не в Авлиде, а в Бравроне 113 . Аттическая легенда первоначально никак не была связана с троянским циклом: жертвоприношение должно было избавить Аттику от гнева Артемиды и вызванных им бедствий, а вовсе не позволить греческому флоту отплыть к Трое. Более того, Ифигения первоначально считалась не дочерью Агамемнона и Клитемнестры, не имеющих никаких связей с Аттикой, а глубоко укорененных в ней Тезея и Елены. Эта традиция, наряду с общегреческой, согласно которой Ифигения была дочерью Агамемнона, известна уже Стесихору, а также и более поздним авторам (fir. 191 Page, ср. Duns FGrHist 76 F 92; Euphor. fr. 94 van Groningen и др.) 114 . Мотив ее чудесного спасения Артемидой был известен аттической легенде: она была заменена на алтаре не ланью (как в авлидской легенде), а медведицей или быком (Phanodem. FGrHist 325 F 14; Nicandr. fr. 58 Schneider, этот мотив отражает ее связь с Артемидой Бравронской и Таврополой соответственно); с этим событием связывалось и учреждение бравронских ритуалов. Вероятно, спасенная Артемидой Ифигения считалась при этом первой жрицей богини: ее история начиналась и кончалась в Аттике, и ни о каком перенесении героини в дальние страны не было речи.

Позже, по-видимому, в эпоху Писистрата 115 , аттическая легенда об Ифигении претерпела существенные изменения. Они, видимо, объясняются стремлением Писистрата и его наследников повысить престиж бравронского святилища и включить его легенды в общегреческие циклы мифов, а также и ростом влияния рапсодической традиции при Писистратидах. Хорошо известно, что Писистрат уделял особое внимание культу Артемиды Бравронской (его род происходил из дома Филаиды, где расположен Браврон: Plato Hipp. 228b; Plut. Sol. 10, 3). Так, он построил новый (возможно, первый) храм в Бравроне (Phot. Lex. s.v. Βραυρωνία Theodoridis). Наиболее вероятно, что именно им или его наследниками культ Артемиды Бравронии был введен и на афинском Акрополе 116 , что, несомненно, свидетельствует о стремлении придать ему особый общегосударственный и, вероятно, общеэллинский, престиж. Повышение роли эпической традиции в Афинах при Писистрате также хорошо известно: достаточно напомнить лишь о «писистратовской редакции» поэм Гомера, созданной в связи с их исполнением на панафинейских празднествах и лежащей в основе известного нам гомеровского текста 117 . В связи с этим важно отметить, что рапсодические рецитации, возможно, введенные при Писистрате, засвидетельствованы и на праздниках Артемиды в Бравроне (Hesych. s.v. Βραυρωνίοις).

Очевидно, под влиянием рапсодической (негомеровской) традиции Ифигения превратилась в дочь Агамемнона и Клитемнестры, принесенную в жертву в Авлиде накануне отплытия греческого флота в Трою; прежняя ее генеалогия и место жертвоприношения сохранились в поздней литературе лишь как маргинальные легенды. Новая версия, включавшая аттическую легенду в общегреческий контекст, господствовала в Афинах уже в эпоху Эсхила. Аттическая Ифигения, однако, не утратила при этом ни своего своеобразия, ни связи с Бравроном. Вопреки общегреческой традиции, она продолжала считаться героиней, спасенной Артемидой, но не получившей бессмертия, а также первой жрицей Артемиды Бравронской, умершей и похороненной в Бравроне.

Можно полагать, что образ Ореста вошел в аттические легенды тогда же благодаря своей связи с Ифигенией: она получила из рапсодической традиции не только родителей, но и брата. В пользу его достаточно позднего появления свидетельствует отсутствие героического культа Ореста в Аттике, хотя с ним и были связаны некоторые этиологические легенды (включая наиболее знаменитую - о суде Ареопага) 118 . Одна из таких легенд приписывала Оресту основание культа Артемиды Таврополы в Халах, который был тесно связан с соседним Бравроном. С определенной вероятностью можно предположить также, что с Орестом связывалось и появление в храме древней культовой статуи. Маловероятно, однако, что в аттической храмовой традиции уже до Еврипида эти легенды связывались с Таврикой, и именно таврическое происхождение приписывалось статуе Таврополы. Одного псевдоэтимологического сближения ее эпиклезы с названием тавров, пожалуй, недостаточно для возникновения такой локализации. В то же время не видно других причин, по которым афиняне могли бы связывать этиологические легенды, относящиеся к важнейшим полисным культам, с Таврикой, которая была для них в конце VI и V вв. до н.э. достаточно экзотической и маргинальной. Предполагать существенное влияние местных легенд понтийских греков на храмовые легенды Аттики в это время также нет оснований.

В «Ифигении у тавров» большую роль играет образ таврского царя Тоанта. Для истории развития легенды об Ифигении Таврической важное значение имеет вопрос о том, имел ли он какой-нибудь прообраз в традиции или является собственным созданием Еврипида. Наиболее известным персонажем с этим именем был лемносский царь, отец Гипсипилы, которого знает уже автор «Илиады» (Ξ 230, Ψ 745) 119 . Легенда о Гипсипиле 120 достаточно часто использовалась трагиками (трагедии Λήμνιαι были написаны как Эсхилом, так и Софоклом, первый, кроме того, был автором «Гипсипилы»; легенда, кроме того, была частым сюжетом комедий, в том числе Аристофана, Никохара, Антифана и др. 121 ; самому Еврипиду она также была хорошо известна. По-видимому, в поздний период своего творчества, вскоре после «Ифигении у тавров», он написал трагедию «Гипсипила», которую мы достаточно хорошо знаем благодаря находке фрагментов папируса конца II в., содержавшего ее текст 122 . Трудно предположить, что Еврипид случайно дал своему таврскому царю имя, совпадающее с именем всем известного отца Гипсипилы (в еврипидовской «Гипсипиле» то же имя носит и один из ее сыновей).

Уже высказывалось предположение о том, что аттическая легенда о происхождении культовой статуи Артемиды Таврополы и возвращении Ореста и Ифигении первоначально, до Еврипида, была связана именно с Лемносом, а не с Таврикой, и сложилась после захвата афинянами острова во второй половине или конце VI в. до н. э. 123 В подтверждение этой гипотезы можно привести не только совпадение имен царей Лемноса и Таврики. Хорошо известна засвидетельствованная уже Геродотом (IV, 145; VI, 138) аттическая пропагандистская легенда о похищении населявшими Лемнос варварами (пеласгами или тирсенами) афинянок, которая идеологически оформляла захват острова Мильтиадом Старшим 124 . Интересно при этом, что данная легенда была связана с Бравроном: во всех ее версиях подчеркивается, что лемносцы напали на афинских девушек, исполнявших обряды (άρκτεία) в святилище Артемиды Бравронской. В одной из версий, кроме того, сообщается, что лемносцы похитили не только афинянок, но и культовую статую Артемиды (Plut. Mul. virt. 8, 247d). Более того, эта легенда была каким-то образом связана с легендой о Гипсипиле. Гарпократион (Harpocr. s.v. άρκτεΰσει), сообщая, что αί άρκτευόμεναι παρθένοι (т. е. девушки, справляющие обряды в честь Артемиды Бравронской) назывались άρκτοι, ссылается, кроме известного пассажа из «Лисистраты» Аристофана (645), на трагедию Еврипида «Гипсипила» (fr. 767 Nauck) и комедию Аристофана Λήμνιαι (fr. 386 Kassel - Austin). Эти упоминания в двух драмах на лемносский сюжет трудно объяснить, если не предполагать здесь связи с легендой о похищении лемносцами аттических άρκτοι 125 . В тех же «Лемнийках» Аристофана упоминалась лемносская μεγάλη θεός, которая отождествлялась с фракийской богиней Βενδίς (fr. 384 Kassel-Austin), причем ей приносились в жертву девушки (Steph. Byz. s.v. Λήμνος). Можно поэтому полагать, что похищение афинянок, а возможно и статуи Артемиды, приписывалось в аттической легенде Тоанту, отцу Гипсипилы, что естественно, учитывая, что он был наиболее известным лемносским персонажем 126 . При этом в легенде какую-то роль играла лемносская богиня, которой приносились человеческие жертвы. Косвенным аргументом в пользу этой связи может служить сообщение схолий к Аполлонию Родосскому (III, 997/1004а), согласно которому у Тоанта была сестра по имени Ταυρόπολις, имя которой почти полностью совпадает с эпиклезой Артемиды Таврополы.

Таким образом, обе рассматриваемые аттические легенды (о похищении лемносцами афинянок и об Ифигении) были связаны с Бравроном, в обеих играли существенную роль статуя Артемиды и человеческие жертвоприношения (специально жертвоприношения девушек) женской богине. Возникновение легенды о похищении лемносцами афинянок из Браврона, кроме того, относится примерно к тому же времени, когда бравронская легенда об Ифигении была изменена, включена в общегреческий контекст и связана с троянским циклом и с образом Ореста: обе легенды относятся к писистратидовской политической пропаганде. Предположение о том, что две легенды были связаны, напрашивается. Хотя из-за фрагментарности источников характер этой связи ускользает от нас, не будет слишком смелым предположение о том, что, согласно бравронской легенде, лемносцы похитили не только афинских άρκτοι и статую богини, но также и ее жрицу Ифигению. В таком случае легко предположить, что варварский лемносский царь Тоант (наиболее известный лемносский персонаж, который должен был фигурировать во вновь создаваемой аттической легенде о Лемносе) сделал Ифигению жрицей местной Артемиды (Великой богини), которой, по легенде, приносились человеческие жертвы. Возможно, Орест также фигурировал в писистратовской версии легенды об Ифигении как ее спаситель и основатель святилища Артемиды Таврополы в Халах. Если доорестовская (дописистратовская) этиологическая легенда этого святилища существовала, нам о ней ничего неизвестно.

Если это предположение верно, то становится понятным появление таврического царя по имени Тоант в трагедии Еврипида. Он заимствовал этот образ варварского (пеласгийского, тирсенского или фракийского, в зависимости от того, как определялось население Лемноса) царя, в стране которого практиковались человеческие жертвоприношения, из бравронской легенды. Перенеся действие трагедии в Таврику, он превратил лемносского царя в таврского. Это было тем более просто, что антилемносская тенденция бравронской легенды в его эпоху уже была не актуальна. Примеры подобного перенесения места действия традиционных легенд и изменения этноса персонажей в аттической трагедии хорошо известны. Так, мегарский герой Терей в одноименной трагедии Софокла превращается во фракийского царя (возможно, по созвучию с именем знаменитого одрисского царя Тера) и ее действие, соответственно, переносится во Фракию 127 .

Из-за плачевного состояния источников предлагаемая здесь реконструкция писистратовской версии бравронской этиологической легенды, в которой сочетались рассказы о жертвоприношении и спасении Ифигении и о похищении афинянок лемносцами, остается гипотезой, не подтвержденной прямыми свидетельствами. В ее пользу, однако, говорят некоторые косвенные данные. Часть из них можно найти в самой трагедии Еврипида. Прежде всего, обращает на себя внимание близкое сходство хитрости, примененной Гипсипилой, чтобы спасти своего отца (наиболее подробное изложение легенды: Val. Flacc. II, 242 - 300), и Ифигенией, чтобы спасти брата. Обе героини под предлогом необходимости проведения очистительных обрядов над статуей божества (Диониса или Артемиды), жрицами которого они являются, доставляют спасаемых (отца или брата) на берег моря, что дает им возможность бежать морским путем. Вряд ли это сходство случайно: скорее можно предполагать, что Еврипид заимствовал эту деталь из лемносской легенды. Далее, выдвинутое предположение позволяет объяснить присутствие в «Ифигении у тавров» хора, состоящего из пленных гречанок, которых в конце трагедии Афина приказывает отпустить на родину. Их появление в далекой Таврике, куда лишь изредка попадают греческие мореплаватели (к тому же немедленно приносимые в жертву богине), вполне загадочно и никак не объясняется. Если предположить, что этих гречанок Еврипид также заимствовал из предшествующей традиции, то все становится на свои места: присутствие похищенных афинянок в храме кровавой богини на Лемносе полностью укладывается в легенду о похищении лемносцами афинских άρκτοι. Далее, в конце еврипидовской «Ифигении» Афина приказывает Оресту основать храм Таврополы в Халах. Казалось бы, естественно ожидать аналогичного указания Ифигении по поводу Браврона, однако его нет: Ифигения просто должна стать жрицей Артемиды в бравронском святилище, которое, таким образом, уже существует. Можно предполагать, что это также остаток доеврипидовской традиции, согласно которой Ифигения стала жрицей в Бравроне сразу после своего чудесного спасения Артемидой, а не была перенесена в Таврику. После спасения Орестом она должна была просто вернуться к прежним обязанностям.

В своей трагедии Еврипид сообщает некоторые подробности обряда, по которому приносятся жертвы таврской богине. Мы узнаем, в частности, что человеческая жертва (в данном случае Орест) должна исчезнуть в священном огне, пылающем в «глубокой расщелине скалы» (πΰρ Ιερόν ένδον χάσμα τ εύρωπόν πέτρας). Пересказывающий «Ифигению» Аполлодор добавляет, что огонь был адским (Ер. 6, 26). Насколько известно, ничего подобного не практиковалось в Бравроне или Халах. Согласно описанию Геродота (IV, 103), огонь не играл никакой роли также в человеческих жертвоприношениях тавров 128 . Напротив, на Лемносе, и именно в культе Артемиды, идентифицировавшейся с местной Великой богиней, большую роль играл выходящий из земли огонь на горе Мосихл (это не был вулкан, а скорее выходы газа) 129 . То, что здесь почиталась Артемида (что не исключает и культа Гефеста, главного божества острова), доказывается тем, что именно ее жрица собирала на горе целебную «лемносскую землю» и ставила на нее печать храма (Galen. XII, 169-175 Ktihn). Как указывалось выше, именно этой богине приносили в жертву девушек, согласно сообщению Стефана Византийского. Священный лемносский огонь в эпоху Еврипида был широко известен; он, например, дважды упоминается в «Филоктете» Софокла (800, 986). Его упоминание в «Лисистрате» Аристофана (299) показывает, что он уже в это время вошел в пословицу, если Аристофан здесь не пародирует одну из недавно поставленных трагедий, в которых упоминался лемносский огонь. Таким образом, описанный Еврипидом обряд вполне подходил бы для жертвоприношения (скорее воображаемого, чем реального) лемносской богине, почитавшейся рядом с подземным огнем, но не находит объяснения ни в Таврике, ни в Аттике. Представляется поэтому, что эта деталь была заимствована трагиком из более ранней традиции, локализовавшей приключения Ореста и Ифигении на Лемносе.

Некоторые косвенные данные о связи лемносской легенды с Ифигенией можно почерпнуть также из фрагментов трагиков: по-видимому, писистратовская версия бравронской легенды достаточно широко использовалась ими до Еврипида. В одном из фрагментов софокловских «Лемниек» упоминается небольшой островок Χρύση, расположенный рядом с Лемносом: ώ Λήμνε Χρύσης τ άγχιτέρμονες πάγοι (fr. 353 Nauck, 384 Radt), который Стефан Византийский, сохранивший этот фрагмент, называет πόλις του Απόλλωνος (s.v. Χρύση). Здесь же Стефан приводит фрагмент из Αιχμαλωτίδες Софокла (fr. 37 Nauck, 40 Radt), в котором связь Хрисы с Аполлоном несомненна. Это позволяет предположить, что Софокл в данном случае упоминает остров не в связи с легендой о Филоктете, с которой он связывался обычно (ср. Soph. Phil. 269-270) и даже не в связи с основанием алтаря богини Ясоном (Philostr. Iun. Im. 17, 2, если эта легенда была известна Софоклу, что ничем не подтверждается), как можно ожидать, учитывая сюжет «Лемниек», а именно в связи с Аполлоном 130 .

В античной традиции этот остров часто (в том числе Стефаном) смешивался с одноименным городом в Троаде, где располагался известный уже автору «Илиады» (А8 - 474) храм Аполлона, жрецом которого был Хрисей. Очевидно, именно этим объясняется сообщение Диктиса Критского о том, что Филоктет приносил жертву в храме Аполлона Сминтея в Троаде, а не на острове Хриса, когда его укусила змея (Diet. Cret. 2, 14) 131 . В то же время нам известно, что Софокл был автором трагедии под названием «Хрисей», от которой сохранились лишь незначительные фрагменты. Большинство исследователей, однако, считает, что сюжет трагедии пересказан Гигином (Fab. 120-121).

Пересказав сюжет еврипидовской «Ифигении», Гигин сообщает, что корабль Ореста и Ифигении был отнесен ветром к острову Zmynthe, где жил жрец Аполлона Хрисей с дочерью Хрисеидой и ее сыном, которого также звали Хрисей. Младший Хрисей считался сыном Аполлона, поскольку Хрисеида, возвращенная отцу, скрыла, что истинным отцом ее ребенка был Агамемнон. Хрисей собирался выдать беглецов Тоанту, однако в последний момент выяснилось их родство, и младший Хрисей помог своему сводному брату Оресту убить Тоанта. Название острова Zmynthe скорее всего появилось в результате искажения текста (Гигина или его источника) в ходе многочисленных переложений, которым он подвергался 132 . Первоначально это слово, вероятно, было передачей эпитета Аполлона Σμινθεύς, жрецом которого был Хрисей, а название острова было Χρύση/Chryse, как в упоминавшемся фрагменте Софокла. В тексте, видимо, первоначально стояло что-нибудь вроде ad insulam Chrysen ad Chrysen sacerdotem Apollinis Zminthei. Неудивительно, что такой текст должен был показаться одному из переписчиков или редакторов диттографией и подвергнуться «исправлению». В пользу этой конъектуры свидетельствует второе упоминание Хрисея Гигином, где содержится очень близкая формулировка и где Zmintheus явно эпитет Аполлона: Chrysi sacerdoti Apollinis Zminthei (Fab. 106). Остров с названием S/Zminthe, кроме того, неизвестен, хотя в Малой Азии и на островах достаточно распространены микротопонимы (все образованные от храмов Аполлона Сминтея) типа Smintheion, Sminthion 133 . Впрочем, даже если Гигин действительно использовал название Zminthe, ясно, что речь идет о том же островке, на котором располагался храм Аполлона Сминтея и жил его жрец Хрисей.

Таким образом, в отличие от большей части традиции, автор произведения, лежащего в основе рассказа Гигина (предположительно Софокл), помещал Хрисея и его храм Аполлона Сминтея не в городе Хрисе в Троаде, а на расположенном рядом с Лемносом одноименном островке. Напрашивается предположение, что это перемещение объясняется тем, что в сюжете расположение островка рядом с Лемносом имело значение, и что действовавший в нем Тоант был не царем далекой Таврики, а ближайшего Лемноса. В этом случае неудивительно, что Хрисей собирался выдать беглецов Тоанту, даже нарушая законы гостеприимства: перед ним стоял выбор между детьми обидчика его матери и могущественным соседом, который к тому же, вероятно, был его сюзереном. В пользу того, что действующий здесь Тоант был царем не тавров, а Лемноса, свидетельствует и то, что Гигин при его упоминании уточняет, что речь идет именно об отце Гипсипилы (120), хотя и называет его в соответствии с еврипидовской «Ифигенией» царем Таврики (ср. Fab. 15). Можно предположить, что отождествление двух Тоантов вызвано не только совпадением их имен (этолийского Тоанта Гигин с ними не отождествляет: Fab. 81, 97, 114), но и тем, что Гигину (или его источнику) нужно было привести в соответствие между собой сюжеты двух драм об Ифигении и Оресте, в которых содержалось противоречие: согласно одной из них (еврипидовской) их противником был царь Таврики, согласно другой (предположительно софокловой) - царь Лемноса. В пользу этого свидетельствует то, что остров Хриса упоминался Софоклом в его «Лемнийках», вероятно, в связи с Аполлоном, т. е. в связи с Хрисеем. Таким образом, можно предполагать, что Гигин сохранил сюжет драмы, принадлежавшей доеврипидовской и во всяком случае нееврипидовской традиции, в которой противником Ореста и Ифигении выступал лемносский царь Тоант 134 .

Следует заметить в связи с этим, что разобранный текст Гигина использовался для обоснования тезиса о том, что легенда о таврском происхождении культовой статуи Артемиды в Халах, а следовательно и таврическая локализация легенды об Ифигении, восходят к местной храмовой традиции и существовали до Еврипида 135 . Это предположение основано на гипотезе о том, что таврическая легенда была известна и Софоклу и именно она легла в основу его пьесы «Хрисей», поставленной на несколько лет раньше еврипидовской «Ифигении у тавров» (предположительная дата постановки первой 416 или 415, второй - 414 г.) 136 · Как мы видели выше, если допускать, что Гигин излагает сюжет драмы Софокла, это совершенно не исключает предположения о том, что он еще не знал таврической локализации легенды, а помещал своего Тоанта на Лемносе.

В любом случае, однако, следует заметить, что построение Грегуара основано на ряде допущений, каждое из которых совершенно не доказано. Прежде всего, хронологический приоритет первой драмы, лежащий в основе всего построения, сам по себе гипотетичен. Датировка первой трагедии временем, предшествующим 414 г., основывается на указании схолия к аристофановским «Птицам», поставленным в этом году, согласно которому стк. 1240 комедии пародирует именно софокловского «Хрисея» (fr. 659 Nauck, 727 Radt). Следует заметить по этому поводу, что приведенная в схолии интерпретация вовсе не является единственно возможной: из сохранившихся трагедий очень сходный текст имеется в эсхиловском «Агамемноне» (525-528), и Аристофан вполне мог иметь в виду его. Некоторые схолии, кроме того, позволяют предполагать, что Аристофан здесь пародировал трагедию Еврипида Λικυμνίος (Schol. Arist. Αν. 1242; Hesych. s.v. Λικυμνίαις βολαις), сохранившуюся лишь во фрагментах. Все же следует иметь в виду, что за схолиями к Аристофану стоит ученость александрийских филологов, которые знали о трагедии гораздо больше нас. Если предполагать, что они имели достаточно точные представления о ее хронологии, то не столь важно, верно ли указание на то, что Аристофан пародировал именно «Хрисея». Важно, что это казалось правдоподобным филологу, знакомому с текстом драмы и считавшему, следовательно, что «Хрисей» был написан раньше аристофановских «Птиц».

Странно, однако, что исследователи, считающие датировку «Хрисея» надежно установленной на основании свидетельства схолий к Аристофану, меняют свою точку зрения на достоверность их данных, когда заходит речь о датировке «Ифигении у тавров». В самом деле, часть схолий к «Ахарнянам», поставленным в 425 г. до н. э., указывает на то, что Аристофан здесь пародирует еврипидовские генеалогии, в частности начало «Ифигении у тавров» (Schol. Arist. Acharn. 47) 137 . Если доверять этому указанию, то «Ифигению» следует датировать до 425 г. до н. э. Указание схолий, однако, отвергается большинством исследователей, которые отдают предпочтение наблюдениям над метрикой. Согласно метрической статистике, «Ифигения у тавров» принадлежит к поздним трагедиям и из датированных драм Еврипида ближе всего стоит к «Троянкам» (415 г. до н. э.) 138 . Использование такого двойного стандарта в отношении схолий к Аристофану совершенно неприемлемо. Если их указание признается достаточным для надежной датировки «Хрисея», то аналогичный вывод должен быть сделан и относительно указания по поводу «Ифигении». Если же последнее свидетельство считается недостоверным, тем самым лишается основания и датировка софокловой драмы. В этом случае приходится признать, что комментаторы Аристофана исходили лишь из сопоставления известных им текстов и не учитывали при этом сведений (если ими располагали) о времени постановки драм, что существенно снижает надежность их сообщений 139 . Таким образом, вопрос о хронологическом соотношении софокловского «Хрисея» и «Ифигении у тавров» совершенно неясен и было бы ошибкой строить какие-либо рассуждения на безоговорочном признании приоритета первого.

Далее, было бы неправильно считать, что мы обладаем достоверными сведениями о сюжете софокловского «Хрисея». Все рассуждения о нем строятся на том предположении, что софокловская драма лежит в основе трагедии Пакувия, которую, в свою очередь, пересказывает Гигин (Fab. 120, 5; 121). Однако нет никакой уверенности, что Гигин точно следовал своему источнику. Даже в свой пересказ «Ифигении у тавров» (Fab. 120) он вносит некоторые существенные изменения, целью которых является гармонизация рассказа с другими излагаемыми сюжетами. Тем более он мог вносить изменения в пересказ гораздо менее известной фабулы «Хрисея», чтобы привести его в соответствие с «Ифигенией». Далее, нет никакой уверенности в том, что драма Пакувия была переложением именно софокловского «Хрисея» 140 , а не какой-нибудь неизвестной нам более поздней драмы. Даже если это так, совершенно неизвестно, насколько точно он следовал своему образцу и не вносил ли в него изменения, в том числе под влиянием знаменитой трагедии Еврипида. Все это делает крайне опасными попытки основывать свои рассуждения на том допущении, что Гигин точно передает доеврипидовскую традицию. Правда, косвенным аргументом в пользу того, что в основе рассказа Гигина лежит именно «Хрисей» Софокла, может служить упоминание острова Хрисы в софокловских «Лемнийках» в связи с Аполлоном. Однако, если признавать весомость этого аргумента, он одновременно указывает на лемносскую, а не таврическую локализацию сюжета софокловской трагедии. Предположение о том, что Софокл независимо от Еврипида был знаком с таврической локализацией легенды об Ифигении, и что оба они при этом основывались на аттической храмовой традиции, построено, следовательно, на цепи допущений, каждое из которых чрезвычайно сомнительно. Это предположение имеет таким образом крайне мало шансов оказаться правильным.

Легенды, приписывающие учреждение того или иного культа Артемиды Оресту, а местной культовой статуе - таврское происхождение, были связаны, кроме Аттики, и с другими местами, однако все они поздние и сформировались под влиянием еврипидовской трагедии, которая была чрезвычайно популярна (ср., например, постоянные ссылки на нее в «Поэтике» Аристотеля). Часть из этих легенд, возможно, восходит к локально-патриотическому мифотворчеству, но многие из них, по-видимому, являются плодом активности поздних мифографов и никогда не существовали за пределами мифографической литературы 141 . Еврипидовская трагедия повлияла и на вазопись: с первой четверти IV в. до н. э. под ее влиянием появляются неизвестные ранее изображения Ифигении в Тавриде, особенно распространившиеся в южной Италии 142 .

Таким образом, представляется наиболее вероятным, что собственный вклад Еврипида в создание сюжета «Ифигении у тавров» состоял в соединении храмовой традиции Браврона и Хал (уже претерпевшей серьезные изменения под влиянием общегреческих легенд и политической пропаганды писистратидовской эпохи) с известиями о кровавом культе Ифигении в далекой Таврике, почерпнутыми из «Историй» Геродота. Главным изменением традиционной версии был при этом отказ от лемносского эпизода, давно не актуального политически и устаревшего (Лемнос был заселен уже не варварами, а греческими переселенцами), и замена знакомого Лемноса экзотической Таврикой (в этом выразилось влияние Геродота). На месте традиционного лемносского Тоанта при этом оказался его двойник, даже имя которого Еврипид сохранил. Его Ифигения, в соответствии с традиционной версией - дочь Агамемнона, принесенная в жертву в Авлиде и спасенная Артемидой, но при этом Еврипид добавил ее перенос в Таврику: поскольку похищение афинянок выпало из сюжета, он должен был объяснить появление Ифигении в далекой варварской стране. Отказ от лемносского эпизода повлек и еще одно изменение: таврическая статуя Артемиды была не украдена варварами из Аттики, а упала с неба. Путешествие Ореста и его возвращение в Аттику вместе с Ифигенией и статуей Артемиды, а также учреждение культа Артемиды Таврополы и превращение Ифигении в жрицу в Бравроне, происходят из традиции, однако примененная Ифигенией хитрость, словно скопированная с хитрости Гипсипилы - скорее всего, собственное добавление Еврипида. Несмотря на стремление автора привести в гармонию имеющиеся у него данные, в «Ифигении», однако, сохранились некоторые детали, не получающие объяснения в рамках ее сюжета, но бывшие на месте в традиционной лемносской версии легенды. «Ифигения» Еврипида имела большой успех как у современников, так и потомков, и все авторы, писавшие о героине позже, находились под ее влиянием. Созданная им версия легенды быстро вытеснила более ранние, которые сохранились лишь в крайне отрывочном виде. Таким образом, связь между Ифигенией и Таврикой достаточно поздняя и впервые возникла в эпоху, когда Черное море было уже хорошо освоено и на его берегах существовали многочисленные греческие колонии. Понятно поэтому, что в ней нет никаких следов представлений о Черном море как Океане - они исчезли раньше всего, конечно, в среде понтийских греков, т. е. именно там, где возникла ранняя версия легенды об Ифигении Таврической. Тем более тщетно было бы их искать в совершенно литературном варианте легенды, созданном Еврипидом в конце V в. до н. э. в Афинах.

84 Ср. параллельные сюжеты, касающиеся Ифигении и Поликсены, у трагиков: Friedrich 1953, 35 ff, 98 ff.

85 Hommel 1980, 34-38; Хоммель 1981, 69-71.

86 Stoll 1890, 298 ff; Kiellberg 1916, 2588 ff; Farnell 1921, 55-58; Gregoire 1959. 86-92; Kahil 1979, 74-82; Lloyd-Jones 1983, 91-96; Hollinshead 1985, 420-430; Kearns 1989, 27-35. О культе Ифигении и ее образе в легендах см. еще Воnnechère 1994, 40 ff; Lyons 1997, 137-168.

87 Stiwe 1962, 291-299; Stiwe 1963 1-29, особенно 20-29; West 1985, 125-137, ср. выше 1.1.3.

88 Kraus 1960, 78-83.

89 Толстой 1918, 121 слл. Ср. об отождествлении Артемиды, Ифигении и Гекаты: Kahil 1979, 77-78; Hollinshead 1985, 421 - 422; Bonnechère 1994, 39, с литературой; Lyons 1997, 149-155; Johnston 1999, 241-24.

90 Welcker 1882, Bd. I, 42 ff; Rzach 1922, 2347 IT. 2378 ff; Lesky 1971, 103 ff, с литературой.

91 Подробный анализ сложной истории текста эксиерптов из Прокла см. Severyns 1953; 1963. О гармонизации пересказа «Киприй» в соответствии с гомеровским текстом уже самим Проклом, см. также Kullmann 1960, 204 - 211, 218. Однако учитывая историю этого текста, представляется очень сложным разделить здесь элементы, восходящие к источникам Прокла, самому Проклу и его поздним эпитоматорам.

92 См. Severyns 1953. 141-155.

93 Severyns 1963, 83, ср. Severyns 1953, 151.

94 Ср. Hollinshead 1985, 422, которая также считает упоминание перенесения Ифигении в Тавриду в изложении «Киприй» поздним еврипидовским элементом, хотя исходит при этом из неверных представлений об истории текста (соответствующий фрагмент, вопреки ее мнению, не имеет никакого отношения к резюме «Хрестоматии» в «Библиотеке» Фотия). Ср. также Hall 1989, 111. Предположения о том, что тавры действительно упоминались в «Киприях» (Gregoire 1959, 92-94; Jouan 1966, 267-268; Brelich 1969, 242-243; Burnett 1971, 73-74; Lloyd-Jones 1983, 95; Dowden 1989, 17-18; Hughes 1991, 89; Bonnechère 1994, 39, 41 и др.) не кажутся основательными. Вопреки Bonnechère 1994, 41, п. 101, пересказ легенды об Ифигении в схолиях к «Илиаде» с указанием на ее перенесение έν Ταύροις της Σκυθίας εις ιερόν της θεού и со ссылкой на νεώτεροι и Диктиса Критского (Schol. А 108-109Ь, 41 Erbse) никак не может доказывать аутентичность упоминания тавров в «Киприях» или распространенность этой версии до Еврипида.

95 Это имя встречается в перечислении божеств на одной из табличек Пилоса: Ventris, Chadwick 1973, 286-289, 459-465, 548, № 172. Ср. Hughes 1991, 199-202, с литературой.

96 Ср. Solmsen 1981, 353-358; Marcotte 1988, 255-256, которые предполагают позднее происхождение традиции о спасении Ифигении Артемидой и соответствующего пассажа «Каталога». Эта деталь, однако, имеется во всех ранних версиях соответствующего рассказа и, более того, является сюжетообразующей. Мотив ε"ίδωλον также не обязательно указывает на позднюю дату: Lyons 1997, 159-160, ср. выше, 1.3.2.

97 О возможных аллюзиях на легенду об Ифигении у Гомера. см. Kullmann 1960, 198-199, 267-268; Kullmann 1992, 64 - 66; Dowden 1989, 11-12, с литературой. Нельзя исключать, что эта легенда уже существовала в эпоху Гомера, однако в любом случае он ее не использует прямо.

98 Ср. Wilamowitz-Moellendorff 1883, 251, который здесь также предполагает устный источник; Reinach 1915, 12.

99 См. об этом культе Schreiber 1884, 558 ff; Gruppe 1906, Bd. II, 943 ff; Henrichs 1981, 198-208, особ. 206, с литературой; Lloyd-Jones 1983, 96-97; Graf 1985, 410-416; Burkert 1985, 59; Bonnechère 1994, 48-52.

100 Щепинский 1963, 145, 151, если речь не идет о пещерных некрополях, ср. Мыц, Лысенко, Жук 1999, 169-180.

101 Грач 1952, 174 слл; Гайдукевич 1958, 41-47. Эта традиция не имеет ничего общего с человеческими жертвоприношениями, практиковавшимися степными скифами при похоронах их царей, вопреки мнению А. П. Барнетта (Burnett 1971, 74). Эти жертвоприношения не были связаны с культом женского божества; кроме того, с царем хоронили вовсе не чужеземцев, а членов его ближайшего окружения из числа «природных скифов» (см. Грантовский, Иванчик 1995, 162-169). Такая практика, кроме того, вряд ли была известна горным таврам. Статья BaschmakofT 1939, 3-21, в которой, кажется, впервые высказана эта идея, исходит из совершенно фантастических представлений как о кавказской археологии, так и о греческой истории и этногенезе, включая рассуждения о расовой психологии, о том, что Еврипид «бессознательно почувствовал изначальную связь мифа Ифигении с Тавридой», об ахейцах киммерийской расы, которые были черкесами и влились в индоевропейскую основу греков и под. Удивительно, что одобрительные ссылки на эту статью продолжают встречаться в научной литературе.

102 Масленников, Бужилова 1999, 174-183.

103 Иначе: Gregoire 1959, 94 - 96, который считает, что это отождествление произошло под влиянием текста «Киприй».

104 См. Strabo VII, 4, 2; IOSPE I 2 , р. 553. Одна из надписей (345) представляет собой декрет III в. дон. э. в честь историка Сириска, описавшего, среди прочего έπιφανεία τάς Παρθένου. За пределами Херсонеса этот культ засвидетельствован боспорской (из Пантикапея?) надписью II в. н. э. (КБН 74). По сообщению С. Р. Тохтасьева, из Порфмия также происходит граффито рубежа VI-V вв. до н. э. с посвящением Деве. Ср. также Русяева Α., Русяева М. 1999, с литературой.

105 Об архаическом поселении на месте Херсонеса и сочетании ионийского и дорийского (гераклейского) элементов в составе его населения см. Виноградов, Золотарев 1990, 48 - 74; Vinogradov, Zolotarev 1990, 85-119 (ср. Vinogradov 1997, 405-419, с Addenda); Виноградов, Золотарев 1999, 106-114, ср. ниже, 2.3.3.

106 Шкорпил 1904, 80, № 35.

107 Мне кажется наиболее вероятным, как указывалось выше, что упоминание Таврики в известном нам пересказе «Киприй» является поздним добавлением, сделанным под влиянием еврипидовской трагедии. Если все же признать его аутентичность, здесь можно видеть использование автором поэмы локальных легенд причерноморских греков. Этот случай не был бы уникальным в поэзии VI в. до н. э.: ср. рассмотренный выше фрагмент Алкея (354 Lobe 1 - Page) или упоминание Геракла как прародителя скифов в «Каталоге женщин» (fr. 150, 15-16 Merkelbach - West), ср. выше, 1.1.3.

108 О раскопках этого святилища см. Παπαδημητρίου 1961, 87-89; Παπαδημητρίου 1962, 45-47; Τραυλός 1976, 203-204, Abb. 3-5; Λιαγκούρας 1976, 151-152; Knell 1983, 39-43; Hollinshead 1985, 435-438 (храм Ув.дон.э.). Л. Кайль считает, что древнейшие следы культа здесь, как и в соседнем Бравроне, относятся к середине VIII в. до н.э. (Kahil 1979, 76), хотя самые ранние упомянутые в отчетах находки датируются VI в. до н. э. Возможно, однако, что обряды типа άρκτεία восходят в Аттике к гораздо более ранней эпохе. Об этом может свидетельствовать находка в Афинах погребения (трупосожжение) начала XI в.дон. э., в котором были похоронены юноша и девушка, причем один из погребенных был, видимо, одет в медвежью шкуру (в погребальной урне обнаружены фаланги медведя): Brouskari 1980, 21-22, 30.

109 Изданы лишь краткие сообщения о раскопках этого святилища. Литература о культе Артемиды Бравронии и связанных с ним ритуалах (άρκτεία) огромна; основную библиографию см. Bonnechère 1994, 26-38, также: Sourvinou-Inwood 1988.

110 Еврипид часто заключал свои трагедии подобными эти-ологиями, примеры см. Dunn 1994, 103-104. Достоверность описанных здесь ритуалов иногда оспаривается, литературу см. Lyons 1997, 22, п. 53. Аргументы, приведенные против достоверности еврипидовского описания, однако, не кажутся убедительными. Хотя Еврипид легко отходил от традиции в изложении этиологических легенд, нет никаких доказательств того, что он придумывал сами ритуалы.

111 Обзор различных мнений по поводу вклада Еврипида в сюжет «Ифигении у тавров» см. Lesky 1939, 998 ff. Ср. Wilamowitz-Moellendorff 1955, Bd. I, 178.

112 Sale 1975, 265-284; Kearns 1989, 27-32; Dowden 1989, 20-23; Bonnechère 1994, 31-35. Ср. Brelich 1969, 248-262; Montepaone 1979, 65-76; Brule 1987, 179-186. О соотношении между традицией о жертвоприношении Ифигении и другими аттическими традициями о жертвоприношениях девушек, см. Larson 1995, 101-106.

113 Возможно, что жертвоприношение Ифигении изображено на протоаттическом кратере середины VII в. дон. э.: Schefold 1993, 135 - 136, Abb. 133. В таком случае это изображение было бы древнейшим свидетельством данного сюжета. Его интерпретация, однако, далеко не надежна: можно сомневаться не только в том, что приносимая в жертву девушка - именно Ифигения (а не, например, Поликсена), но даже и в том, что на вазе изображено именно жертвоприношение: Vermeule, Chapman 1971, 290-293. Новую аналогию этому изображению дает изображение жертвоприношения Поликсены на мраморном саркофаге последней четверти VI в. до н. э., обнаруженном при раскопках кургана у города Бига на берегу Мраморного моря: Sevin, 1996, 251-264. На этом изображении греки держат Поликсену лицом вверх (как на аттическом кратере), что показывает ошибочность предположения Вермеля и Чепмена о том, что в сцене жертвоприношения она должна изображаться обязательно лицом вниз. Кроме того, жертвователи изображены без оружия и доспехов (так же на аттическом кратере). Таким образом, саркофаг дает новые аргументы в пользу интерпретации изображения на аттическом кратере как жертвоприношения Поликсены, хотя фрагментированность последнего не позволяет вынести окончательное суждение.

114 Ср. Wilamowitz-Moellendorf, 1883, 258-260. Ранняя фиксация этой легенды не позволяет согласиться с точкой зрения П. Брюле (Brule 1987. 185), который считает эту версию результатом поздней «патриотической» адаптации общегреческой легенды об Ифигении, дочери Агамемнона. Ср. Hughes 1991, 84, который предполагает обратное развитие: включение первоначально независимой аттической легенды в троянский цикл и ее локализацию в Авлиде лишь в эпоху создания «Киприй». Более вероятным кажется предположение о независимости аттической локальной и эпической традиций, что подтверждается и колебаниями в имени героини.

115 Ср. Kearns 1989, 34-35, 106.

116 Kahil 1981, 253-263, с литературой, ср. Angiolillo 1983, 351-354; Osborne 1985, 154-156; Shapiro 1989, 65; Osborne 1994, 151-152; Parker 1996, 73-74.

117 Merkelbach 1952, 23-47; Davison 1955, 1-21. Ср. выше, 1.1.0.

118 Kearns 1989, 190.

119 Immisch 1916-1924, 801-814; Modrze 1937, 297-300; Kullmann 1992b, 126-127.

120 См. о ней Burkert 1972, 212-218, Burkert 1983, 190-196.

121 Burkert 1983, 192, n. 10.

122 Grenfell, Hunt 1908, 19-106; Bond 1963.

123 Gruppe 1906, 43, 227; Immisch 1916-1924, 816. Ср. Zielinski 1925, 307.

124 Анализ см. FGrHist III b Suppl., 1 (1954), 405-421. Cp. Cartledge 1993, 24-26.

125 Cp. Grenfell, Hunt 1908, 83; Bond 1963, 139; Hughes 1991, 135-136.

126 Была ли связана эта легенда с легендой об убийстве лемносскими женщинами всех мужчин на острове, неясно. Можно лишь заметить, что Еврипид (вероятно, в соответствии с легендой) считал, что Тоант смог вернуться на остров и вновь стать его царем (Hyps. fr. 64, 103-105 Bond), и, таким образом, преступление лемниек могло помещаться как до, так и после похищения афинянок. Нельзя исключать и того, что наложницами лемносцев, уничтоженными их женами вместе с ними, в аттической версии были не фракиянки, а похищенные афинянки. В пользу этого, возможно, свидетельствует сообщение Геродота (VI, 138) о том, что Λήμνια κακά имеет в виду не только преступление лемниек, но и более позднее избиение афинянок и их детей. Возможно, здесь он совмещает общегреческую традицию с локальной аттической. Однако за неимением данных это предположение остается не более чем догадкой.

127 Hall 1989, 103-105, с литературой. Здесь же см. другие подобные примеры.

128 В другом месте (1429- 1430, ср. 74-75) Еврипид, однако, ближе следует описанию Геродота, что еще раз доказывает его знакомство с этим сочинением. Ср. другие вероятные заимствования из труда Геродота в «Ифигении»: Hall 1989, 111-112.

129 См. Fredrich 1906, 74-77; Burkert 1970, 4-6, 10, с источниками. Сам Буркерт предпочитает предположение, что священный огонь на Лемносе зажигался от солнца с помощью зеркала, а не был связан с выходами газа. Многочисленные тексты, процитированные им самим, однако, ясно указывают на огонь, выходящий из земли, что заставляет предпочесть это предположение. Впрочем, для нас не важно, существовал ли подземный огонь на Лемносе в действительности - главное, что так считалось, в том числе в Афинах. О связи культа Артемиды, в том числе Таврополы, с огненными ритуалами, см. Graf 1985, 411-413.

130 Ср. Zielinski 1925, 317.

131 Иначе: Bowersock 1994, 66.

132 См. Rose 1933, VIII-XV.

133 Bürchner 1929, 724-725.

134 Существует еще традиция, согласно которой Ифигения была дочерью Агамемнона не от Клитемнестры, а от Хрисеиды, причем ее братом был Хрисей (Etym. Magn. s.v. Χρυσόπολις, 815, 56 Gaisford; Schol. Lycophr. 183 Scheer; Dion. Byz. Fr. 65 GGM II, 90-91). Неясно, однако, имеет ли она какое-нибудь отношение к аттическим трагикам или является результатом деятельность поздних мифографов. Не исключено также, что она отражает местную традицию Хрисополя.

135 Gregoire 1959, 97.

136 Zielinski 1925, 314-318; Gregoire 1959, 97-106. Другие аргументы в пользу доеврипидовского происхождения легенды о приключениях Ореста в Таврике (Zielinski 1899, 165. Anm. 1; Zielinski 1925, 300-307: отождествление Ореста и Аполлона, гипербореев и тавров, толкование эпитета Таврополы и пр.) совершенно неубедительны.

137 Упоминание «Ифигении у тавров», отсутствующее в Равеннском кодексе, имеется в издании F. Diibner (Paris 1877), но не включено в издание N.G.Wilson (Groningen 1975). Klotz 1917, 63-64 указывает на совпадения между пассажами, пародирующими Еврипида, в «Мире» Аристофана (421 г. до н. э.) и «Ифигенией у тавров» и предполагает, что Аристофан здесь имеет в виду именно эту трагедию. Это дало бы еще один terminus ante quern «Ифигении».

138 См. Macurdy 1905, 95-107; Platnauer 1938, XIV-XVI; Ceadel 1940, 66 - 89, с литературой. Следует заметить, что датировка по особенностям метрики может быть только примерной и не указывает непременно на 414 г. дон. э. Эти данные не мешают датировать драму несколькими годами раньше. Другие указания на terminus post quern драмы, например якобы скептическое отношение к прорицателям и прорицаниям, которое связывается с сицилийской катастрофой афинской армии, не убедительны и могут быть объяснены иначе. Terminus ante quern (постановка «Елены» в 412 г. до н. э., которой «Ифигения» должна предшествовать), как кажется, обоснован достаточно убедительно. Ср. Klotz 1917, 61-64, 72-85; Scherling 1940, 1563-1564, которые датируют «Ифигению» раньше «Хрисея» Софокла.

139 Ср. скептическую оценку достоверности подобных указаний аристофановских схолий: Macurdy 1905, 97.

140 Виламовиц, например, отвергал эту гипотезу и предлагал совсем иную реконструкцию сюжета софокловского «Хрисея», а для драмы Пакувия предполагал постеврипидовский

Ифигения. Картина А. Фейербаха, 1862

В скором времени в Авлиду собрались все соратники Атридов и готовы были вторично плыть к Илиону. Но отъезд их замедлился надолго: Артемида подняла над морем неблагоприятный для греков ветер. Гневалась богиня на Агамемнона за то, что он убил однажды посвященную ей лань и, убив, горделиво воскликнул: "Сама Артемида не могла бы ловчее сразить быстроногого зверя!" Ахейцы, горевшие нетерпением сразиться с врагом, должны были ждать перемены ветра и проводить время в бездействии. Чтобы занять их и избавить от скуки, Паламед изобретал различные игры; но ни игры, ни боевые упражнения не могли успокоить воинов. К довершению несчастий в ахейском стане появились губительные, повальные болезни; роптавшие войска готовы были восстать против вождей своих. В это время вещий Калхас возвестил вождям ахейской рати: только тогда богиня преклонится на милость и отвратит от ахейцев гибель, когда принесена ей будет в жертву дочь Агамемнона, Ифигения.

Первоначально гадание Калхаса известно было только Агамемнону, Менелаю да Одиссею. Агамемнон никак не соглашался предать на смерть любимейшую из дочерей своих и скорее готов был отказаться вовсе от похода и от всякой славы; он призвал к себе глашатая Талфибия и велел ему обойти шатры ахейцев и распустить дружины. Менелай всеми силами старался убедить брата в необходимости пожертвовать дочерью для общего блага; долго убеждал и молил он его, и Агамемнон наконец уступил, послал к своей супруге гонца с письмом и велел ей немедленно прислать Ифигению в авлидский стан: Ахилл, писал Агамемнон, не хочет выступать в поход до тех пор, пока не получит руки Ифигении. Вскоре, однако, в сердце царя снова пробудилась отеческая любовь во всей ее силе; тайно от всех он написал ночью письмо Клитемнестре и приказывал ей не присылать дочери в Авлиду: Ахилл будто бы согласился отсрочить заключение брака. В ту же ночь передал он это письмо одному старому рабу своему и велел ему спешить в Аргос. Менелай, боявшийся, чтобы брат его не отказался от своего решения принести дочь в жертву прогневанной Артемиде, всю ночь бродил вокруг его шатра и поймал раба с письмом в ту самую минуту, как он хотел выйти из стана. Прочитав письмо, Менелай поспешно вошел в шатер царя Агамемнона и стал корить его и осыпать горькими упреками. "Помнишь ли, брат, – восклицал он в негодовании, – как ты, желая приобрести верховную власть над ратью, упрашивал всех ахейцев идти на брань против Трои? Ты в то время открывал двери свои для всех и со всеми был ласков, всем старался угодить, даже самым ничтожным в войске. Но как быстро изменился ты, лишь только добился желаемого: тебя не узнавали и лучшие из твоих друзей, к тебе никому не стало доступа! Не так поступают достойные мужи: чем более возносит их судьба, тем более пекутся они о друзьях. Когда дул на море противный нам ветер и дружины роптали, готовы были покинуть стан и разойтись в разные стороны, ты был поражен тогда и с отчаянием спрашивал у всех, что тебе делать; боялся ты в то время, как бы не утратить власти над ратью, не лишиться славы. И когда Калхас, просветленный откровением богов, велел тебе принести в жертву Артемиде дочь, ты изъявил готовность покориться воле прогневанной богини и послал гонца за Ифигенией. Теперь же тайно от всех шлешь ты жене новое письмо – не велишь присылать дочери, не хочешь пожертвовать ею для общего нашего блага! Ты поступаешь так же, как и многие: стремишься ты к власти и славе, а лишь только дойдет до жертвы, отступаешь позорно, отказываешься и от того, что уже дано тебе. Только знай: гибельна такая слабость; желающему стать первым в народе надлежит быть доблестным и твердым".

Упреки брата скорбью и гневом исполнили сердце царя Агамемнона, но обуздал он свой гнев и сделал попытку на язвительную речь Менелая отвечать спокойно, без гнева и страсти. "Скажи мне, – отвечал он, за что ты злобишься на меня, чего от меня хочешь? Желаешь, чтобы я возвратил тебе Елену? Но ведь я не могу исполнить твоего желания, сам ты видишь. Ты бы прежде тщательней берег жену: твоя вина, что не уберег; а мне, не виноватому ни в чем, из-за чего же искупать твою вину тяжкой, ужасной жертвой? Честолюбие мое возмущает тебя? Да почему ж и не искать мне чести? Ты коришь меня за то, что я был готов совершить гибельное дело, да передумал, изменил намерение; безумствуешь ты, укоряя меня: не могу я отдать на заклание дочери для того, чтобы возвратить тебе жену! Никогда не подниму я руки на дочь; денно и нощно терзался бы я и проливал горькие слезы, если бы совершил это кровавое дело".

Братья продолжали еще спорить и упрекать друг друга, как вошел глашатай и объявил Агамемнону, что Ифигения прибыла уже в стан. Сама Клитемнестра привезла ее в Авлиду, привезла также и Ореста. Утомленные длинным и трудным путем, они остановились вне лагеря, у источника, выпрягли усталых коней и пустили их по лугу. Ахейцы толпами спешили взглянуть на прекрасную дочь своего вождя и, не зная ничего о намерениях Агамемнона, спрашивали друг у друга: зачем велел царь привезти дочь в ратный стан. Одни полагали, что Агамемнон обещал руку дочери кому-нибудь из вождей и хотел совершить брак до отправления в поход; другие думали, что царь соскучился по семье своей – потому и вытребовал в Авлиду и супругу, и детей; некоторые же говорили: "Неспроста прибыла царевна в наш стан: она обречена на жертву Артемиде, властительнице Авлиды". Самого Агамемнона весть о прибытии супруги и детей привела в отчаяние. Как взглянуть ему теперь на Клитемнестру? Она ехала к нему в уверенности, что ведет дочь к брачному алтарю, и должна теперь узнать, что то был обман: дочь их пойдет не к брачному алтарю, а к жертвеннику гневной богини! А сама Ифигения – как зарыдает она, когда узнает о судьбе своей, как будет молить отца, чтобы не отдавал он ее на смерть, не обрекал на заклание! Даже Орест – не в силах еще будет младенец понять, какое дело совершается в семье, но и он поднимет крик и станет плакать вслед за другими.

Тяжело было Агамемнону; мучился он и скорбел и не находил себе спасения. Страдальческий вид его тронул сердце Менелая: жаль его стало Менелаю, жаль стало и несчастной девы; подошел он к брату, раскаялся перед ним, что оскорбил его упреками и злою, язвительной речью, и отказался от всех требований своих. "Отри слезы, брат, прости меня: я беру назад все, что говорил тебе перед этим. Омрачился мой разум; безумен я был, как малоумный, пылкий сердцем отрок; вижу теперь, каково поднимать руку на детей своих! Распусти дружины, разойдемся по домам; не допущу я, чтобы для меня ты принес такую неслыханную ужасную жертву!" Благородное слово брата порадовало Агамемнона, но не рассеяло его печали. "Доброе, великодушное слово сказал ты, Менелай, – отвечал Агамемнон, – но не спасти мне теперь дочери. Рати ахейцев, собравшиеся здесь, в Авлиде, заставят меня принести ее в жертву. Калхас возвестит волю богини перед всем народом; а если бы старец и согласился молчать – его гадание знает Одиссей. Честолюбив и хитер Одиссей и любим народом; он, коли захочет, возмутит все войско: умертвят нас с тобою, а потом и Ифигению. Если бежать мне от них в свое царство – они, всей ратью, пойдут вслед за мною, разорят города мои и опустошат мою страну. Вот каким беспомощным горем посетили меня боги! Об одном прошу тебя, брат: позаботься, чтобы Клитемнестра ничего не знала о судьбе дочери до самой той поры, когда падет она под жертвенным ножом. Хоть этим облегчи мою скорбь".

Между тем Клитемнестра и Ифигения въехали в стан Авлиды и приближалась к шатру супруга. Менелай оставил брата, а Агамемнон один пошел навстречу супруге и детям и старался скрыть свою печаль и отчаяние. Лишь только успел он сказать несколько слов с Клитемнестрой, подбежала к нему Ифигения и, радостная, нежно обняла отца. "Как рада и, что вижу тебя опять, после долгой разлуки! Только что же ты мрачен так, чем озабочен ты?" – "Много забот у вождя, дитя мое!"

– "О, полно сокрушаться заботами, отец; проясни чело, взгляни на нас: мы опять с тобою; будь же весел, оставь свою суровость". – "Я рад, дитя, что вижу тебя такой веселой". – "Рад, а у самого текут слезы из очей!" – "Больно мне думать, что вскоре опять мы расстанемся, и расстанемся надолго". – "Ах, если б можно было и нам отправиться в путь с тобою". – "Скоро отправишься ты в путь – в далекий путь, и вспомнишь ты во время того пути об отце своем!" – "Что же одна я отправлюсь в путь или вместе с матерью?" – "Одна: и отец, и мать далеко будут от тебя". – "Что бы ни было, отец мой, ты скорей только возвращайся к нам из похода!" – "Прежде чем выступить в поход, мне нужно принести еще здесь жертву, и при этом жертвоприношении ты не будешь праздной зрительницей". Не мог Агамемнон продолжать далее; разговора с дочерью, не предчувствовавшей нисколько близкой гибели своей; снова слезами наполнились его очи и, обласкав дочь, он велел ей идти в приготовленный для нее шатер. По отходе Ифигении Клитемнестра стала расспрашивать мужа о роде и достатках жениха их дочери и о том, что было приготовлено для брачного празднества и какие приготовления нужно было еще сделать. Тяжело было Агамемнону скрывать от супруги убийственную истину; мрачно и коротко отвечал он на ее расспросы и посоветовал ей наконец возвратиться из Авлиды назад, в Микены, и остаться там до дня бракосочетания: неприлично, говорил он, жить женщине в ратном стане, между мужчинами, да и дочери, оставшиеся дома, нуждаются в присмотре и заботах матери. Клитемнестра не послушалась мужа и не согласилась предоставить ему заботы об устройстве брачного торжества. Безутешный, вышел тогда Агамемнон из своего шатра и пошел к Калхасу: надеялся он, что провидец найдет, может быть, средство спасти дочь его от смерти.

Немного спустя к шатру Агамемнона поспешно подошел Ахилл и стал расспрашивать у рабов, где найти ему царя. Не мог Ахилл совладать со своими мирмидонянами: требовали они, чтобы Агамемнон или плыл немедленно из Авлиды к берегам Трои, или распустил дружины; да и самому Пелиду, болевшему сердцем по славе, невыносимо стало праздное бездействие. Клитемнестра услыхала голос Ахилла и, узнав от рабов, кто это, вышла к нему из шатра и дружески приветствовала его, называя нареченным зятем. "О какой помолвке говоришь ты? – спросил ее изумленный Ахилл. – Я никогда не искал руки вашей дочери Ифигении, и Агамемнон ни слова не говорил мне про свадьбу". Застыдилась тогда Клитемнестра и, смущенная, стояла перед Ахиллом, потупив очи в землю: непристойными показались ей теперь ее речи к юноше, и не помышлявшему вступать в брак с их дочерью. Ахилл старался успокоить растерявшуюся царицу. "Не смущайся, – сказал он ей, – и не сердись на того, кто подшутил над тобой; мне же прости, что я, изумленный твоими речами, опечалил и смутил тебя". Тут вышел к ним из шатра старый раб, которого Агамемнон посылал с тайным письмом в Микены; раб тот служил еще отцу Клитемнестры и последовал за нею в дом ее супруга. Трепеща от страха, он открыл своей госпоже, что Агамемнон намерен принести дочь в жертву Артемиде. Ужаснулась Клитемнестра, пала к ногам Ахилла и, рыдая, обняла его колена, "Не стыжусь я, – говорила она, – припасть к ногам твоим: я – смертная, ты же сын бессмертной богини. Помоги нам, спаси мою дочь Ифигению. Брачный венец возложила я на ее голову, когда везла ее сюда, в Авлиду, а теперь должна одеть в могильные ризы. Вечный позор будет тебе, если ты не защитишь и не спасешь нас! Заклинаю тебя всем, что тебе дорого, божественной матерью твоей заклинаю тебя – защити нас; видишь, я не у алтарей ищу себе защиты, а припадаю к твоим коленам. Нет у нас здесь защитника, нет человека, который стал бы за нас; если и ты отвергнешь мои мольбы, дочь моя погибнет".

Тронут был Ахилл мольбами и рыданиями царицы и вознегодовал на Агамемнона за то, что дерзнул он злоупотребить его именем, дабы обмануть свою супругу и похитить у нее дочь. Поднял Пелид громко стенавшую Клитемнестру и сказал ей: "Я буду твоим защитником, царица! Клянусь Нереем, божественным родителем матери моей Фетиды: не коснется твоей дочери Ифигении никто из собравшихся в Авлиде ахейцев, даже сам Агамемнон. Я был бы презреннейшим из трусов, если бы позволил именем моим привлекать людей к смерти! Если допущу Агамемнону исполнить, что он задумал, – я навеки запятнаю свое имя!" Так говорил царице Пелид и дал ей совет – попытаться сперва упросить мужа, смягчить его сердце мольбою, ибо доброе, от сердца исходящее слово имеет иногда более власти, чем сила. Дав еще раз обещание быть бдительным защитником Ифигении, Ахилл удалился.

Возвратясь в свой шатер в твердом намерении принести дочь в жертву Артемиде, Агамемнон с притворно спокойным видом сказал супруге: "Приведи ко мне Ифигению; я все уже изготовил для бракосочетания ее: готова и священная вода, и жертвенная мука, и телицы, кровью которых окропляют при заключении браков алтари Артемиды". – "Сладкие речи льются из твоих уст, – воскликнула полная гнева и ужаса Клитемнестра. – Дело же, которое ты замыслил, – страшное, злодейское дело! Поди сюда к нам, дочь моя, и знай, что хочет сделать над тобой отец; возьми с собой и Ореста". И когда Ифигения вошла в шатер отца, Клитемнестра продолжала: "Посмотри, вот стоит она перед тобой – покорная, готовая во всем повиноваться твоей воле. Скажи ты мне: неужели же и вправду ты хочешь отдать дочь на заклание?" – "Горе мне, злополучному, – воскликнул Агамемнон в отчаянии. – Погиб я, открыта моя тайна!" – "Все знаю я, – продолжала Клитемнестра. – Самое молчание твое и твои вздохи обличают тебя. Ради чего обрекаешь ты на смерть нашу дочь? Чтобы возвратить Менелаю Елену? Правду сказать, великая цель, достойная кровавой, страшной жертвы! Из-за злой жены жертвовать детьми, отдавать за непотребное то, что для нас всего дороже! Когда ты уйдешь на чужбину, а я возвращусь домой, – как взгляну я на опустелые покои Ифигении и что скажу другим дочерям, когда они станут спрашивать меня о сестре? И ты – как осмелишься ты поднять к богам руки, обагренные кровью дочери: чего молить у богов детоубийце! Скажи еще мне: почему именно наша дочь Ифигения должна пасть жертвой у алтаря богини? Отчего не созовешь ты собравшихся в Авлиде вождей и не скажешь им: "Вы хотите, аргивяне, плыть во фригийскую землю? Бросим же жребий о жертве: пусть жребий решит, чья дочь должна пасть у алтаря Артемиды". Почему Менелай не хочет пожертвовать своей дочерью Гермионой? Ведь вы идете на войну из-за его обиды? Что же молчишь ты? Отвечай – уличи меня, если слово мое лживо; если же я говорю правду – одумайся, не поднимай руки на Ифигению, не отдавай ее на заклание!"

Тут пала к ногам Агамемнона и сама Ифигения и, рыдая, стала молить его о пощаде. "О, отец мой! говорила дева. – Если бы даны были мне уста Орфея, двигавшие горами! Но бессильно слово мое, сила моя в слезах и стенаниях. Молю и заклинаю тебя: не губи меня; сладок мне свет солнца, не отсылай меня в обитель тьмы! Что мне до Париса с Еленой? Виновата разве я, что Парис похитил жену у царя Спарты! О, брат мой, заступись за сестру; плачь вместе со мною, моли отца младенческими слезами своими, чтобы не обрекал он меня на смерть! Сжалься надо мною, отец, пощади меня!" Так говорила Ифигения.

Неумолим был Агамемнон и не изменил своего решения. "Знаю я, что делаю! – воскликнул он. – Не меньше тебя, жена, люблю я Ифигению; тяжело мне отдавать ее в жертву Артемиде, но не могу не исполнить воли богини. Видите, какой сильной ратью окружены мы, сколько могучих, меднодоспешных вождей собралось здесь, в Авлиде: никому из них не бывать под Троей, если я не принесу в жертву дочери, – Калхас возвестил это; а дружины ахейцев в Авлиде волнуются и ропщут, что так долго не плывем мы к Илиону: горят они не терпением отомстить дерзкому похитителю Менелаевой жены. Если я буду сопротивляться воле богини, возвещенной Калхасом, ахейцы умертвят всех нас. Не ради Менелая приношу я дочь в жертву, а для блага всей Эллады; меня силою заставят сделать это ахейцы!"

Так говорил Агамемнон и, сказав, вышел из шатра. И едва успел он удалиться – в стане Авлиды поднялся шум, послышались крики и звон оружия; Ахилл поспешно прибежал к шатру Агамемнона и стал облекаться в доспехи, словно готовясь идти в бой. Вся рать ахейская была в волнении. Одиссей открыл народу то, что слышал от Калхаса, и воины взволновались и готовы были силой заставить Агамемнона принести дочь в жертву. Ахилл выступил один против всех и торжественно объявил, что не дозволит поднимать ножа на Ифигению, обещанную ему в супруги; на доблестного юношу бросились все, даже и сами мирмидонцы, и на месте побили бы его камнями, если бы он не успел спастись бегством. Несчетной толпой, с грозными криками пошли тогда ахейцы, предводимые Одиссеем, к шатру Агамемнона и намерены были тотчас же схватить Ифигению и вести ее к алтарю Артемиды. Ахилл же, облеченный в боевые доспехи, с мечом в руке, поджидал толпу у царского шатра; он решился силой отражать силу и не выдавать Ифигению. Кровавая, страшная сеча должна была разгореться в Авлиде перед шатром царя Агамемнона.

Ифигения внезапно вырвалась из объятий рыдающей матери и с геройской твердостью воскликнула: "Не плачь, мать моя, и не ропщи на отца: не можем мы идти против воли рока. Великодушен и мужествен наш защитник, но не отстоять ему нас с тобою. Слушайте, что положили мне на сердце боги. Не страшусь я более смерти и охотно иду к жертвеннику умирать за дело Эллады. На меня устремлены теперь взоры всех аргивян, я открываю им путь к враждебной Трое, я паду здесь, в Авлиде, жертвой за честь ахейских жен: никогда более не посмеет варвар похитить аргивянку. Счастливая смерть неувядаемой славой увенчает меня – славой освободительницы родной земли! Доблестному же сыну Пелея не следует жертвовать жизнью для спасения девы и вступать из-за нее в бой со всем войском аргосским. Нет, если Артемида избрала меня в жертву, я не стану сопротивляться воле богини и охотно пойду к ее алтарю. Рада я пасть под ножом жреца, вы же плывите от Авлиды к берегу Трои, разрушайте ее твердыни: развалины Трои будут моим памятником".

"Великодушно слово твое, благородная дочь Агамемнона Ифигения! – воскликнул восторженно Ахилл. – О, как бы счастлив был я, если бы богам угодно было даровать мне твою руку! Но подумай: страшна смерть душе человека; коли пожелаешь, я готов спасти тебя и супругой увезти отсюда в дом свой". – "Много вражды между мужами, много убийств причинила дочь Тиндарея; из-за меня же не прольется крови: ты не поднимешь руки ни на кого из ахейцев, не падешь и сам под их мечами".

– "Если такова твоя воля, достойная дочь Эллады, сказал Ахилл, – я не дерзаю прекословить тебе и отхожу от тебя; но если ты, придя на место заклания, содрогнешься сердцем и изменишь мысли, то я поспешу тогда к тебе на помощь и спасу тебя из-под ножа жреца".

После этих слов Пелид удалился. Ифигения стала утешать рыдавшую мать и уговаривала не скорбеть о ней, не оплакивать ее, умирающую столь славною смертью; потом призвала она слуг отца и велела вести себя к месту, где находился в Авлиде жертвенник Артемиды. Клитемнестра, по настоянию дочери, осталась в шатре. Громко зарыдала несчастная царица, когда осталась одна, и, рыдая, пала на землю, терзаемая скорбью и отчаянием.

Жертвоприношение Ифигении в Авлиде. Фреска из Помпей

Перед станом ахейцев в Авлиде, на цветущем лугу, в священной дубраве, стоял жертвенник Артемиды; сюда собрались греки и густой толпою стали вокруг жертвенника богини. Ифигения, сопровождаемая слугами, прошла сквозь изумленную толпу и стала около отца. Тяжкий вздох вырвался из груди Агамемнона; он отвернулся от дочери и одеждой закрыл лицо, орошенное слезами. Ифигения же, обратясь к отцу, сказала: "Взгляни на меня, что отвращаешь ты от меня очи? Я не по принуждению – добровольно пришла сюда умереть за народ ахейский. Будьте счастливы все, и да даруют вам боги победу и скорое возвращение в родную землю! Пусть никто из аргивян не прикасается ко мне: я сама подойду к жертвеннику и бестрепетно предстану перед жрецом".

Изумилось все войско греков, видя геройское мужество и великодушие царевны. Глашатай Талфибий повелел толпе хранить молчание. Вещий жрец Калхас, стоявший у жертвенника, обнажил острый жертвенный нож и положил его в золотую корзину, потом надел венец на голову Ифигении. Подошел тогда к алтарю и Ахилл; взял он корзину с жертвенной мукой и сосуд со священной водой и, обходя вокруг алтаря, окропил его той водой и так взывал к Артемиде: "Прими, о богиня, жертву, приносимую тебе ахейским народом и царем Агамемноном; преклонись на милость, пошли нам благополучное плавание и победу над народом Приама!" Атриды, вся рать ахейская и все вожди ее стояли молча, потупив очи в землю. Взял Калхас нож и занес его над девой: все смолкло вокруг; безмолвно стояли ахейцы и, затаив дыхание, ждали роковой минуты. Вдруг, перед очами собравшихся в Авлиде греков, совершается великое чудо! Калхас нанес удар, но в ту минуту, как нож коснулся шеи Ифигении, – дева исчезла, а на месте, где стояла она, явилась раненая, объятая предсмертным трепетом лань. Вскрикнул от изумления Калхас, вскрикнуло и все войско ахейцев. "Видите ли, ахейцы? – радостно воскликнул вещий старец. – Вот какую жертву избрала себе богиня: неугодно было ей, чтобы алтарь ее обагрился кровью благородной Ифигении. Радуйтесь: богиня примирилась с нами; пошлет она нам теперь счастливое плавание и победу над силой Илиона! Мужайтесь; сегодня же оставим Авлиду и отправимся в путь по Эгейскому морю".

Когда жертвенное животное было сожжено на алтаре, и Калхас еще раз призвал богиню на помощь, войско радостно и поспешно побежало к кораблям: начинал уже дуть попутный ветер. Агамемнон отправился в шатер, чтобы сообщить супруге о том, чем кончилось жертвоприношение; оба они были уверены, что Ифигения была приобщена к сонму бессмертных.

По материалам книги Г. Штолля «Мифы классической древности»

Ифигения, греч. - дочь и Клитеместры.

Стала трагической героиней подлинно классического масштаба - но не по собственной воле, а «по злополучному жребию судьбы». Когда объединенные ахейские войска, возглавляемые Агамемноном, застряли со всем своим флотом в беотийской гавани Авлиде из-за отсутствия попутного ветра, прорицатель Калхант объявил: безветрие наслала богиня за то, что Агамемнон убил ее священную лань. Чтобы умилостивить разгневанную богиню, Агамемнон должен принести ей в жертву свою дочь Ифигению. Сначала Агамемнон и слышать об этом не хотел, но чувство долга и ответственности перед войском, которое он возглавил, заставило его подчиниться. Посланный им гонец сообщил Ифигении, что она должна немедленно прибыть в Авлиду, так как на ней хочет жениться сам . Счастливая и гордая, что на нее пал выбор прославленного героя, Ифигения прибыла из Микен в сопровождении матери и брата Ореста. Но в Авлиде она узнала, что вместо свадьбы ее ждет смерть на жертвенном алтаре.

Естественно, Ифигения не хотела умирать. Она была молода и красива, к тому же в ней проснулась любовь к Ахиллу, который выступил против принесения ее в жертву. Клитеместра, как и подобает матери, тоже защищала ее изо всех сил. Агамемнон охотно взял бы назад свое решение, но в данном случае он не мог воспользоваться своим авторитетом главнокомандующего. В сражении его слово было законом, но, пока не начались военные действия, он вынужден был подчиниться воле войска, а войско требовало жертвы. Наконец, спор в ахейском лагере и в душе Агамемнона, главнокомандующего и отца, разрешила сама Ифигения. Ради успеха общего дела она согласилась добровольно отдать свою жизнь.

Когда Ифигения приблизилась к жертвеннику, воцарилась гробовая тишина: героизм девушки тронул сердца воинов. Жрец Калхант призвал Артемиду принять жертву и даровать ахейцам счастливое плавание и победу над Троей. Он занес над Ифигенией нож - и тут случилось чудо. Едва острие ножа коснулось тела девушки, как Ифигения исчезла, а нож Калханта пронзил вместо нее лань, положенную на жертвенник Артемидой. Богиня похитила Ифигению, унесла в далекую Тавриду (нынешний Крым) и сделала жрицей своего храма. Там Ифигения должна была перед священной статуей Артемиды принести в жертву любого чужеземца, которого привел бы к ней царь тавров Фоант, большой почитатель Артемиды. Семнадцать долгих лет служила Ифигения тавридской Артемиде, все время боясь, что ей придется вонзить нож в такую же несчастную жертву, какой была она сама в Авлиде.

Все эти годы Ифигения ничего не знала о своей родине, о родных и близких. Она не знала, что Троя пала после десятилетней осады, что ее отец вернулся в Микены победителем, но пал жертвой заговора, в котором участвовала его жена Клитеместра, что ее брат Орест наказал убийц, а затем по совету Аполлона отправился в Тавриду, чтобы очиститься от пролитой крови матери.

Орест, сопровождаемый своим двоюродным братом Пиладом, добрался до Тавриды и проник в храм Артемиды, но был схвачен воинами Фоанта, так же как и Пилад. Ифигения, которая должна была принести их в жертву Артемиде, стала искать пути, как бы ей уклониться от выполнения своей мрачной обязанности. Для начала она сообщила Фоанту, что богиня требует принести в жертву лишь одного чужеземца. Пилад проявил себя как подлинный друг, добровольно предложив свою жизнь, если Ифигения даст свободу Оресту. Но его жертва не понадобилась. Узнав, что пленные - ее земляки, Ифигения стала выспрашивать их о Микенах и вскоре узнала, что Орест - ее родной брат, а Пилад - двоюродный. Тогда Ифигения решила спасти их, а заодно и самой спастись, бежав с Тавриды.

Иллюстрация «Ифигения в Тавриде», рисунок А. Кауфманна

Свое решение Ифигения искусно претворила в дело. Она убедила царя Фоанта, что перед жертвоприношением статую Артемиды и обоих чужеземцев необходимо очистить в морской воде. Царь согласился, но в качестве почетного караула выделил отряд воинов. Придя к скале, под которой бросил якорь корабль Ореста, Ифигения велела воинам удалиться, так как никому не дозволено видеть таинство очищения. Как только воины удалились, Ифигения развязала братьев и поднялась на корабль, унося с собой статую Артемиды. Гребцы налегли на весла, но вскоре внезапная буря вернула корабль к берегу. И все же беглецам удалось избегнуть мести царя тавров благодаря вмешательству Афины, велевшей Фоанту отпустить их.

Возвращение из Тавриды не принесло Ифигении свободы - она по-прежнему оставалась служительницей Артемиды. Правда, богиня позволила ей сменить далекую чужбину на родные края и отказалась от человеческих жертв. Ифигения стала жрицей в новом храме Артемиды на берегу Аттики, в Бравроне. Там она жила, так и не познав семейного тепла, пока смерть не прервала ее безрадостную жизнь.

Ифигения относится к наиболее значительным образам греческих мифов и до сих пор не сходит со сцены: она главная героиня трагедий Еврипида «Ифигения в Тавриде» и «Ифигения в Авлиде» (примерно 415 - 414 и 408 - 406 до н. э.), «Ифигения в Авлиде» Расина (1674), «Ифигения в Тавриде» Гёте (1787) и - сравнительно недавно - «Ифигении Таврийской» Селахатина Бату (1942). В не меньшей мере судьба Ифигении привлекала и композиторов: после Кайзера (1699), Кампры (1704), Скарлатти (1713), Винчи (1725), Порпоры (1735), Грауна (1748), Иоммелли (1751), Траэтты (1763) и других миф о Ифигении использовал Глюк в «Ифигении в Авлиде» (1774) и «Ифигении в Тавриде» (1779). Пока последним в этом ряду является Р. Штраус (либретто Г. фон Гофмансталя).

На иллюстрации: картина В.Серова «Ифигения в Тавриде», 1893 год.

Ифигения изображена на многочисленных античных вазах, на Помпейских фресках, на ряде рельефов. Из произведений современных художников прежде всего заслуживают внимания «Жертвоприношение Ифигении» Тьеполо (ок. 1717), «Ифигения» Фейербаха (1862), «Жертвоприношение Ифигении» Романелли (ок. 1660 г.) и одноименная картина Корнелиуса (сер. 19 в.) в Моравской галерее в Брно.

В аттическом Вравроне (былом Бравроне) сохранились остатки обширного святилища Артемиды, одного из древнейших в Греции. Согласно традиции, в пещере поблизости от храма находилась «гробница Ифигении».

P.S. Хочется добавить, что нетрудно заметить - для древних греков человеческие жертвы не были чем-то необычным. Также обратите внимание на схожесть легенды об Ифигении с библейским мифом об Аврааме и его сыне (а также исламским Ибрагимом).

По всей Греции разошлись вестники, созывавшие добровольцев на войну с Троей. Пелею, царю мирмидонян во Фтии, а по другим мифам, его жене, морской нимфе Фетиде, было поведано, что их сын АХИЛЛ падет под стенами Трои. Желая спасти сына, царь отправил его на остров Скирос, переодев в девичье платье. Там Ахилл рос вместе с дочерьми царя Ликомеда под псевдонимом Пирра ("горящая") по цвету рыжих волос. Одна из дочерей царя, Дейдамия стала возлюбленной Ахилла. От этого союза родился Пирр, впоследствии получивший имя Неоптолем и ставший участником Троянской войны после смерти отца.

Жан-Батист Реньо
"Кентавр Хирон обучает юного Ахилла стрельбе из лука"

Николя Пуссен
"Ахилл и дочери Ликомеда"

Ахилл, однако, не смог уйти от своей судьбы. ОДИССЕЙ , которому было известно пророчество Калханта о том, что Троя не может быть взята без юного Ахилла, отправился на его розыски и объявился при дворе Ликомеда под видом купца. Разложив перед царевнами женские украшения, он положил рядом копье и щит. Ахилл, называвшийся тогда Пиррой, естественно заинтересовался последними, чем и обнаружил свою мужскую природу. По одному из вариантов: Одиссей ложно издал боевой клич, и царевны в страхе убежали, лишь Ахилл, схватив оружие, бросился навстречу "врагу". Таким образом, Ахилл не смог более укрываться, а Пелей и Фетида были вынуждены отпустить своего сына на войну.

Николя Пуссен
"Поиски Ахилла на Скиросе"

Греческие герои собрались в Аргосе, в царстве АГАМЕМНОНА , командовавшего войском. Их корабли бросили якоря у Авлиды, но отплытие стало невозможным из-за отсутствия попутного ветра. Тогда греки обратились к прорецателю КАЛХАНТУ , который заявил им, что богиня АРТЕМИДА давно рассержена на Агамемнона.

Лукас Кранах Старший
"Артемида"

Лукас Кранах Старший
"Аполлон и Артемида"

Франсуа Буше
"Купание Дианы (Артемиды)"

По ряду источников, богиня рассердилась на героя, убившего оленя, священное животное Артемиды, по другим - что Агамемнон хвастался своей охотничьей удалью, якобы преваосходящей удаль самой Артемиды, иные мифы рассказывали, что Атрей, отрец Агамемнона, однажды не принес в жертву Артемиде золотого овна и, как это считалось в античности, преступление отца пало на его сына.

Джованни Баттиста Тьеполо
фреска "Агамемнон"

В любом случае, выход, согласно Калханту, был один - отдать в жертву Артемиде дочь Агамемнона ИФИГЕНИЮ . Аргосский царь не мог спасти дочь, поскольку на жертвоприношении настаивали все его соратники, особенно - Одиссей и Менелай.

Царевна в это время находилась в столичном Аргосе вместе с матерью Клитемнестрой. Владыка Аргоса, под предлогом обручения девушки с Ахиллом, вызвал ее из дома и принес в жертву богине Артемиде.

"Принесение в жертву Ифигении"
(фреска в Помпеях)

Джованни-Баттиста Тьеполо
фреска "Жертвоприношение Ифигении"

Франсуа Перрье
"Жертвоприношение Ифигении"

Однако по другим мифам, Артемида сжалилась над обреченной девушкой и заменила ее на жертвеннике ланью. Затем она унесла Ифигению в Тавриду, сделав ее там своей жрицей.

Продолжение следует.

Сергей Воробьев.