Смотрите также по произведению "Преступление и наказание" Своеобразие гуманизма Ф.М. Достоевского (по роману «Преступление и наказание») Изображение губительного воздействия ложной идеи на сознание человека (по роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание») Изображение внутреннего мира человека в произведении XIX века (по роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание») Анализ романа "Преступление и наказание" Достоевского Ф.М. Система «двойников» Раскольникова как художественное выражение критики индивидуалистического бунта (по роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)

Другие материалы по творчеству Достоевскоий Ф.М. Сцена венчания Настасьи Филипповны с Рогожиным (Анализ эпизода из главы 10 части четвертой романа Ф.М. Достоевского «Идиот») Сцена чтения пушкинского стихотворении (Анализ эпизода из главы 7 части второй романа Ф.М. Достоевского «Идиот») Образ князя Мышкина и проблема авторского идеала в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»

Образ Петербурга, созданный в русской литературе, поражает своей мрачной красотой, державным величием, но и «европейской» холодностью, безучастностью. Таким Петербург видел Пушкин, создавая поэму «Медный всадник», повесть «Станционный смотритель». Гоголь подчеркивал все невероятное, фантастическое в образе Петербурга. В изображении Гоголя Петербург — город-иллюзия, город абсурда, породивший Хлестакова, чиновника Поприщина, майора Ковалева. Петербург Некрасова — уже вполне реалистический город, где «все сливается, стонет, гудет», город нищеты и бесправия русского народа.

Тем же традициям в изображении Петербурга следует и Достоевский в романе «Преступление и наказание». Здесь само место действия, по замечанию М. Бахтина, «на границе бытия и небытия, реальности и фантасмагории, которая вот-вот рассеется, как туман и сгинет».

Город в романе становится реальным действующим лицом, со своей внешностью, характером, образом жизни. Первое же соприкосновение с ним оборачивается для Раскольникова неудачей. Петербург как будто «не принимает» Раскольникова, безучастно взирая на его бедственное положение. Бедному студенту нечем платить за квартиру, за обучение в университете. Каморка его напоминает Пульхерии Александровне «гроб». Одежда Родиона давно превратилась в лохмотья. Какой-то пьяный, насмехаясь над его костюмом, обзывает его «немецким шляпником». На Николаевском мосту Раскольников чуть-чуть не попал под коляску, кучер хлестнул его кнутом. Какая-то барыня, приняв его за нищего, подала ему милостыню.

И «неясное и неразрешимое впечатление» Раскольникова как будто улавливает эту холодность, недоступность Города. С набережной Невы герою открывается великолепная панорама: «небо... без малейшего облачка», «вода почти голубая», «чистый воздух», сияющий купол собора. Однако «необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта великолепная картина».

Однако, если к судьбе Раскольникова Петербург холоден и безразлично равнодушен, то этот город безжалостно «преследует» семью Мармеладовых. Постоянная нищета, голодные дети, «холодный угол», болезнь Катерины Ивановны, пагубная страсть Мармеладова к выпивке, Соня, вынужденная торговать собой, чтобы спасти семью от гибели, — вот ужасающие картины жизни этой несчастной семьи.

Мармеладов, втайне гордившийся своей женой, мечтал дать Катерине Ивановне ту жизнь, которой она достойна, устроить детей, возвратить Соню «в лоно семьи». Однако мечтам его не суждено сбыться — смутно обозначившееся впереди относительное семейное благополучие в виде зачисления Семена Захаровича на службу принесено в жертву его пагубной страсти. Многочисленные питейные заведения, пренебрежительное отношение людей, сама атмосфера Петербурга — все это встает неодолимым препятствием на пути счастливой, благополучной жизни Мармеладова, доводит его до отчаяния. «Понимаете ли вы, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» — с горечью восклицает Мармеладов. Борьба с Петербургом оказывается не под силу бедному чиновнику. Город, это скопище людских пороков, выходит победителем в неравной борьбе: Мармеладов задавлен богатым экипажем, от чахотки умерла Катерина Ивановна, оставив детей сиротами. Даже Соня, пытающаяся активно противостоять жизненным обстоятельствам, в конце концов уезжает из Петербурга, последовав за Раскольнико-вым в Сибирь.

Характерно, что Петербург оказывается близок и понятен самому «демоническому» герою романа — Свидригайлову: «Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия перегорает в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда-то жиды понаехали, прячут деньги, а все остальное развратничает. Так и пахнул на меня этот город с первых же часов знакомым запахом».

Свидригайлов замечает, что Петербург — город, мрачная, тоскливая атмосфера которого угнетающе действует на человеческую психику. «В Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы, философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России и характер его должен отражаться на всем», — говорит Аркадий Иванович.

И герой здесь во многом прав. Сама атмосфера Города, кажется, способствует преступлению Раскольникова. Жара, духота, известка, леса, кирпич, пыль, нестерпимая вонь из распивочных, пьяные, проститутки, дерущиеся оборванцы — все это внушает герою «чувство глубочайшего омерзения». И чувство это завладевает душой героя, простираясь и на окружающих, и на саму жизнь. После преступления Раскольниковым овладевает «бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки все встречные, — гадки...их лица, походка, движения». И причиной этого чувства является не только состояние героя, но и сама петербургская жизнь.

Как замечает Ю.В. Лебедев, Петербург пагубно влияет и на человеческие нравы: люди в этом городе жестоки, лишены жалости, сострадания. Они как будто наследуют все дурные качества породившего их Города. Так, рассерженный кучер, кричавший Раскольникову, чтобы тот посторонился, хлестнул его кнутом, и сцена эта вызвала одобрение окружающих, их насмешки. В распивочной все громко смеются над рассказом пьяного Мармеладова. Для посетителей «заведения» он — «забавник». Такой же «забавой» для окружающих становится и сама смерть его, горе Катерины Ивановны. Когда умирающего Мармеладова посещает священник, то двери из внутренних комнат начинают постепенно отворяться «любопытными», в сенях все плотнее и плотнее теснятся «зрители». Исповедь и причащение Семена Захаровича для жильцов не что иное, как спектакль. И в этом Достоевский видит оскорбление самого таинства смерти.

Уродливость жизни привела к нарушению всех норм внутрисемейных отношений. Алена Ивановна и Лизавета — родные сестры. Между тем в отношениях Алены Ивановны к сестре не заметно не только проявления любви, но и хоть каких-то родственных чувств. Лизавета пребывает «в полном рабстве у сестры своей», работает на нее «день и ночь» и терпит от нее побои.

Другая «рассудительная дама» в романе думает о том, как подороже продать собственную дочь, шестнадцатилетнюю девочку-гимназистку. Подворачивается богатый помещик Свидригайлов, и «рассудительная дама», не смущаясь возрастом жениха, тут же благословляет «молодых».

Наконец, поведение Сони также не совсем логично. Она жертвует собой ради малолетних детей Катерины Ивановны, искренне любит их, но после смерти родителей с легкостью соглашается отдать детей в приют.

Темным, зловещим предстает Петербург в многочисленных интерьерах, пейзажах, массовых сценах. Как замечает В. А. Котельников, Достоевский здесь «воссоздает натуралистические подробности городского быта — угрюмый облик доходных домов, мрачную внутренность их дворов, лестниц, квартир, мерзость трактиров и „заведений"».

Характерна сцена посещения Раскольниковым Сенной площади. Здесь толпится множество «лохмотников», «всякого рода промышленников», торговцев. Вечером они запирают свои заведения и расходятся по домам. Здесь же обитает множество нищих — «можно ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя».

Вот Раскольников идет по К-му бульвару. Вдруг он замечает пьяную молоденькую девушку, «простоволосую, без зонтика и перчаток», в разорванном платье. Ее преследует неизвестный господин. Вместе с городовым Родион пытается спасти ее, однако вскоре он понимает бесплодность своих попыток.

Вот герой идет на Садовую. По дороге он встречает «увеселительные заведения», компанию проституток «с сиплыми голосами» и «подбитыми глазами». Один «оборванец» громко ругается с другим, поперек улицы валяется «какой-то мертвецки пьяный». Всюду шум, хохот, визг. Как замечает Ю. Карякин, Петербург у Достоевского «насыщен шумом» — гудящие улицы, крики оборванцев, дребезжание шарманки, громкие скандалы в домах и на лестницах.

Картины эти напоминают «уличные впечатления» Некрасова — циклы «На улице» и «О погоде». В стихотворении «Утренняя прогулка» поэт воссоздает оглушающий ритм жизни большого города:

Все сливается, стонет, гудет, Как-то глухо и грозно рокочет, Словно цепи куют на несчастный народ, Словно город обрушиться хочет, Давка, говор... (о чем голоса? Все о деньгах, о нужде, о хлебе).

Пейзаж в этом стихотворении перекликается с городским пейзажем в романе Достоевского. У Некрасова читаем:

Начинается день безобразный —

Мутный, ветреный, темный и грязный.

А вот один из пейзажей в романе «Преступление и наказание»: «Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве... С досадой стал он рассматривать дома... Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту. Уныло и грязно смотрели ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватывали все его тело...»

Этому пейзажу соответствует настроение Раскольникова: «...я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру... а сквозь него фонари с газом блистают...», — говорит герой случайному прохожему.

Сюжет некрасовского стихотворения «Еду ли ночью по улице темной», в основе которого судьба уличной женщины, предваряет сюжет Сони Мармеладовой. Некрасов поэтизирует поступок героини:

Где ты теперь? С нищетой горемычной

Злая тебя сокрушила борьба?

Или пошла ты дорогой обычной,

И роковая свершится судьба?

Кто ж защитит тебя? Все без изъятья

Именем страшным тебя назовут,

Только во мне шевельнутся проклятья —

И бесполезно замрут!..

Достоевский в романе также «возвеличивает» Соню Мармеладову, считая ее самоотверженность подвигом. В отличие от окружающих, Соня не покоряется жизненным обстоятельствам, но пытается бороться с ними.

Таким образом, Город в романе — это не только место, где происходит действие. Это настоящий персонаж, настоящее действующее лицо романа. Петербург мрачен, зловещ, кажется, он не любит своих жителей. Он не спасает их от жизненных невзгод, не становится для них домом, родиной. Это Город, разбивающий мечты и иллюзии, не оставляющий надежд. Вместе с тем Петербург Достоевского — это и реальный капиталистический город России второй половины 19 века. Это город «канцеляристов и всевозможных семинаристов», город новоиспеченных дельцов, ростовщиков и торговцев, бедняков и нищих. Это город, где продается и покупается любовь, красота, сама человеческая жизнь.

«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?» Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре? Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в этом роде — он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден... Он поклал всё в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь. Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение... Куда же идти? Это было уже давно решено: «Бросить всё в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «поскорей, поскорей, и всё выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно. Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий увидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только до него. «Отчего бы так, или мне, может быть, кажется», — думал он. Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить! Он пошел к Неве по В — му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть всё это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною. Но и на Острова ему не суждено было попасть, а случилось другое: выходя с В—го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнего четырехэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопченного, каменного сарая, очевидно часть какой-нибудь мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде, почти от самых ворот, чернелось много угольной пыли. «Вот бы куда подбросить и уйти!» — вздумалось ему вдруг. Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено». Стало быть, уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился. «Тут всё так разом и сбросить где-нибудь в кучку и уйти!» Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где всё расстояние было шириною в аршин, заметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене. За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить. Он нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко, обеими руками, собрал все свои силы и перевернул камень. Под камнем образовалось небольшое углубление; тотчас же стал он бросать в него всё из кармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось еще место. Затем он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немного, чуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою. Ничего не было заметно. Тогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едва выносимая радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение. «Схоронены концы! И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, может быть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит. А хоть бы и нашли: кто на меня подумает? Всё кончено! Нет улик!» — и он засмеялся. Да, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и всё смеялся, всё время, как проходил через площадь. Но когда он ступил на К — й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел. Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что ужасно ему теперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда, по уходе девочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять того усача, которому он тогда дал двугривенный: «Черт его возьми!» Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев. «А черт возьми это всё! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..» Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил: «Если действительно всё это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал... Это как же?» Да, это так; это всё так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно... Да, он это всё знал и всё помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал... А ведь так!.. «Это оттого что я очень болен, — угрюмо решил он наконец, — я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю... И вчера, и третьего дня, и всё это время терзал себя... Выздоровлю и... не буду терзать себя... А ну как совсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне всё надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им всё более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, — гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил... Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда... А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Всё равно; сказал я... третьего дня... что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти...» Он поднялся к Разумихину в пятый этаж. Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление. — Что ты? — закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул. — Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, — прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. — Да садись же, устал небось! — и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен. — Да ты серьезно болен, знаешь ты это? — Он стал щупать его пульс; Раскольников вырвал руку. — Не надо, — сказал он, — я пришел... вот что: у меня уроков никаких... я хотел было... впрочем, мне совсем не надо уроков... — А знаешь что? Ведь ты бредишь! — заметил наблюдавший его пристально Разумихин. — Нет, не брежу... — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина. — Прощай! — сказал он вдруг и пошел к двери. — Да ты постой, постой, чудак! — Не надо!.. — повторил тот, опять вырывая руку. — Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это... почти обидно. Я так не пущу. — Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог... начать... потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь... А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего... ничьих услуг и участий... Я сам... один... Ну и довольно! Оставьте меня в покое! — Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, — да как расходятся-то! Однизаглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев. Я, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги — всё это казенное — и бери три рубля: так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист — еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен. Во-первых, я в орфографии плох, а во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что всё больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит... Берешь или нет? Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы, и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон. — Да у тебя белая горячка, что ль! — заревел взбесившийся наконец Разумихин. — Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку... Зачем же ты приходил после этого, черт? — Не надо... переводов... — пробормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы. — Так какого же тебе черта надо? — закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться. — Эй, ты! Где ты живешь? Ответа не последовало. — Ну так чер-р-рт с тобой!.. Но Раскольников уже выходил на улицу. На Николаевском мосту ему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного для него случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски, за то что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех. — И за дело! — Выжига какая-нибудь. — Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай. — Тем промышляют, почтенный, тем промышляют... Но в ту минуту, как он стоял у перил и всё еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил. Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, — чаще всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина... Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь всё это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё... Казалось, он улетал куда-то вверх и всё исчезало в глазах его... Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту. Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся... Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побои и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились всё сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова так, что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, — конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь. Вдруг Раскольников затрепетал как лист: он узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича. Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, — это ясно, это слышно по звукам, по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. «Но за что же, за что же, и как это можно!» — повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, он слишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому что... верно, всё это из того же... из-за вчерашнего... Господи!» Он хотел было запереться на крючок, но рука не поднялась... да и бесполезно! Страх, как лед, обложил его душу, замучил его, окоченил его... Но вот наконец весь этот гам, продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать. Хозяйка стонала и охала, Илья Петрович всё еще грозил и ругался... Но вот наконец, кажется, и он затих; вот уж и не слышно его; «неужели ушел! Господи!» Да, вот уходит и хозяйка, всё еще со стоном и плачем... вот и дверь у ней захлопнулась... Вот и толпа расходится с лестниц по квартирам, — ахают, спорят, перекликаются, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли не весь дом сбежался. «Но боже, разве всё это возможно! И зачем, зачем он приходил сюда!» Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку. — Небось со вчерашнего не ел. Целый-то день прошлялся, а самого лихоманка бьет. — Настасья... за что били хозяйку? Она пристально на него посмотрела. — Кто бил хозяйку? — Сейчас... полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник, на лестнице... За что он так ее избил? и... зачем приходил?.. Настасья молча и нахмурившись его рассматривала и долго так смотрела. Ему очень неприятно стало от этого рассматривания, даже страшно. — Настасья, что ж ты молчишь? — робко проговорил он наконец слабым голосом. — Это кровь, — отвечала она наконец, тихо и как будто про себя говоря. — Кровь!.. Какая кровь?.. — бормотал он, бледнея и отодвигаясь к стене. Настасья продолжала молча смотреть на него. — Никто хозяйку не бил, — проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он смотрел на нее, едва дыша. — Я сам слышал... я не спал... я сидел, — еще робче проговорил он. — Я долго слушал... Приходил надзирателя помощник... На лестницу все сбежались, из всех квартир... — Никто не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться... Есть-то станешь, что ли? Он не отвечал. Настасья всё стояла над ним, пристально глядела на него и не уходила. — Пить дай... Настасьюшка. Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.

Тема урока: Анализ эпизода «Раскольников на Николаевском мосту» по роману «Преступление и наказание»

Вырабатывать умение работать с текстом, обращая внимание на СЛОВО писателя; проверить сформированность читательских и аналитических умений; учить целостно, объемно воспринять эпизод, увидеть в отдельном фрагменте художественного произведения выражение авторской позиции мира и человека и передать это через свою интерпретацию текста.

Мы продолжаем работать над романом Достоевского «Преступление и наказание»

Тема нашего урока: Анализ эпизода «Раскольников на Николаевском мосту»

1.Беседа на повторение

Что такое эпизод? (Э. – небольшая часть литературного произведения, играющая в развитии сюжета определенную структурную роль. Часть художественного произведения, имеющая относительную законченность и представляющая отдельный момент развития темы.

Почему важно последнее утверждение? (Э. – законченный, но не изолированный отрывок текста, поэтому анализ эпизода – это путь постижения смысла целого произведения через его фрагмент)

Как определяются границы эпизода? (Либо сменой действующих лиц, либо свершением нового события)

Почему важно определить место фрагмента в структуре художественного целого?

Временные, причинно-следственные связи

1______________________________________________________

Экспозиция завязка развитие действия кульминация развязка

А связи между эпизодами есть? (Между эпизодами есть связи: причинно-следственные, причинно-временные, временные)

В работе над эпизодом мы должны выявить важные мотивы, идеи, художественные приемы, творческую манеру автора. Только после этого мы имеем право говорить о важнейших чертах всего произведения!

События, заключенные в эпизоде, содержит определенный мотив (встречу, ссору, спор,…) т. е. содержательная функция эпизода может быть

Эпизод – представляет собой микротему, отдельное произведение со своей композицией, в которой есть и экспозиция, и завязка, и кульминация, и развязка.

СЛАЙД 8 (ГОРОД ПЕТЕРБУРГ)

На предыдущем уроке мы с вами обратили внимание на одну из важнейших тем романа - тему Петербурга. Город становится настоящим действующим лицом романа, действие произведения разворачивается именно на его улицах потому, что Достоевский по-своему осмыслял место этого города в русской истории. И хотя

Петербург Достоевского – это город распивочных и «углов», это город Сенной площади, грязных переулков и доходных домов, все-таки однажды он предстанет перед героем во всей своей величественной красоте.

Перед нами эпизод «Раскольников на Николаевском мосту» (часть 2, глава 2)

СЛАЙД 9 (РАСКОЛЬНИКОВ)

Наша задача – понять: зачем Достоевский вводит эту сцену в роман?

Прочитаем этот эпизод.

На что вы обратили внимание? Какие действия происходят? (Идет в глубокой задумчивости, едва не попал под лошадь, за что получил удар кнутом, который заставил его очнуться. И тут он почувствовал, что в руке его зажат двугривенный, который дала ему в виде милостыни сердобольная купчиха.)

Случайно ли Раскольников оказался на Николаевском мосту?

Какой парадокс вы заметили?

(Это первое, на что обращает внимание читателей Достоевский: его герой, который причислил себя к числу людей высшего разряды, выглядит в глазах окружающих просто нищим)

Но важно понять, почему именно здесь, на этом месте заставил автор очнуться своего героя? Почему он забывает боль от удара кнутом?

(С моста ему открылся великолепный вид на город. Перед ним снова встала загадка, тайна «великолепной панорамы», давно тревожившая его ум и сердце. Сейчас перед ним не город трущоб, перед ним город дворцов и соборов – СЛАЙД 10

олицетворение верховной власти России. Это Зимний дворец, Исаакиевский собор, здания Сената и Синода, Медный всадник.)

Что почувствовал в этот момент Раскольников? Что ему показалось?

(Картина величественная и холодная. Только теперь он почувствовал до конца, какой он шаг совершил, против чего он поднял свой топор.)

Какой символический смысл приобретает в этой сцене панорама Петербурга? Почему от неё веет холодом?

Здесь, на Николаевском мосту, стояли друг против друга Раскольников и враждебный ему мир.

Какую роль играет в сцене такая художественная деталь, как двугривенный, зажатый в кулаке героя?

СЛАЙД 11 (РАСКОЛЬНИКОВ, ДВУГРИВЕННЫЙ)

Теперь иной смысл обретает и такая художественная деталь, как двугривенный, зажатый в кулаке Раскольникова. Его, который восстал против мира дворцов и соборов, считают за нищего, достойного только сострадания и жалости. Он, который захотел обрести власть над миром, оказался отрезанным от людей, очутился на том аршине пространства, который все время возникал в его жестоких думах.

Этот «сквозной» образ романа получает в данной сцене почти материальное воплощение, оставаясь в то же время символом огромной обобщающей силы.

Какое эмоционально-смысловое значение приобретает образ бездны, разверзшейся под ногами Раскольникова?

Достоевский показал в этой сцене одиночество Раскольникова, от отъединенность от мира людей, заставляет читателя заметить бездну, разверзшуюся под ногами героя.

Усиливается впечатление от этой сцены не только художественными деталями, но и самой ритмической структурой фразы, которой сумел автор передать движение мысли Раскольникова, сам процесс его отъединения от людей. «В какой-то глубине, чуть-чуть видно под ногами, показалось теперь все его это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, всё… КАЗАЛОСЬ, ОН УЛЕТЕЛ КУДА-то вверх, и всё исчезло в глазах его…»

Это ощущение полета в никуда, отрезанности, страшного одиночества человека усиливается несколькими художественными деталями, которые даны чуть раньше. «Небо было почти без малейшего облачка, и вода почти голубая…» Давайте мысленно представим, с какой точки открылась Р. «великолепная панорама» Петербурга.

Он стоял на мосту, под ним была голубая бездна рек и, над ним – голубое небо. Это вполне реальная картина наполняется в романе огромным символическим содержанием в сопоставлении со всеми событиями, о которых мы узнаем из текста романа несколько ранее.

СЛАЙД 13 (РАСКОЛЬНИКОВ)

Двугривенный, зажатый в кулаке Р. (тоже художественная деталь, наполненная глубоким символическим смыслом) связывает этот эпизод со сценой на бульваре, когда герой пожертвовал свои двадцать копеек на спасение бедной девочки. Связывает не только тем, что судьба этой девочки похожа на судьбу Сони, близких героя, но и ещё и тем, что здесь поднимается этический вопрос огромной важности: имеет ли он, Родион Романович Раскольников, право теперь помогать людям, а если нет, то кто это право имеет: Лужин? Свидригайлов? Кто-то другой? И что значит – помогать?

Так маленькая художественная деталь обращает нас к размышлениям героя о серьезных нравственных проблемах.

Как сцена «На Николаевском мосту» связана с предшествующим и последующим содержанием романа?

СЛАЙД 14 (ПОСЛЕДНИЙ)

Так крохотный эпизод, бесконечно малое звено в «лабиринте сцеплений» помогает нам понять замысел автора в целом.

С какой сценой и из какого произведения перекликается сцена на Николаевском мосту? В чем сходство ситуаций и в чем отличие?

(«Медный всадник»: Евгений – восседая на льве, увидел перед собою «кумира на коне» - бросает вызов; Раскольников вызова не бросает – он хочет утвердиться в этом мире).

В мире, в котором являются хозяевами лужины, свидригайловы,…, о них мы поговорим на следующем уроке.

Д/З: Образы Лужина, Свидригайлова

Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.

– Да у тебя белая горячка, что ль! – заревел взбесившийся, наконец, Разумихин. – Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку… Зачем же ты приходил после этого, черт?

– Не надо… переводов… – пробормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы.

– Так какого же тебе черта надо? – закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться.

– Эй, ты! Где ты живешь?

Ответа не последовало.

– Ну так чер-р-рт с тобой!..

Но Раскольников уже выходил на улицу. На Николаевском мосту ему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного для него случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то, что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он отскочил к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех.

– И за дело!

– Выжига какая-нибудь.

– Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай.

– Тем промышляют, почтенный, тем промышляют…

Но в ту минуту, как он стоял у перил и все еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей по улице, а подаче целого двугривенного, он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил.

Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, – чаще всего, возвращаясь домой, – случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина… Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался… еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Казалось, он улетал куда-то вверх, и все исчезало в глазах его… Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту.

Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…

Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились все сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова, так что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, – конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь. Вдруг Раскольников затрепетал, как лист: он узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича. Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, – это ясно, это слышно по звукам, по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. «Но за что же, за что же… и как это можно!» – повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, он слишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому что… верно, все это из того же… из-за вчерашнего… Господи!» Он хотел было запереться на крючок, но рука не поднялась… да и бесполезно! Страх как лед обложил его душу, замучил его, окоченил его… Но вот, наконец, весь этот гам, продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать. Хозяйка стонала и охала, Илья Петрович все еще грозил и ругался… Но вот, наконец, кажется, и он затих; вот уж и не слышно его: «неужели ушел! Господи!» Да, вот уходит и хозяйка, все еще со стоном и плачем… вот и дверь у ней захлопнулась… Вот толпа расходится с лестниц по квартирам, – ахают, спорят, перекликаются, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли не весь дом сбежался. «Но боже, разве все это возможно! И зачем, зачем он приходил сюда!»

Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.

– Небось со вчерашнего не ел. Целый-то день прошлялся, а самого лихоманка бьет.

– Настасья… за что били хозяйку?

Она пристально на него посмотрела.

– Кто бил хозяйку?

– Сейчас… полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник, на лестнице… За что он так ее избил? и… зачем приходил?..

Настасья молча и нахмурившись его рассматривала и долго так смотрела. Ему очень неприятно стало от этого рассматривания, даже страшно.

– Настасья, что ж ты молчишь? – робко проговорил он, наконец, слабым голосом.

– Это кровь, – отвечала она, наконец, тихо и как будто про себя говоря.

– Кровь!.. Какая кровь?.. – бормотал он, бледнея и отодвигаясь к стене. Настасья продолжала молча смотреть на него.

– Никто хозяйку не бил, – проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он смотрел на нее, едва дыша.

– Я сам слышал… я не спал… я сидел, – еще робче проговорил он. – Я долго слушал… Приходил надзирателя помощник… На лестницу все сбежались, из всех квартир…

– Никто не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться… Есть-то станешь, что ли?

Он не отвечал. Настасья все стояла над ним, пристально глядела на него и не уходила.

– Пить дай… Настасьюшка.

Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.

III

Он, однако ж, не то чтоб уж был совсем в беспамятстве во все время болезни: это было лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием. Многое он потом припомнил. То казалось ему, что около него собирается много народу и хотят его взять и куда-то вынести, очень об нем спорят и ссорятся. То вдруг он один в комнате, все ушли и боятся его, и только изредка чуть-чуть отворяют дверь посмотреть на него, грозят ему, сговариваются об чем-то промеж себя, смеются и дразнят его. Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, но кого именно – никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал. Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит; в другой раз – что все тот же день идет. Но об том – об том он совершенно забыл; зато ежеминутно помнил, что об чем-то забыл, чего нельзя забывать, – терзался, мучился, припоминая, стонал, впадал в бешенство или в ужасный, невыносимый страх. Тогда он порывался с места, хотел бежать, но всегда кто-нибудь его останавливал силой, и он опять впадал в бессилие и беспамятство. Наконец, он совсем пришел в себя.

Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.

– Это кто, Настасья? – спросил он, указывая на парня.

– Ишь ведь, очнулся! – сказала она.

– Очнулись, – отозвался артельщик. Догадавшись, что он очнулся, хозяйка, подглядывавшая из дверей, тотчас же притворила их и спряталась. Она и всегда была застенчива и с тягостию переносила разговоры и объяснения, ей было лет сорок, и была она толста и жирна, черноброва и черноглаза, добра от толстоты и от лености; и собою даже очень смазлива. Стыдлива же сверх необходимости.

– Вы… кто? – продолжал он допрашивать, обращаясь к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась дверь настежь и, немного наклонившись, потому что был высок, вошел Разумихин.

Работу выполнили:
Меньщикова Алена, Мельников Захар,
Хренова Александра, Печенкин Валерий,
Швецова Дарья, Валов Александр, Мецлер
Вадим, Елпанов Александр и Томин Артем.

Часть 1 гл. 1 (пьяный в телеге, запряженной огромными ломовыми лошадьми)

Раскольников идёт по улице и впадает "в
глубокую задумчивость", но от
размышлений его отвлекает пьяный,
которого провозили в это время по улице в
телеге, и который крикнул ему: "Эй ты,
немецкий шляпник". Раскольников не
застыдился, а испугался, т.к. он совершенно
не хотел бы привлекать ничьего внимания.

В этой сцене Достоевский знакомит нас со своим героем:
описывает его портрет, одежду-лохмотья, показывает его
характер и делает намёки на замысел Раскольникова.
Он чувствует отвращение ко всему окружающему и
окружающим, ему некомфортно: "и пошёл, уже не замечая
окружающего и не желая его замечать". Ему плевать, что о
нём подумают. Также, автор это подчёркивает оценочными
эпитетами: "глубочайшее омерзение", "злобное презрение"

Часть 2 гл. 2 (сцена на Николаевском мосту, удар бича и подаяние)

На Николаевском мосту Раскольников вглядывается в Исаакиевский
собор. Памятник Петру I, сидящего на вздыбленном коне тревожит и
пугает Раскольникова. Перед этой величественностью, прежде
возомнивший себя сверхчеловеком, он ощущает себя "маленьким
человеком", от которого отворачивается Петербург. Словно иронизируя
над Раскольниковым и его "сверхчеловеческой" теорией, Петербург
сначала ударом кнута по спине кнутом(аллегорическое отвержение
Раскольникова Петербургом) вразумляет замешкавшегося на мосту
героя, а потом рукой купеческой дочери кидает Раскольникову
подаяние. Тот, не желая принимать от враждебного города подачки,
швыряет двугривенный в воду.

Переходя к художественному построению текста и художественным
средствам, нужно заметить, что эпизод построен на контрасте
образов, почти у каждой сцены есть ей противопоставленная: удар
противопоставлен подаянию милостыни старой купчихи и ее
дочери, реакция Раскольникова("злобно заскрежетал и защелкал
зубами") противопоставлена реакции окружающих ("кругом
раздавался смех"), причем словесная деталь "разумеется"
указывает на привычное отношение петербургской публики к
"униженным и оскорбленным" - над слабыми царят насилие и
издевательство. То жалкое состояние, в котором оказался герой как
нельзя лучше подчеркивается фразой "настоящий собиратель
грошей на улице".
Художественные средства направлены на усиление чувства
одиночества Раскольникова и на отображение двойственности
Петербурга.

Часть 2 гл.6 (пьяный шарманщик и толпа женщин у «распивочно-увеселительного» заведения)

Часть 2 гл.6 (пьяный шарманщик и толпа женщин у «распивочноувеселительного» заведения)
Раскольников мечется по кварталам Петербурга и видит сцены,
одну безобразнее другой. В последнее время Раскольникова "
тянуло шляться" по злачным местам, «когда ему тошно
становилось, "чтоб еще тошней было"». Приближаясь к одному из
распивочно-увеселительных заведений взгляд Раскольникова падает
на нищих людей, бродивших вокруг, на пьяных "оборванцев",
ругающихся друг с другом, на "мертво-пьяного" (оценивающий эпитет,
гипербола) нищего, лежащего поперек улицы. Всю мерзкую картину
дополняет толпа потрепанных, избитых женщин в одних лишь платьях и
простоволосых. Действительность, которая окружает его в этом
месте, все люди здесь могут оставить только отвратительные
впечатления («..аккомпанировал … девушке, лет пятнадцати, одетой
как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в
соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое
и истасканное»).

В эпизоде автор не раз подмечает многолюдность
(«большая группа женщин толпилась у входа, иные
сидели на ступеньках, другие на тротуарах..»),
собравшись вместе, в толпу, люди забывают о горе,
своем бедственном положении и рады поглазеть на
происходящее.
На улицах многолюдно, но тем острее воспринимается
одиночество героя. Мир петербургской жизни – мир
непонимания, равнодушия людей друг к другу.

Часть 2 гл.6 (сцена на … мосту)

В этой сцене мы наблюдаем, как мещанка сбрасывается с моста, на котором
стоит Раскольников. Сразу же собирается толпа зевак, заинтересованных
происходящим, но вскоре городовой спасает утопленницу, и люди расходятся.
Достоевский использует метафору "зрители" по отношению к людям,
собравшимся на мосту.
Мещане - бедные люди, жизнь которых очень тяжела. Пьяная женщина,
пытавшаяся покончить жизнь самоубийством - это в каком-то смысле
собирательный образ мещан и аллегорическое изображение всех горестей и
страданий, которые они переживают во времена, описанные Достоевским.
"Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и
безучастия." "Нет, гадко... вода... не стоит, - бормотал он про себя", как бы
примеряя себя на роль самоубийцы. Затем Раскольников все-таки собирается
совершить намеренное: пойти в контору и сознаться. "Ни следа давешней
энергии… Полная апатия заступила ее место" - метафорично отмечает автор, как
бы указывая читателю на перемену внутри героя, произошедшую после
увиденного.

Часть 5 гл.5 (смерть Катерины Ивановны)

Петербург и его улицы, которые Раскольников знает уже наизусть,
предстают перед нами пустыми и одинокими: «Но двор был пуст и не
было видно стучавших». В сцене уличной жизни, когда Катерина
Ивановна на канаве собрала небольшую кучку народу, в которой
преимущественно были мальчишки и девчонки, видна скудность
интересов этой массы, их привлекает не что иное, как странное
зрелище. Толпа, сама по себе не является чем-то положительным, она
ужасна и непредсказуема.
Здесь же затрагивается тема ценности всякой человеческой жизни и
личности, одна из важнейших тем романа. Кроме того, эпизод смерти
Катерины Ивановны как бы пророчествует, какая смерть могла бы ждать
Сонечку, если бы девушка не решила для себя твердо хранить в душе
Любовь и Бога.
Эпизод очень важен для Раскольникова, герой все больше утверждается
их в правильности принятого решения: искупить вину страданиями.

Вывод:

Ф.М.Достоевский обращает внимание на другую сторону Петербурга - с
самоубийцами, убийцами, пьяными. Все грязное и вонючее попадает вместе с
воздухом во внутрь человека и порождает не самые хорошие чувства и эмоции.
Петербург душит, угнетает и ломает личность.
Писатель придаёт первостепенное значение изображению углов и задворок
блистательной столицы империи, и вместе с городским пейзажем в романе
возникают картины нищеты, пьянства, разных бедствий низших слоев общества.
От такой жизни люди отупели, смотрят друг на друга «враждебно и с
недоверчивостью». Между ними не может быть иных отношений, кроме
безразличия, звериного любопытства, злорадной насмешки. От встреч с этими
людьми у Раскольникова остается ощущение чего – то грязного, жалкого,
безобразного и в то же время увиденное вызывает у него чувство сострадания к
«униженным и оскорбленным». На улицах многолюдно, но тем острее
воспринимается одиночество героя. Мир петербургской жизни – мир
непонимания, равнодушия людей друг к другу.