Весь день думал, в чем же подвох. Но тут она решила высказаться. "Я не люблю мир Берии, Сталина, Путина, Шойгу". "Я не люблю 84% россиян". Ну, все в порядке. Не зря наградили. В первый же день отработала.

За что на самом деле ей дали Нобеля.

Нобелевскую премию по литературе 2015 года получила Светлана Алексиевич.

Вообще решения Шведской академии, присуждающей Нобелевку по литературе, предугадать почти невозможно.

Последние годы премию редко давали писателям действительно известным и популярным - все больше каким-то затворникам башен из слоновой кости, чьи имена мало кому о чем-то говорили.

Например, лауреат 2013 г. Элис Манро - неплохой литератор, особенно для не слишком богатой талантами канадской литературы. Но, конечно, поставить тетушку из Онтарио, пишущую о бытовых проблемах обычных канадских женщин, на один уровень с Томасом Манном, Иваном Буниным, Александром Солженицыным - это сильно. Это посильнее «Фауста» Гете, как говорил один известный политический деятель.

Впрочем, не о Манро сейчас речь.

Светлана Алексиевич, в отличие от многих других лауреатов Нобелевской премии последних лет - фигура довольно известная. Не только в Белоруссии и России, где выходили ее первые книги, но и в Европе тоже.

Объясняется это просто: Алексиевич много лет прожила на Западе, перемещаясь из Италии в Германию, из Германии - в Швецию, оттуда - во Францию... А это единственный сегодня путь для - мне очень не нравится слово «русскоязычный», но здесь без него не обойтись - русскоязычного писателя стать хоть мало-мальски узнаваемым за пределами своей страны.

Потому что, будем честны - русская литература нынче в мире вообще не слишком высоко котируется.

Великая русская литература, литература титанов, пережив советскую кастрацию, породила дохловатого рахитичного последыша. Хорошие писатели в России все еще есть, попадаются даже отдельные талантливые книги - а литературы, как таковой, нет.

О причинах этого можно поговорить как-нибудь в другой раз, сейчас же важно другое - «мировая культура», т.е. в первую очередь, культура англосаксонская, культура «золотого миллиарда», прекрасно обходится без русских.

Однако тех литераторов, которые подвизаются в благословенных западных краях, с благодарностью вылизывая кормящую руку и потявкивая на темнеющий на востоке Мордор - все еще привечают.

Алексиевич, справедливости ради, начала свой творческий путь в те времена, когда о щедрых западных грантах даже мечтать не приходилось.

Первая ее книга - «У войны не женское лицо» - была написана при Юрии Владимировиче Андропове. В общем, это была вполне приличная документалистика - о судьбах женщин, прошедших через испытания Великой Отечественной. Книга увидела свет только с первыми робкими шагами горбачевского «нового мышления» - и вскоре стала одним из символов «литературы перестройки».

Так же, как и «Цинковые мальчики» - еще одна документальная повесть о войне, только на этот раз афганской. В «Цинковых мальчиках» уже явно чувствовался месседж «государство - чудовище, оно пожирает наших детей».

Нельзя сказать, что это плохая литература, но это вообще не belle-lettre. Это то, что в западной традиции (а последнее время и у нас) принято называть красивым термином non-fiction - «невыдуманное». Как non-fiction это вполне профессионально написанные журналистские книги-исследования с довольно отчетливой антигосударственной интонацией.

Но при чем здесь Нобелевская премия? Для журналистов существуют свои специальные премии.

Видимо, некоторую двусмысленность ситуации чувствовали и сами члены Шведской академии, поскольку специально оговорились:

«Это большой литератор, который создал новый литературный жанр, выйдя за рамки обычной журналистики».

В общем, шведские академики вручили Алексиевич премию не совсем за то, за что обычно вручают Нобелевку по литературе. При том, что в лауреаты прочили и ведущего японского писателя Харуки Мураками, и американского бестселлериста Филиппа Рота, и даже сверхпопулярного автора «Песни Льда и Пламени» Джорджа Р.Р. Мартина.

Никаких жарких дискуссий вокруг кандидатуры Алексиевич, насколько можно понять, не велось. «При голосовании было большое единодушие и энтузиазм», - заявила журналистам постоянный секретарь Шведской академии Сара Даниус.

То есть - Светлана Алексиевич была настолько бесспорной кандидатурой, что никто из академиков не рискнул даже возразить - мол, может, все-таки Филипп Рот? Или, на худой конец, Джойс Кэрол Оутс?...

Тут можно вспомнить, что в 2013 г. Алексиевич уже выдвигали на Нобелевскую премию - но тогда Академия присудила ее упоминавшейся выше тихой канадке Элис Манро.

Получается, что два года назад «монумент страданий и мужества в наше время» (формулировка Академии) оценивался не так высоко, как рассказы о домохозяйках из Онтарио. Может, она написала что-то новое, совсем уже гениальное? Нет, после 2013 г. у нашей героини книг не выходило вовсе.

Что же изменилось за эти два года?

Ответ очевиден. Изменилась политическая ситуация.

Россия из «регионального государства» вдруг вновь превратилась в державу с приставкой «сверх». Россия пресекла попытку вашингтонских «ястребов» силой смести режим Башара Асада. Россия провела фантастическую зимнюю Олимпиаду в Сочи. Россия вернула Крым и блокировала операцию по превращению Украины в ближний плацдарм НАТО. Россия впервые в своей истории уничтожила вражеские базы на Ближнем Востоке с помощью высокоточного оружия.

Россия опять бросила вызов англосаксонской цивилизации.

И, конечно, этот вызов не мог остаться без ответа.

На первый взгляд, это выглядит смешно - ах, вы осмеливаетесь бомбить ИГИЛ в Сирии без разрешения Вашингтонского обкома? А мы тогда - бац! - и Нобелевку Алексиевич.

Но в логике soft power это ответ вполне симметричный. Советский Союз уходил в небытие не под разрывы натовских крылатых ракет и рев «Абрамсов», а под шелест страниц «Огонька» и «Нового мира». Какие-нибудь коротичи и нуйкины сделали для распада советской империи куда больше, чем Олег Пеньковский и все «лесные братья» Прибалтики вместе взятые.

Когда ЦРУ осуществляло операцию по присуждению Нобелевской премии Борису Пастернаку, его меньше всего заботили литературные достоинства «Доктора Живаго». Nobel Prize рассматривался как мощное гуманитарное оружие, способное нанести урон идеологическим укреплениям «империи Зла».

Случайно или нет, но сама Алексиевич в интервью, которое взяли у нее журналисты сразу же после оглашения вердикта Академии, припомнила именно Пастернака. «Думаю о великих русских писателях, таких, как Борис Пастернак…» - сказала она. Ну что ж, имеет полное право.

Мне бы вообще не хотелось, чтобы этот текст воспринимался как сугубо критический по отношению к новоиспеченному нобелевскому лауреату. Алексиевич - если судить по интервью - очень толерантная и гуманная дама. И книги ее пропитаны толерантностью и гуманизмом, как средиземноморский салат - оливковым маслом. И взгляды у нее тоже очень современные.

«Я люблю русский народ, я люблю белорусский народ, мои родственники со стороны отца были белорусами, мой любимый дедушка... И в то же время моя бабушка, моя мать - украинки. Я очень люблю Украину. И когда я недавно была на Майдане и видела фотографии «Небесной сотни», я стояла и плакала. Это тоже моя земля», - это слова Алексиевич из интервью белорусской службе радио «Свобода».

Вот такой интересный гуманизм. Люблю русский народ, но плачу, глядя на фотографии «Небесной сотни», фанатиков, кричавших «москалей - на ножи». Жалко курочку, жалко до слез, но ведь так вкусно, рыдаю и ем, ем и рыдаю…

«Я люблю русский мир, только я не могу до сих пор понять, что они имеют в виду… Я люблю хороший, гуманитарный русский мир. Тот мир, перед которым преклоняется весь мир. Перед той литературой, балетом, великой музыкой - да, я этот мир люблю. Но я не люблю мир Берии, Сталина, Путина, Шойгу. Это не мой мир».

Значит ли это, что Светлана Алексиевич любит русских только как производителей культурной продукции (литература, балет, музыка)? И не любит - как солдат, строителей государства, сильных политиков?

Не кажется ли ей, что одно довольно тесно связано с другим? Что если бы не русский солдат, мир не узнал бы ни Толстого, ни Достоевского - просто потому, что с русской культурой покончили бы еще крымские ханы и поляки, не говоря уже о Наполеоне?

Что если бы Лаврентий Палыч Берия (безусловно, не самый приятный персонаж советской истории) не довел до ума атомный проект, то уважаемая госпожа писатель не дожила бы не то что до вручения Nobel Prize, но и до торжественного приема в пионеры - потому что ничто не помешало бы США привести в действие план «Дропшот» и превратить европейскую часть России в радиоактивную пустыню.

Про Путина и Шойгу я уже молчу - они, безусловно, самые отъявленные злодеи нашего времени. Вероятно, Борис Николаевич Ельцин, при котором едва не кончилась Россия, как самостоятельная цивилизация, Светлане Алексиевич гораздо симпатичнее.

Но - стоп. В конце концов, чем уж так виновата Алексиевич? Не сама же она объявила себя лауреатом Нобелевской премии по литературе. А значит, в данном случае и претензий к ней никаких быть не может.

Зато может - к тем респектабельным дамам и господам, которые решили вручить Нобелевскую премию писателю, не скрывающему своей враждебности к современной России.

К академикам, отрабатывающим «социальный заказ», согласно которому лучшими признаются те авторы, которые помечены маркером русофобии. Отметина эта является чем-то вроде важнейшего условия допуска в клуб избранных. Не имея ее, автор не может претендовать на престижные награды. Его не будут звать с лекциями в университеты, не будут показывать по телевизору и брать интервью на радио.

У Алексиевич эта отметина есть. И, думаю, как женщина умная, хорошо ориентирующаяся в подводных течениях большой литературной (и не только) политики, она отчетливо осознает, за что на самом деле ей дали Нобеля.

Не за талант. Не за хорошо написанные книги. Вообще не за творчество.

Nobel Prize достался Светлане Алексиевич за то, что она идеально соответствует антироссийскому, русофобскому, тренду, столь популярному ныне на Западе.

Конечно, и неприязнь к «последнему диктатору Европы» Александру Лукашенко тоже сыграла свою роль. И в Вашингтоне, и в Брюсселе понимают, что альтернативы Лукашенко в Белоруссии сейчас нет - там даже, возможно, признают результаты выборов 11 октября - но это не означает, что отношение к белорусскому президенту на Западе изменится.

Вручение Нобелевской премии убежденному противнику Лукашенко - хороший способ уязвить белорусского лидера, несколько подпортить ему будущий праздник.

Все эти расклады понятны, довольно просты - и не имеют никакого отношения к литературе.

Для настоящего писателя это грустно.

Метки:

Писательница рассказала, о чем она подумала, узнав о присуждении ей премии.

Я конечно подумала не о себе. Несколько дней назад один театр немецкий, который ставит «У войны не женское лицо», хотел, чтобы несколько героинь приехали во Франкфурт. И вы знаете, я обзвонила номеров 50, и никого нет в живых. А перед этим у меня такой же опыт был с моим героем из Чернобыля. И я подумала: а вот как жаль, что эти люди не узнают. Но книгу они держали в руках. Подумала о том, что это не только мне награда, а награда… нашей культуре в нашей маленькой стране, которая всю историю и сейчас в каких жерновах, когда ее давят со всех сторон. Как-то я подумала об этом. Я не буду скрывать, конечно, это была сильная личная радость, ну и конечно же была тревога, потому что все-таки великие тени такие - Бунин, Пастернак… Это слишком великие тени, и они как бы ожили для меня, это очень серьезно, и если иногда я задумывалась, что я устала, что я разочаровалась в каких-то вещах, то сейчас я подумала, что нет - планку невозможно будет сбавить. Вот это мои главные чувства были.

- А кого бы вы хотели поблагодарить в первую очередь?

В первую очередь я бы конечно сказала спасибо моим учителям: Адамовичу и Быкову. Вот это мои учителя. И Быков, который был примером такой человеческой стойкости, и Алесь Адамович, который, вот как ставят голос, я бы сказала, что он поставил мне машину мышления. Я никого равного в белорусской культуре не знаю, по европейскому размаху мышления. Вот об этих людях, что касается Беларуси, я подумала в первую очередь. А так у меня много: мои герои, мои издатели по всему миру, люди, которые заставляли меня о чем-то подумать, которые дарили мне какую-то догадку о человеке, потому что чтобы новое услышать о человеке, нужно по-новому спросить. Так что все мы состоим из учителей. Все мы стоим на плечах рода, на плечах людей, которых встретили.

- Что, по вашему мнению, эта премия будет значить для людей?

Буквально вчера прочитала в блогах, один человек пишет: когда меня спросили, как ты относишься к тому, что Алексиевич могут дать премию. А он ответил: я не читаю книги, только фильм ее смотрел. И говорит: я испытываю гордость. Вот я и хотела, чтобы это была гордость. Мы маленькая гордая страна.

- Вы можете объяснить, что означает для вас быть белорусским писателем, который пишет на русском языке?

Я пишу о человеке-утопии, о красном человеке, 70 лет этой утопии, а потом 20 лет как мы выходим из этой утопии. И она говорила на русском языке. И отсюда у меня язык, поскольку мои герои это и украинцы, и русские, и белорусы, и татары, и цыгане даже есть там - одна героиня цыганка, то есть очень разные, и я бы могла сказать, что я себя чувствую человеком белорусского мира, человеком русской культуры, очень мощная прививка русской культуры, и человеком, который долго жил в мире и конечно космополитом. Человеком, который смотрит на мир как на огромное космическое пространство. Еще меня убедил в этом Чернобыль, когда я после Чернобыля очень много ездила, и у меня есть книга «Чернобыльская молитва», и там вы знаете, не чувствуешь себя «вот, я белорус», а ты чувствуешь, что ты равен этому ёжику, этому зайцу, всему живому в одном мире, что мы все один живой вид. Это очень сильное ощущение. И все это вместе – во мне.

- Почему вас пока не поздравил белорусский президент и как вообще к вам относится белорусская власть?

Ну, белорусская власть делает вид, что меня нет, меня не печатают, я не могу нигде выступать, во всяком случае белорусское телевидение… А, уже здесь есть? Белорусский президент тоже. Два часа прошло, как объявили премию, и писем 200 я уже получила, и там один очень хороший парень написал: вот интересно, как поведет себя Лукашенко, вот Домрачевой он дал Героя Республики Беларусь, что он будет делать? Меня поздравил только министр информации России, Григорьев, он меня поздравил одним из первых.

- А звание Героя примете, когда предложат?

Надо подумать, но это все равно не от Лукашенко, а от родины.

Как только стало известно о вашей награде, в комментариях на российских сайтах написали, что она получила Нобеля благодаря ненависти к России, «русскому миру», Путину и т.д. Считаете ли вы, что и правда, благодаря ненависти вы получили премию и есть ли у вас ненависть к русскому миру? Кстати, Олег Кашин считает вас адептом «русского мира», русской литературы.

Когда у людей такие фанатичные идеи, они конечно ищут их везде. Я только кусочек прочитала Кашина, очень удивилась ему. Там еще Прилепин есть, который пишет. Я хочу сказать, что то же самое пишут некоторые и в Беларуси, что я не ненавижу и белорусский народ, и ненавижу не только власть, но и народ. Я думаю, никто не любит правду. Я говорю то, что я думаю. Я не ненавижу, я люблю русский народ, я люблю белорусский народ, мои родственники все со стороны отца это были белорусы, мой любимый дедушка, и вообще я в четвертом поколении сельский учитель, мой прадед учился вместе с Якубом Коласом, так что я чувствую, что это моя родина, моя земля. И в то же время, моя бабушка, моя мать - они украинки. Я очень люблю Украину. И вот когда я недавно была на Майдане, на площади и видела эти фотографии, молодые, Небесной сотни, я стояла и плакала (голос дрогнул). Это тоже моя земля. Так что нет, это не ненависть. Трудно быть честным человеком в наше время, очень трудно. И надо не поддаваться этому соглашательству, на которое тоталитарная власть всегда рассчитывает. Я люблю книгу «Совесть нацистов», время от времени ее перечитываю, там о том, как фашизм вползал в жизнь немцев в 30-е годы. Сначала, когда немцам говорили не ходи к тому врачу, не ходите к тому портному, они наоборот, они шли именно к еврейским врачам, дантистам, но очень мощно работала машина, очень мощно нажимала на кнопки самые примитивные, то, что мы сегодня видим, особенно в России, и за десять лет они сделали совсем другой народ. Я и отца своего спрашивала «Как вы это пережили?», и он только одно мне говорил: было очень страшно. Я думаю, что человеком остаться всегда страшно, всегда сложно, даже если не так массово сажают, как в те годы, но видите, в России уже сажают, и у нас уже сажают. Но надо иметь это мужество, а то, что говорят - ну что ж.

А вы можете определить свое отношение к «русскому миру»? Какой «русский мир» вам нравится, а какой вам не нравится, учитывая, что вы пишете на русском языке?

И мои герои русские, да? Я люблю русский мир, правда, я до сих пор не могу понять, что они имеют в виду. Я люблю добрый русский мир, гуманитарный русский мир, тот мир, перед которым до сих пор склоняется весь мир, перед той литературой, перед тем балетом, перед той музыкой великой. Да, я этот мир люблю. Но я не люблю мир Берии, Сталина, Путина, Шойгу - это не мой мир.

- Фигура красного человека… Насколько она актуальна в сегодняшних условиях?

Я думаю, что это не о прошлом книга («Время секондхэнд»), а о том, на чем мы стоим, о нашем фундаменте. Она о том, откуда мы вышли. Для меня дороги слова, я их специально вынесла в эпиграф, что тоталитаризм, лагерь, назовем так, развращает и палача, и жертву. То есть, нельзя сказать, что жертва выходит абсолютно не травмированной. Вот мы сейчас живем в этот травмированный период. Все мы так или иначе приколочены, даже вы еще (молодая по возрасту журналистская аудитория), к этому советскому опыту. И то, как отпустили и даже спровоцировали ситуацию в России, и 86% людей стали рады тому, как убивали людей в Донецке, и смеялись над этими «хохлами». Или те, которые сейчас считают, что все можно решить с позиции силы.

Скажите, белорусы будут узнавать на улице первого в истории страны лауреата Нобелевской премии? И вам бы этого хотелось?

- (Рассмеялась.) В 2013 году, когда я тоже вошла в тройку претендентов, я, помнится, такая уставшая ехала, из Берлина что ли, и ко мне подбегает совсем такой молодой человек и говорит: вы Светлана Алексиевич? Я говорю, да. Так вы же вот на Нобеля! Ой боже, у меня не то что книжки, бумажки нет. И достает коробочку от сигарет - распишитесь на ней! Я совершенно не тщеславный человек, и не люблю публичность, и не люблю, когда тебя узнают, потому что ты разный и не всегда готов к людям, ты очень уставший можешь быть, но есть минуты, когда ты думаешь: есть то, в том что ты делаешь, что цепляет этого человека. Он же не случайно. Если бы это ему было не дорого и не нужно, он бы не подбежал с этим коробком от сигарет. Я не хочу, как Киркоров чуть не в женском платье выходить на улицу, но иногда, когда ты видишь, что людям это нужно и они готовы с тобой поговорить, и они тебе доверяют как собеседнику, это конечно приятно.

В вашем последней книге вы показываете читателям, насколько трудно простому человеку было пережить именно крушение Советского Союза. Есть какие-то моменты, которые недоописаны и недооценены из этого опыта, которые вам кажется надо подчеркнуть еще? Трудности перехода к другому этапу (жизни)?

Я думаю, конечно, мы это время еще не отрефлексировали и даже и не поняли. Я написала книгу, но я думаю еще сто Солженицыных могут работать на этом участке, потому что это же 70 с чем-то лет, миллионы погибших людей, идея, которая начиналась с желания построить «город солнца» и кончилась такой кровью. Об этом нужно еще много думать. Я не думаю, что мне удалось рассказать всё. Но то, что я поняла, что я смогла рассказать, я сделала в этих пяти книгах, в этом цикле «Красный человек». Кто-нибудь из вас должен прийти и сделать (улыбается).

- Над чем вы работаете сейчас?

Сейчас у меня в работе две книги. Такие метафизические темы. Жизнь у нас, конечно, всегда не получается. Начнем что-то строить, и все кончится опять все тем же - как в анекдоте, «автоматом Калашникова». Но все-таки сейчас живут другие люди, которые хотят быть счастливыми. Хотят любить. Знают радость жизни. Многие видели мир. Я пишу одну книгу о любви - в ней о любви рассказывают и мужчины и женщины. И вторая - о старости, об исчезновении, о конце жизни. Зачем все это и что это такое. Вот к этой второй книге культура, особенно русская, больше подготовлена. А вот к книге о счастье… Все хотят быть счастливыми, но никто не знает, что это такое.

- На этих выходных у нас президентские выборы, пойдете ли вы и за кого будете голосовать?

Я не пойду на выборы. Но если бы я пошла, я голосовала бы за Короткевич. Из женской солидарности. Из-за того, что я вижу нормальное лицо, слышу нормальную лексику, которой я абсолютно не слышу от мужчин-политиков. Нормальные костюмы, нормальные реакция. То, чего у мужчин-политиков нет. Да и просто из-за того, что какие-то надежды. А то, что «Короткевич - подсадная утка», как пишет Позняк… Я не верю в это. Я не знаю, кто за ней стоит, какие деньги… Но я знаю, что это был бы новый поворот в нашей жизни. А не пойду на выборы, потому что мы же с вами знаем, кто победит. Мы же знаем, что победит Лукашенко. И наверное, у него будет 76%. Я так думаю. Он посмотрит на настроение общества и прикинет, сколько можно.

Вы сказали, Адамович, Быков… А роль интеллигенции в белорусском обществе, белорусского андеграунда, насколько она формирующая, важная, насколько важно иметь эти моральные авторитеты?

Наши «могикане» умерли не вовремя. Как нам сейчас не хватает Адамовича, Быкова, их слова, их понимания, их уровня. Я думаю, некоторые вещи, которые позволяются, они не позволили бы себе так сделать. Мы не можем себе позволить такую свободу - сидеть где-то, как некоторые мои немецкие друзья-писатели - уезжают в деревню и пишут. А мы живем еще в такое несовершенное время, в таком несовершенном обществе. Я не баррикадный человек, но постоянно тянет на баррикады. Потому что стыдно, стыдно за то, что происходит.

Ну я не знаю, видите ли, у нас такая власть… Ну надеюсь, ей объяснят, что такое Нобель, и может, будет соответствующая какая-то реакция, хотя бы осторожная. Общий уровень политической элиты у нас советского склада. Даже еще хуже. В советской все-таки были планки, которые не нарушались. Там были люди, которым долго нужно было ползти по этой лестнице, чтобы доползти. А сегодня ты из грязи в князи - и руководишь. Кто только не был министром культуры - и строитель, и хабзаец какой-то, кто только не был. Я думаю, надо делать свое дело и говорить то, что ты думаешь.

- Как вы оцениваете тот факт, что вы первый Нобель в Беларуси был в литературе?

Мне сложно сказать. Что касается научных разработок, физики, химии, это требует большого и технологического уровня в стране, большого научного потенциала. По-моему, все это у нас разрушено. У нас очень много талантливых людей, но они вынуждены или иммигрировать как в России, или неполноценно прожить свою жизнь.

- Что выдумаете о ситуации в Украине и о российской авиабазе в Беларуси?

Думаю, что российская авиабаза нам не нужна. Но боюсь, что она будет у нас. Не вижу я у Лукашенко сил и ресурсов этому противостоять. И не вижу этих сил сопротивления в обществе. Общество примет все, что предложит власть, к сожалению. Что касается Украины, то я все-таки думаю, что это, конечно же, оккупация, иностранное вторжение. Хотя там есть люди и их много, которые были недовольны тем, как было в Украине и хотели каких-то перемен, но они бы никогда не воевали. Они бы нашли другой путь перемен. Привезите к нам сюда десятка два грузовиков и всегда найдутся люди, которых можно вооружить. Я слышала от одного человека, казалось бы, очень симпатичного, попутчика в поезде, пожилой уже, подполковник, русский. Но он был такой потрясенный, когда оккупировали Крым, и сказал: «Да мы тоже можем «тряхнуть стариной» и пистолет есть, и тужурка есть. Вот».

- А вы планируете поехать в Украину?

А была недавно. Бабушка умерла, а больше таких близких родственников не осталось.

По вашему мнению, есть ли какие-то признаки перемен в Беларуси, или надежда на перемены, и в каком направлении они будут развиваться?

У Лукашенко сейчас очень сложное положение. Он очень хотел бы оторваться от России. Но кто же ему даст. С одной стороны, его держит его собственное прошлое. А с другой стороны, его держит Путин. Под собственным прошлым я имею в виду, что он не знает других правил игры. Он с этим вырос, несмотря на то, что надо признать, что у него очень сильное политическое чутье.

- А базу ему навязывают?

Базу ему, конечно, навязывают. Я не думаю, что он этого хочет сам. Спасение Беларуси, если бы она повернула в сторону Евросоюза. Но никто ее не отпустит.

- А что вы хотели бы сказать о Нобелевской комиссии?

Я не знаю никого из них. Я могу им сказать только спасибо.

- А когда они вам позвонили?

За несколько минут, как вы узнали все это. Я как раз вернулась с дачи и они позвонили.

- Где вы были вчера, на даче?

- Вы собираетесь жить в Беларуси?

- На что вы потратите премию?

За премии я всегда покупаю свободу. Я пишу книги свои очень подолгу всегда - пять-десять лет. Это долгое время, и нужны деньги, и нужно ездить, печатать. Теперь я могу спокойно работать, не думая о том, где их заработать.

- А повлияет ли ваша победа на отношение к белорусской культуре за рубежом, в мире?

Мне трудно говорить, я думаю, нужно чтобы существовало не одно имя. Во всяком случае недавно была в Австрии, ко мне подходят в кафе и спрашивают, откуда? Я говорю, из Беларуси. А мне говорят, о, Домрачева, Лукашенко. Так что видите, уже немного знают.

- В какой Беларуси вы бы хотели жить?

Я, конечно, хотела бы, чтобы Беларусь была похожа на скандинавские страны… Это конечно мечта для маленькой страны, такой как мы. Или хотя бы на то, как выглядит Прибалтика.

Вы получили премию и за вашу работу об Афганской войне. Считаете ли вы, что Путин рискует повторить опыт Афганистана в Сирии сейчас?

Была годовщина Афганистана и ему (Путину) задали вопросы, было ли это ошибкой. А он говорит: нет, правильно, что мы там были. Если бы не мы, то были бы американцы. Я думаю так: после Афгана были чеченцы, теперь будут Сирийцы. Я встречала людей, которые в советское время воевали в Африке. Эта страна солдат. Или известных солдат или подпольных солдат. Но вообще мы живем среди военного окружения, военного мышления. Оно сверху донизу. От правительства до простых людей.

- Это касается Беларуси, России, постсоветского пространства?

Да, к сожалению, мы еще завязаны в этот узел.

- На белорусском языке не собираетесь писать?

Мне часто задают такой вопрос. Что такое белорусский язык по-настоящему? Я знаю белорусский язык, но не так, чтобы хорошо на нем писать. И тот язык, который я знаю, это наркомовка. И в мое время учили только этот язык. Так что для меня это никогда не будет самоцелью.

- Где вам комфортнее всего живется, пишется, в какой стране? Вы много где жили.

Наверное, все-таки дома, в Беларуси. На даче.

- Где вы были, когда вам позвонили и сказали?

Дома, дома была. Я гладила, между прочим.

- Вы двадцать лет не печатались в Беларуси? И ни одной премии белорусской у вас нет?

- Вы сказали, что все-таки принадлежите к белорусскому миру. А что по-вашему такое белорусский мир?

Это мой отец белорус. Его ласковый взгляд, спокойный. Никогда плохого не скажет. Он был директором школы, потом в старости учителем. Это старухи, среди которых я выросла. Деревенские. Этот голос. Эта поэтичность их взгляда. И даже когда Чернобыль был, я видела растерянность чиновников, военных, ученых, и только эти старые женщины, крестьяне, природные люди, находили точки опоры. Они цельно понимали то, что произошло. Хотя это было жестоко, что такие природные люди пострадали больше всех.

- Поможет ли ваша победа популяризации белорусской литературы и более широкой их печати? И в мире, и у нас.

Вы знаете, это не зависит от этого, все зависит от книги. То есть если представить книгу, то ее напечатают не от того, что эту страну знают. Вот латиноамериканцы предложили мировоззрение новое, и весь мир их печатал. Ришард Капустинский предложил свой взгляд, и его повсюду печатали. Куда, в какое издательство я бы ни приехала - а вот мы Ричарда Капустинского издаем. Дело не в том, что кто-то там есть в этой стране, а в том, что мы должны с определенным текстом прийти в этот мир. У нас был этот текст, чернобыльский текст, теперь это текст постдиктатуры, что мутирует, как. Но к сожалению постсоветские клише не дают вырваться и дать какое-то новое объяснение этому.

Вы пишете о судьбе маленького советского и постсоветского человека, согласны ли вы с тем, что ваша премия белорусская?

Все-таки наверняка шире, ведь герои моих книг - это все постсоветское пространство. «У войны не женское лицо»… Я помню, мне один ученый белорусский говорил, а зачем ты брала героинь русских женщин? Надо было наших только баб взять, белорусок. Нет, ведь моя книга шире философски: женщина и война, человек и война. Так что это более широкий охват.

- Вы говорили о Капустинском, а повлияло ли его творчество на вас?

Мне был очень интересен его взгляд, и когда я прочитала первый раз его книгу «Империя», я увидела как интересно он искал в этой области документального репортажа, в которой я работаю. Мне нравилась польская автор Ханна Краль, очень интересно работает в этом направлении, и Капустинский. И ничего подобного нет в Беларуси, хотя здесь есть книга Адамовича, Брыля, и Колесника «Я из огненной деревни», я считаю, это гениальная книга, но там это целый пласт культуры в Польше как документальная книга. Потому что русская, белорусская культуры еще как бы не пустили себя в мир, они немножео традиционные, самодостаточные, сами в себе. И я открывала мир именно через такие фигуры как Ханна Краль, Капустинский.

Бойкотировать выборы ни в коем случае нельзя. Потому что если вы бойкотируете, то Лукашенко получает больше шансов… Потому что если проголосует от тысячи человек восемьсот человек, то он сможет поставить себе такое-то количество голосов. А если придет только пятьсот человек, то вырастут его проценты. Это неправильное поведение. Я считаю, что призыв к бойкоту - это ошибка оппозиции. Это можно элементарно подсчитать, что если мы бойкотируем выборы, мы даем шанс повысить количество процентов Лукашенко. Это очень просто. Я уже где-то разочарована в нашей оппозиции, и в нашем народе, если так можно сказать. Что же мы никак не проснемся? А когда? Я думаю, что это долгий путь.

- Когда ваша книжка последний раз выходила в Беларуси? Помните вы это?

Лет 25 назад…

- Последний же ваш «Время сэконд-хэнд» вышел?

Ой, да, но это такая полуподпольная книга, негосударственная.

- А государственные издательства когда последний раз издавали и какую?

По-моему «Цинковые мальчики» какое-то маленькое издательство издавало… А, «Беларусь» издательство. Но это тоже было маленькое издательство и это был личный поступок редактора.

Вас слушает теперь весь мир и вся Беларусь. Если бы вам пришлось в одном предложении сказать что-то белорусам, что бы это было?

Давайте постараемся жить в достойной стране. Каждый должен что-то для этого сделать. Не надо ждать, что это сделает сосед, твой сын, внук, все должны что-то делать. Иначе поодиночке очень легко нас шантажировать, напугать, очень легко с нами расправиться. Давайте идти вместе, но в то же время я против революции. Мне не нравится кровь. Я не хочу, чтобы хотя бы одна жизнь молодого парня была здесь потеряна. Я считаю, мы должны найти свой белорусский «гандизм». Если мы будем вместе, мы его найдем, конечно.

Сейчас в мире много войн, нет ли у вас как у писателя разочарования, что книги вроде ничему не учат люднй? Возможно ли сейчас сближение Востока и Запада, не новая холодная война, а общий мир, не русский, не западный?

В мире есть не только книги, Толстой, еще кто-то, а есть и Библия, и Франциск Ассизский, и Суражский стоял на камне сколько дней, религиозные эти мученики… А человек не меняется. Но все-таки хочется думать, что что-то меняется, хотя события в Донецке и война в Одессе меня лично испугали: как быстро слетает культура и как быстро вылазит зверь из человека. Так что я думаю, если мы бросим делать свое дело, может быть еще хуже. Как там у апостола Павла? Горе мне, если я перестану проповедовать. А что касается антизападничества, которое особенно в России сейчас, то я считаю, что это сойдет. Уйдет вместе с нынешними лидерами. Нет этой ненависти в народе. Ни в русском, ни в белорусском народе нет ненависти к Западу, к Европе. Это все пена, созданная политиками. Ну и всегда найдутся молодые ребята, которые захотят сыграть свою какую-то игру. Так что это не глубоко, но единственное, что в таком промежуточном времени мы будем жить еще долго. Мы слишком были наивны в 90-е годы, когда думали, что раз, и тут же мы станем свободными. Нет, это невозможно, как оказалось. Всем казалось, люди прочитают Солженицына, и тут же станут чистыми, а люди каждый день кого-то убивали в подъезде. Я думаю, самое тяжкое наследие, которое осталось от социализма, это человек, травмированный человек, потому что лагерь развращает и палача, и жертву.

- А как вы начинаете писать? Расскажите какой это процесс.

Это долгий вопрос. Это большой разговор.

Запрещенное интервью с лауреатом Нобелевской премии по литературе

ИА REGNUM опубликовало полемическое интервью с лауреатом Нобелевской премии по литературе Светланой Алексиевич - и это грозит вылиться в небольшой скандал. Во всяком случае, сама Светлана Александровна «запретила» публикацию интервью, мотивировав это тем, что оно «идиотское», а ее собеседник оказался «набором пропаганды, а не разумным человеком». Интервью уже активно обсуждается политически озабоченной частью аудитории. «Реальное время» посчитало, что дискуссия с писательницей получилась достаточно показательной и знакомит с ней своих читателей.

Обозреватель ИА REGNUM встретился и поговорил с нобелевским лауреатом Светланой Алексиевич. Разговор шел в форме интервью, о чем Алексиевич была уведомлена и дала свое согласие. В ходе разговора нобелевский лауреат решила, по одной ей известной причине, запретить публиковать это интервью. Поскольку Алексиевич изначально соглашалась на интервью, то редакция ИА REGNUM решила его опубликовать полностью. Аудиозапись интервью со Светланой Алексиевич находится в редакции.

Почему-то так получается, что обычно интервью делают с людьми, с которыми в целом согласны. Условно говоря, вас не позовут на Первый канал, потому что они с вами не согласны…

- …а на «Дождь» позовут…

- …а на «Дождь» позовут, но спорить с вами не будут. Я вам хочу честно сказать, что по подавляющему большинству вопросов я совершенно не согласен с вашей позицией.

Давайте, мне кажется, это должно быть интересно.

- Вот именно. Потому что это и есть диалог.

Да, интересно узнать образ человека, находящегося по ту сторону, узнать, что у него в голове.

Хорошо. Некоторое время назад вы дали нашумевшее интервью о том, что в Белоруссии может начаться религиозная война между православными и католиками, потому что «человеку можно вложить в голову все». А вам тоже можно вложить?

Моя профессия - делать так, чтобы не вложили. Какая-то часть людей живет сознательно, способна себя защитить, способна понимать, что происходит вокруг. А большинство людей просто несет потоком, и они живут в банальности.

- Представляется ли вам, что в нашей части земного шара таких людей больше?

Я думаю, у нас как везде. И в Америке то же самое, иначе откуда бы взялся Трамп. Когда ты имеешь дело со средним человеком, слушаешь, что он говорит, это не всегда заставляет любить людей. Так что так везде, это не только русская черта.

Просто мы сейчас находимся в таком состоянии, когда общество потеряло ориентиры. И поскольку мы страна войн и революций, и главное у нас - культура войны и революций, то любая историческая неудача (типа перестройки, когда мы рванулись, хотели быть как все) - как только случилась неудача, поскольку общество было не готово к этому, куда мы вернулись? Мы вернулись в то, что мы знаем. В военное, милитаристское состояние. Это наше нормальное состояние.

«Если бы люди были другими, они бы все вышли на улицу, и войны на Украине не было бы. А в день памяти Политковской было бы столько же людей, сколько я видела в день ее памяти на улицах Парижа. Там было 50, 70 тысяч человек. А у нас - нет». Фото gdb.rferl.org

Я, честно говоря, этого не замечаю. Ни в знакомых, ни в незнакомых людях я не вижу никакой агрессии или воинственности. Что подразумевается под милитаризмом?

Если бы люди были другими, они бы все вышли на улицу, и войны на Украине не было бы. А в день памяти Политковской было бы столько же людей, сколько я видела в день ее памяти на улицах Парижа. Там было 50, 70 тысяч человек. А у нас - нет. А вы говорите, что у нас нормальное общество. У нас нормальное общество благодаря тому, что мы живем своим кругом. Милитаризм - это не когда все готовы убивать. Но, тем не менее, оказалось, что готовы.

У меня отец - белорус, а мать - украинка. Я часть детства провела у бабушки на Украине и очень люблю украинцев, во мне украинская кровь. И в страшном сне нельзя было представить, что русские будут стрелять в украинцев.

- Сначала там произошел государственный переворот.

Нет, это был не государственный переворот. Это чепуха. Вы много смотрите телевизор.

- Я там родился.

Это был не государственный переворот. Это хорошо работает русское телевидение. Демократам надо было бы так воспользоваться телевидением, они его недооценили. Сегодняшняя власть вкладывает в сознание то, что ей нужно. Это был не переворот. Вы не представляете, какая бедность была вокруг…

- Представляю.

- …как там воровали. Смена власти была желанием людей. Я была на Украине, ходила в музей «небесной сотни», и простые люди мне рассказывали о том, что там было. У них два врага - Путин и собственная олигархия, культура взяточничества.

В Харькове в митинге в поддержку майдана принимали участие триста человек, а против майдана - сто тысяч. Потом на Украине открыли пятнадцать тюрем, в которых сидит несколько тысяч человек. А сторонники майдана ходят с портретами явных фашистов.

А в России нет людей, которые ходят с портретами фашистов?

- Они не находятся у власти.

На Украине они тоже не находятся у власти. Порошенко и другие - не фашисты. Вы понимаете, они хотят отделиться от России, пойти в Европу. Это есть и в Прибалтике. Сопротивление принимает ожесточенные формы. Потом, когда они действительно станут независимым и сильным государством, этого не будет. А сейчас они валят коммунистические памятники, которые и нам бы стоило повалить, изгоняют телевизионные программы. А что, они будут смотреть Соловьева и Киселева?

«Когда началась война, справедливости уже не ищи. По-моему, Стрелков говорил, что в первую неделю людям было очень трудно стрелять друг в друга, что заставить людей стрелять было почти невозможно. А потом началась кровь». Фото tsargrad.tv

- Они и смотрят, в интернете. И трафик ничуть не уменьшился.

Нет, это смотрит какая-то часть людей, но не народ.

- Да как вам сказать: трафик российских каналов превышает трафик украинских.

Ну что они смотрят? Не политические программы.

- Жизнь на Украине стала беднее - это факт. И свободы слова там стало намного меньше - это тоже факт.

Не думаю.

- Вы знаете, кто такой Олесь Бузина?

Которого убили?

- И таких примеров сотни.

Но то, что он говорил, тоже вызывало ожесточение.

- То есть таких надо убивать?

Я этого не говорю. Но я понимаю мотивы людей, которые это сделали. Так же, как мне совершенно не нравится, что убили Павла Шеремета, который любил Украину. Видимо, были какие-то разборки или что-то.

- Вы находите для них очень много оправданий.

Это не оправдания. Я просто представляю, что Украина хочет строить свое государство. По какому праву Россия хочет там наводить порядок?

- Вы были на Донбассе после того, как там началась война?

Нет. Я там не была. Когда началась война, справедливости уже не ищи. По-моему, Стрелков говорил, что в первую неделю людям было очень трудно стрелять друг в друга, что заставить людей стрелять было почти невозможно. А потом началась кровь. То же можно сказать и про Чечню.

Даже если согласиться с позицией (хотя я с ней совершенно не согласен), что люди в Киеве «вышли сами»: после этого люди в Донецке тоже вышли сами, без оружия, их не стали слушать, их пробовали разгонять, и потом они вышли с оружием. И те, и другие вышли отстаивать свои представления о правильном. Почему действия первых возможны, а вторых нет?

Я не политик. Но когда ставится под вопрос цельность государства, это проблема политики. Когда туда вводят чужие войска и начинают на чужой территории наводить порядки. По какому праву Россия вошла в Донбасс?

«Была такая идея, что нет Белоруссии, что все это - великая Россия. Точно так же и на Украине. Я знаю, что люди тогда учили украинский язык. Так же, как сейчас у нас они учат белорусский, веря, что когда-то наступят новые времена». Фото sputnik.by

- Вы же там не были.

Я тоже, как и вы, смотрю телевизор и читаю тех, кто об этом пишет. Честных людей. Когда Россия туда вошла, что вы хотели - чтобы вас там встретили с букетами цветов? Чтобы власть вам там обрадовалась? Когда вы вошли в Чечню, где Дудаев хотел сделать свои порядки, свою страну - что сделала Россия? Разутюжила.

Вы сказали, что вы не политик. Вы - писатель. Мне кажется самоочевидным, что нынешняя борьба украинского государства с русским языком - это главная претензия, которую к ним предъявят. Десять лет назад агентство Gallup проводило исследование о том, сколько процентов населения Украины думают по-русски…

Я все это знаю. Но сейчас они учат украинский и английский.

- …Сделали они это очень просто: раздавали анкеты на двух языках, украинском и русском. Кто на каком языке взял - тот на таком и думает. 83% жителей Украины думают на русском языке.

Что вы хотите этим сказать? Их русифицировали за семьдесят лет, так же, как и белорусов.

- Вы хотите сказать, что люди, которые жили в Одессе или Харькове, когда-нибудь думали по-украински?

Я не знаю, как у вас, а у нас в Белоруссии из десяти миллионов человек после войны осталось шесть с чем-то миллионов. И въехали около трех миллионов русских. Они до сих пор там. И была такая идея, что нет Белоруссии, что все это - великая Россия. Точно так же и на Украине. Я знаю, что люди тогда учили украинский язык. Так же, как сейчас у нас они учат белорусский, веря, что когда-то наступят новые времена.

Ну вы же запретили в России говорить на белорусском.

- Кто запретил?

Ну как же! Вы знаете только свой верхний кусочек. Начиная с 1922 года в Белоруссии постоянно уничтожалась интеллигенция.

- При чем тут 1922 год? Мы с вами живем сегодня, в 2017 году.

Откуда все берется? Откуда русификация взялась? Никто не говорил в Белоруссии на русском языке. Говорили или на польском, или на белорусском. Когда Россия вошла и присвоила себе эти земли, Западную Белоруссию, первое правило было - русский язык. И ни один университет, ни одна школа, ни один институт у нас не говорит на белорусском языке.

«Может быть, на какое-то время и да, чтобы сцементировать нацию. Пожалуйста, говорите по-русски, но все учебные заведения будут, конечно, на украинском». Фото vesti-ukr.com

- То есть в вашем понимании это месть за события столетней давности?

Нет. Это было старание русифицировать, сделать Белоруссию частью России. И точно так же сделать Украину частью России.

Половина территории, которая сейчас входит в состав Украины, никогда не была никакой «Украиной». Это была Российская империя. И после революции 1917 года там, наоборот, насаждалась украинская культура.

Ну вот вы ничего не знаете, кроме своего маленького кусочка времени, который вы застали и в котором вы живете. Половина Белоруссии никогда не была Россией, она была Польшей.

- Но другая-то половина была?

Другая половина была, но никогда не хотела там быть, вы насильно держали. Я не хочу об этом говорить, это такой набор милитаристских банальностей, что я не хочу это слушать.

Вы говорите, что когда сто лет назад (по вашему мнению) насаждалась русская культура - это было плохо, а когда сегодня насаждается украинская культура - это хорошо.

Она не насаждается. Это государство хочет войти в Европу. Оно не хочет жить с вами.

- Для этого нужно отменить русский язык?

Нет. Но, может быть, на какое-то время и да, чтобы сцементировать нацию. Пожалуйста, говорите по-русски, но все учебные заведения будут, конечно, на украинском.

- То есть можно запрещать людям говорить на том языке, на котором они думают?

Да. Это всегда так. Это же вы этим занимались.

- Я этим не занимался.

Россия. Она только этим и занималась на занятых территориях занятых, даже в Таджикистане заставляла людей говорить на русском языке. Вы побольше узнайте, чем занималась Россия последние двести лет.

- Я вас спрашиваю не про двести лет. Я вас спрашиваю про сегодня. Мы живем сегодня.

Другого способа сделать нацию нет.

«Свободные страны - это, например, Швеция, Франция, Германия. Украина хочет быть свободной, а Белоруссия и Россия - нет. Сколько людей выходит на акции Навального?». Фото Олега Тихонова

Понятно. Вы во многих интервью говорили, что ваши знакомые с опасением смотрели и смотрят на то, что происходит на майдане и что эволюционный путь развития, безусловно, лучше. Вы, наверное, имели в виду прежде всего Белоруссию, но, наверное, и Россию тоже? Как вы представляете, как должен выглядеть этот эволюционный путь, что здесь требуется?

Требуется движение самого времени. Глядя на поколения, которые пришли после того поколения, которое ждало демократии, я вижу, что пришло очень сервильное поколение, совершенно несвободные люди. Очень много поклонников Путина и военного пути. Так что трудно говорить, через сколько лет Белоруссия и Россия превратятся в свободные страны.

Но революцию как путь я не приемлю. Это всегда кровь, а к власти придут все те же люди, других людей пока нет. В чем проблема девяностых годов? Не было свободных людей. Это были те же коммунисты, только с другим знаком.

- А что такое свободные люди?

Ну, скажем, люди с европейским взглядом на вещи. Более гуманитарные. Которые не считали, что можно страну раздербанить, а народ оставить ни с чем. А вы хотите сказать, что Россия свободная?

- Я спрашиваю вас.

Какая она свободная? Несколько процентов населения владеют всем богатством, остальные остались ни с чем. Свободные страны - это, например, Швеция, Франция, Германия. Украина хочет быть свободной, а Белоруссия и Россия - нет. Сколько людей выходит на акции Навального?

- То есть свободны люди, которые придерживаются европейского взгляда на вещи?

Да. Там свобода проделала большой путь.

А если человек придерживается не европейской картины мира? К примеру, в ней есть понятие толерантности, и может ли быть свободным ортодоксальный православный, который не считает, что толерантность - это правильно?

Не надо так примитивно. Вера человека - это его проблема. Когда я ходила во Франции посмотреть русскую церковь, там было много православных людей. Никто их не трогает, но и они не навязывают другим свой взгляд на жизнь, как это происходит здесь. Там совсем другие священники, церковь не пытается стать властью и не прислуживает власти. Поговорите с любым европейским интеллигентом, и вы увидите, что вы - сундук, набитый суевериями.

«Макрон - это действительно свободная Франция. А Ле Пен - это националистическая Франция. Слава богу, что Франция не захотела такой быть». Фото telegraph.co.uk

Я жил в течение года в Италии, и девяносто процентов интеллигентов, которых я встречал, испытывают огромную симпатию к левым идеям и к президенту России.

Такие люди есть, но не в таком количестве. Это они так на вас реагировали, потому что увидели русского с радикальными взглядами. У Путина там не такая большая поддержка, как вы думаете. Просто есть проблема левых. Это не значит, что Ле Пен - это то, что хотела и хочет Франция. Слава богу, что Франция победила.

- Почему «Франция победила»? А если бы выиграла Ле Пен, Франция бы проиграла?

Конечно. Это был бы еще один Трамп.

- Но почему «Франция проиграла», если бы большинство французов проголосовали за нее?

Почитайте ее программу.

- Я читал их обе. В программе Макрона нет ничего, кроме общих слов о том, что «мы должны жить лучше».

Нет. Макрон - это действительно свободная Франция. А Ле Пен - это националистическая Франция. Слава богу, что Франция не захотела такой быть.

- Националистическая не может быть свободной?

Просто она предложила крайний вариант.

В одном из интервью вы сказали: «Вчера я шла по Бродвею - и видно, что каждый - личность. А идешь по Минску, Москве - ты видишь, что идет народное тело. Общее. Да, они переоделись в другие одежды, они ездят на новых машинах, но только они услышали клич боевой от Путина «Великая Россия», - и опять это народное тело». Вы действительно так сказали?

- Я не буду ничего отбрасывать.

Но там, действительно, ты идешь и видишь, что идут свободные люди. А у нас, даже здесь, в Москве, видно, что людям очень тяжело жить.

«До Трампа в Америке такое было невозможно. Ты мог быть против войны во Вьетнаме, против чего угодно, но когда ты получил Нобелевскую премию, тебя поздравляет президент, потому что это гордость этой культуры. А у нас спрашивают, ты в этом лагере или в том лагере». Фото gdb.rferl.org

- То есть вы согласны с этой цитатой по состоянию на сегодня?

Абсолютно. Это видно даже по пластике.

- Вот эта девушка, бармен в кафе, где мы сидим - она несвободна?

Перестаньте, о чем вы говорите.

- Вот вам реальный человек.

Нет, она несвободна, я думаю. Она не может, например, вам в глаза сказать, что она о вас думает. Или про это государство.

- Почему вы так думаете?

Нет, она не скажет. А там - любой человек скажет. Возьмем мой случай. Когда мне дали Нобелевскую премию, то (таков этикет во всех странах), я получила поздравления от президентов многих стран. В том числе от Горбачева, от президента Франции, канцлера Германии. Потом мне сказали, что готовится телеграмма Медведева.

Но на первой пресс-конференции, когда меня спросили про Украину, я сказала, что Крым оккупирован, а на Донбассе Россия развязала войну с Украиной. И что такую войну можно развязать везде, потому что горячих углей везде много. И мне сказали, что телеграммы не будет, потому что эту мою цитату крутило «Эхо Москвы».

До Трампа в Америке такое было невозможно. Ты мог быть против войны во Вьетнаме, против чего угодно, но когда ты получил Нобелевскую премию, тебя поздравляет президент, потому что это гордость этой культуры. А у нас спрашивают, ты в этом лагере или в том лагере.

- Вы иногда говорите про Россию «мы», а иногда «они». Так все-таки «мы» или «они»?

Все-таки «они». Уже «они», к сожалению.

- Но тогда это премьер-министр не вашего государства, почему он непременно должен вас поздравлять?

Но мы же считаемся Союзным государством. Мы еще очень тесно связаны. Мы еще не оторвались, и кто нас отпустит. Хотя бы мы и хотели оторваться.

«Это человек, который соответствует моему пониманию того, что такое писатель. Сегодня это очень важная фигура в русской литературе. Ее взгляды, ее поэзия, ее эссе - все, что она пишет, говорит о том, что она - очень большой писатель». Фото sinergia-lib.ru

- Так, значит, «они»?

Пока еще - «мы». Я все-таки человек русской культуры. Я писала об этом времени, обо всем этом на русском языке, и я, конечно, была бы рада его телеграмме. По моим понятиям, он должен был ее прислать.

- Вам вручили Нобелевскую премию почти два года назад. Как вам сейчас кажется - за что именно вы ее получили?

Это нужно спросить у них. Если бы вы влюбились в какую-то женщину, а она - в вас, вопрос о том, «за что она тебя полюбила», звучал бы смешно. Это был бы глупый вопрос.

- Но тут все-таки решение принималось не на уровне чувств, а рационально.

Мне говорили: «Ну, вы, наверное, давно уже ждали Нобелевскую премию». Но я не была таким идиотом, чтобы сидеть и ждать ее.

А если бы Нобелевский комитет у вас однажды спросил, кому еще из авторов, которые пишут по-русски, следовало бы вручить премию, кого бы вы назвали?

Ольгу Седакову. Это человек, который соответствует моему пониманию того, что такое писатель. Сегодня это очень важная фигура в русской литературе. Ее взгляды, ее поэзия, ее эссе - все, что она пишет, говорит о том, что она - очень большой писатель.

В связи с вашими книгами я хочу вернуться к донбасской теме, но не в политическом плане. Многие ваши книги - про войну и про людей на войне. Но на эту войну вы не едете.

Не ездила и не поеду. И в Чечню я не ездила. Однажды мы говорили об этом с Политковской. Я сказала ей: Аня, я больше не поеду на войну. Во-первых, у меня нет уже физических сил видеть убитого человека, видеть человеческое безумие. Кроме того, все, что я поняла об этом человеческом безумии, я уже сказала. У меня нет других идей. А писать еще раз то же самое, что я уже написала - какой смысл?

- Вы не считаете, что ваш взгляд на эту войну может измениться, если вы туда приедете?

Нет. Там есть украинские, русские писатели, которые об этом пишут.

«У меня нет уже физических сил видеть убитого человека, видеть человеческое безумие. Кроме того, все, что я поняла об этом человеческом безумии, я уже сказала. У меня нет других идей. А писать еще раз то же самое, что я уже написала - какой смысл?». Фото ua-reporter.com

- Но вы же отвечаете на вопросы, говорите об этих событиях.

Это происходит в другой стране. И я могу отвечать на эти вопросы как художник, а не как участник. Для того, чтобы писать такие книги, как пишу я, надо жить в стране, о которой идет речь. Это должна быть твоя страна. Советский Союз - это была моя страна. А там я многих вещей не знаю.

- Я имею в виду не столько написание книг, сколько понимание того, что там происходит.

Вы хотите мне сказать, что там страшно? Там то же самое, что было в Чечне.

- Вы же там не были.

Тогда, слава богу, показывали всю правду по телевизору. Никто не сомневается в том, что там кровь и что там плачут.

Я про другое. Люди, которые живут на Донбассе, уверены в своей правоте. Это обыкновенные люди, и они поддерживают власть ополченцев. Может быть, если бы вы их увидели, вы бы их как-то по-другому поняли? Они тоже люди.

Русские с таким же успехом могут ввести свои войска в Прибалтику, поскольку там много недовольных русских. Вы считаете правильным, что вы взяли и вошли в чужую страну?

Я считаю правильным, что в течение 23 лет неписанным законом в государстве Украина было признание того, что там есть и русская культура, и украинская. И этот баланс более или менее соблюдался при всех президентах…

Так и было, пока вы туда не вошли.

Это неправда. Зимой 2013 года, до Крыма, мы услышали, куда следует отправить «москаляку». А в феврале 2014 года, сразу после государственного переворота, до всяких Крымов, мы увидели проекты законов против использования русского языка. Люди, которые живут в [юго-восточной части страны], считают себя русскими и не считают Бандеру героем. Они вышли протестовать. А вы почему-то считаете, что люди, которые живут в Киеве, имеют право на протест, а те, кто живут восточнее, такого права не имеют.

А разве там были не русские танки, не русское оружие, не русские контрактники? Фигня все это. Если бы не было вашего оружия, там бы не было войны. Так что не морочьте мне голову этой ерундой, которой забита ваша голова. Вы так легко поддаетесь всякой пропаганде. Да, там боль, там страх. Но это на вашей совести, на совести Путина. Вы вторглись в чужую страну, на каком основании? В интернете миллион снимков, как ходит туда русская техника. Все знают, кто сбил [боинг] и все прочее. Давайте уже заканчивать ваше идиотское интервью. У меня уже нет сил на него. Вы просто набор пропаганды, а не разумный человек.

«Все эти православные, которым кажется, что Серебренников что-то не то ставит, Табаков что-то не то делает. Не делайте вид, что вы не знаете. В Новосибирске запретили спектакль». Фото siburbia.ru

Хорошо. В интервью газете El Pais вы сказали, что даже советская пропаганда не была такой агрессивной, как сейчас.

Абсолютно. Послушать этот идиотизм Соловьева и Киселева. Я не знаю, как это возможно. Они же сами знают, что говорят неправду.

- В том же интервью вы сказали, что церковь не ограничивается запретом театральных работ и книг.

Да, она лезет туда, где ей нечего делать. Это не ее проблемы, какие ставить спектакли, что снимать. Скоро будем уже детские сказки запрещать, поскольку там якобы есть сексуальные моменты. Очень смешно со стороны смотреть, в каком вы пребываете безумии.

На слуху депутаты Госдумы, которые борются с художественными фильмами, а какие именно запреты со стороны церкви вы имеете в виду?

Да сколько угодно. Все эти православные, которым кажется, что Серебренников что-то не то ставит, Табаков что-то не то делает. Не делайте вид, что вы не знаете. В Новосибирске запретили спектакль.

- Вы считаете, это общецерковная позиция?

Я думаю, это даже идет снизу. От этой темноты, от этой пены, которая сегодня поднялась. Вы знаете, мне не нравится наше интервью, и я вам его запрещаю печатать.

Сергей Гуркин

Стала белорусская писательница Светлана Алексиевич с формулировкой «за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества».

АиФ.ru рассказывает, что известно об Алексиевич и о чём она пишет.

Кто такая Алексиевич и о чём она пишет?

Светлана Александровна Алексиевич родилась 13 мая 1948 года в городе Станислав (ныне Ивано-Франковск, Украина). Ещё в детстве переехала вместе с родителями в Белоруссию. Работала учителем немецкого языка, окончила журфак Белорусского государственного университета (БГУ). В 1983 году принята в Союз писателей СССР.

Алексиевич написала следующие произведения: «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Время сэконд хэнд», «Чернобыльская молитва».

В 1989 году Алексиевич издает роман «Цинковые мальчики» о войне СССР в Афганистане в 1979-1989 годах, из- за которого писательницу в 1992 году в Белоруссии судили «за клевету», обвинив в искажении и фальсификации рассказов «афганцев» и их матерей. В защиту автора поднялась общественность и западные деятели культуры. В итоге суд был приостановлен.

АиФ.ru публикует отрывок одного из самых известных романов писательницы — «Цинковые мальчики». В основе творчества — документалистика. Алексиевич опрашивает людей, которые стали свидетелями тех или иных событий. В центре её произведений находятся герои со сложными судьбами. По часто не зависящим от них причинам они оказываются в очень непростой ситуации, в которой им приходится бороться не только за свои интересы, но и за жизнь.

С начала нулевых писательница жила и публиковалась в Германии, Франции и Италии. В 2013 году вернулась в Белоруссию. В своих интервью Алексиевич негативно высказывалась по поводу факта воссоединения Крыма с Россией и политики президента Путина .

В 2013 году Алексиевич была одним из претендентов на Нобелевскую премию по литературе, но её получила писательница из Канады Элис Монро . В 2014 году Алексиевич снова вошла в первую тройку, но лауреатом стал француз Патрик Модиано .

Кого обошла Алексиевич?

Претендентами на Нобелевскую премию 2015 года по литературе, по мнению букмекерских компаний, были японский писатель Харуки Мураками , кенийский писатель Нгуи Ва Тхионго , норвежский драматург Юн Фоссе , американский классик Филипп Рот , австриец Петер Хандке .

Сколько денег получит Алексиевич?

По традиции последних лет, величина Нобелевской премии составляет 8 000 000 шведских крон. Правда, из-за ослабления шведской валюты, впервые за 15 лет в переводе на доллары эта сумма составит меньше миллиона долларов, а именно — 953 000 долларов. Торжественная церемония вручения награды пройдет 10 декабря в Стокгольме, в день смерти основателя премии Альфреда Нобеля .

О проигранной битве

Я стою на этой трибуне не одна … Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной. С моего детства. Я жила в деревне. Мы, дети, любили играть на улице, но вечером нас, как магнитом, тянуло к скамейкам, на которых собирались возле своих домов или хат, как говорят у нас, уставшие бабы. Ни у кого из них не было мужей, отцов, братьев, я не помню мужчин после войны в нашей деревне – во время второй мировой войны в Беларуси на фронте и в партизанах погиб каждый четвертый беларус. Наш детский мир после войны – это был мир женщин. Больше всего мне запомнилось, что женщины говорили не о смерти, а о любви. Рассказывали, как прощались в последний день с любимыми, как ждали их, как до сих пор ждут. Уже годы прошли, а они ждали: «пусть без рук, без ног вернется, я его на руках носить буду». Без рук … без ног … Кажется, я с детства знала, что такое любовь …

Вот только несколько печальных мелодий из хора, который я слышу …

«Зачем тебе это знать? Это так печально. Я своего мужа на войне встретила. Была танкисткой. До Берлина дошла. Помню, как стоим, он еще мне не муж тогда был возле рейхстага, и он мне говорит: «Давай поженимся. Я тебя люблю». А меня такая обида взяла после этих слов – мы всю войну в грязи, в пыли, в крови, вокруг один мат. Я ему отвечаю: «Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, говори ласковые слова, вот я демобилизуюсь и платье себе пошью». Мне даже ударить хотелось его от обиды. Он это все почувствовал, а у него одна щека была обожжена, в рубцах, и я вижу на этих рубцах слезы. «Хорошо, я выйду за тебя замуж». Сказала так … сама не поверила, что это сказала … Вокруг сажа, битый кирпич, одним словом, война вокруг …»

«Жили мы около Чернобыльской атомной станции. Я работала кондитером, пирожки лепила. А мой муж был пожарником. Мы только поженились, ходили даже в магазин, взявшись за руки. В день, когда взорвался реактор, муж как раз дежурил в пожарной части. Они поехали на вызов в своих рубашках, домашней одежде, взрыв на атомной станции, а им никакой спецодежды не выдали. Так мы жили … Вы знаете … Всю ночь они тушили пожар и получили радиодозы, несовместимые с жизнью. Утром их на самолете сразу увезли в Москву. Острая лучевая болезнь … человек живет всего несколько недель … Мой сильный был, спортсмен, умер последний. Когда я приехала, мне сказали, что он лежит в специальном боксе, туда никого не пускают. «Я его люблю, – просила я. – «Их там солдаты обслуживают. Куда ты?» – «Люблю». – Меня уговаривали: «Это уже не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации. Понимаешь?» А я одно себе твердила: люблю, люблю … Ночью по пожарной лестнице поднималась к нему … Или ночью вахтеров просила, деньги им платила, чтобы меня пропускали … Я его не оставила, до конца была с ним … После его смерти … через несколько месяцев родила девочку, она прожила всего несколько дней. Она … Мы ее так ждали, а я ее убила … Она меня спасла, весь радиоудар она приняла на себя. Такая маленькая … Крохотулечка … Но я любила их двоих. Разве можно убить любовью? Почему это рядом – любовь и смерть? Всегда они вместе. Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках …»

«Как я первый раз убил немца … Мне было десять лет, партизаны уже брали меня с собой на задания. Этот немец лежал раненый … Мне сказали забрать у него пистолет, я подбежал, а немец вцепился в пистолет двумя руками и водит перед моим лицом. Но он не успевает первым выстрелить, успеваю я …

Я не испугался, что убил … И в войну его не вспоминал. Вокруг было много убитых, мы жили среди убитых. Я удивился, когда через много лет, вдруг появился сон об этом немце. Это было неожиданно … Сон приходил и приходил ко мне … То я лечу, и он меня не пускает. Вот поднимаешься … Летишь …летишь … Он догоняет, и я падаю вместе с ним. Проваливаюсь в какую-то яму. То я хочу встать … подняться … А он не дает …Из-за него я не могу улететь …

Один и тот же сон … Он преследовал меня десятки лет …

Я не могу своему сыну рассказать об этом сне. Сын был маленький – я не мог, читал ему сказки. Сын уже вырос – все равно не могу …»

Флобер говорил о себе, что он человек – перо, я могу сказать о себе, что я человек – ухо. Когда я иду по улице, и ко мне прорываются какие-то слова, фразы, восклицания, всегда думаю: сколько же романов бесследно исчезают во времени. В темноте. Есть та часть человеческой жизни – разговорная, которую нам не удается отвоевать для литературы. Мы ее еще не оценили, не удивлены и не восхищены ею. Меня же она заворожила и сделала своей пленницей. Я люблю, как говорит человек … Люблю одинокий человеческий голос. Это моя самая большая любовь и страсть.

Мой путь на эту трибуну был длиной почти в сорок лет. – от человека к человеку, от голоса к голосу. Не могу сказать, что он всегда был мне под силу этот путь – много раз я была потрясена и испугана человеком, испытывала восторг и отвращение, хотелось забыть то, что я услышала, вернуться в то время, когда была еще в неведении. Плакать от радости, что я увидела человека прекрасным, я тоже не раз хотела.

Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Нам говорили, что человек существует, чтобы отдать себя, чтобы сгореть, чтобы пожертвовать собой. Учили любить человека с ружьем. Если бы я выросла в другой стране, то я бы не смогла пройти этот путь. Зло беспощадно, к нему нужно иметь прививку. Но мы выросли среди палачей и жертв. Пусть наши родители жили в страхе и не все нам рассказывали, а чаще ничего не рассказывали, но сам воздух нашей жизни был отравлен этим. Зло все время подглядывало за нами.

Я написала пять книг, но мне кажется, что все это одна книга. Книга об истории одной утопии …

Варлам Шаламов писал: «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление человечества». Я восстанавливаю историю этой битвы, ее побед и ее поражения. Как хотели построить Царство Небесное на земле. Рай! Город солнца! А кончилось тем, что осталось море крови, миллионы загубленных человеческих жизней. Но было время, когда ни одна политическая идея XX века не была сравнима с коммунизмом (и с Октябрьской революцией, как ее символом), не притягивала западных интеллектуалов и людей во всем мире сильнее и ярче. Раймон Арон называл русскую революцию «опиум для интеллектуалов». Идее о коммунизме по меньшей мере две тысячи лет. Найдем ее у Платона – в учениях об идеальном и правильном государстве, у Аристофана – в мечтах о времени, когда «все станет общим» … У Томаса Мора и Таммазо Кампанеллы … Позже у Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Что-то есть в русском духе такое, что заставило попытаться сделать эти грезы реальностью.

Двадцать лет назад мы проводили «красную» империю с проклятиями и со слезами. Сегодня уже можем посмотреть на недавнюю историю спокойно, как на исторический опыт. Это важно, потому что споры о социализме не утихают до сих пор. Выросло новое поколение, у которого другая картина мира, но немало молодых людей опять читают Маркса и Ленина. В русских городах открывают музеи Сталина, ставят ему памятники.

«Красной» империи нет, а «красный» человек остался. Продолжается.

Мой отец, он недавно умер, до конца был верующим коммунистом. Хранил свой партийный билет. Я никогда не могу произнести слово «совок», тогда мне пришлось бы так назвать своего отца, «родных», знакомых людей. Друзей. Они все оттуда – из социализма. Среди них много идеалистов. Романтиков. Сегодня их называют по-другому – романтики рабства. Рабы утопии. Я думаю, что все они могли бы прожить другую жизнь, но прожили советскую. Почему? Ответ на этот вопрос я долго искала – изъездила огромную страну, которая недавно называлась СССР, записала тысячи пленок. То был социализм и была просто наша жизнь. По крупицам, по крохам я собирала историю «домашнего», «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня привлекало вот это маленькое пространство – человек … один человек. На самом деле там все и происходит.

Сразу после войны Теодор Адорно был потрясен: «Писать стихи после Освенцима – это варварство». Мой учитель Алесь Адамович, чье имя хочу назвать сегодня с благодарностью, тоже считал, что писать прозу о кошмарах XX века кощунственно. Тут нельзя выдумывать. Правду нужно давать, как она есть. Требуется «сверхлитература». Говорить должен свидетель. Можно вспомнить и Ницше с его словами, что ни одни художник не выдержит реальности. Не поднимет ее.

Всегда меня мучило, что правда не вмещается в одно сердце, в один ум. Что она какая-то раздробленная, ее много, она разная, и рассыпана в мире. У Достоевского есть мысль, что человечество знает о себе больше, гораздо больше, чем оно успело зафиксировать в литературе. Что делаю я? Я собираю повседневность чувств, мыслей, слов. Собираю жизнь своего времени. Меня интересует история души. Быт души. То, что большая история обычно пропускает, к чему она высокомерна. Занимаюсь пропущенной историей. Не раз слышала и сейчас слышу, что это не литература, это документ. А что такое литература сегодня? Кто ответит на этот вопрос? Мы живем быстрее, чем раньше. Содержание рвет форму. Ломает и меняет ее. Все выходит из своих берегов: и музыка, и живопись, и в документе слово вырывается за пределы документа. Нет границ между фактом и вымыслом, одно перетекает в другое. Даже свидетель не беспристрастен. Рассказывая, человек творит, он борется со временем, как скульптор с мрамором. Он – актер и творец.

Меня интересует маленький человек. Маленький большой человек, так я бы сказала, потому что страдания его увеличивают. Он сам в моих книгах рассказывает свою маленькую историю, а вместе со своей историей и большую. Что произошло и происходит с нами еще не осмысленно, надо выговорить. Для начала хотя бы выговорить. Мы этого боимся, пока не в состоянии справиться со своим прошлым. У Достоевского в «Бесах» Шатов говорит Ставрогину перед началом беседы: «Мы два существа сошлись в беспредельности … в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз голосом человеческим».

Приблизительно так начинаются у меня разговоры с моими героями. Конечно, человек говорит из своего времени, он не может говорить из ниоткуда! Но пробиться к человеческой душе трудно, она замусорена суевериями века, его пристрастиями и обманами. Телевизором и газетами.

Мне хотелось бы взять несколько страниц из своих дневников, чтобы показать, как двигалось время … как умирала идея … Как я шла по ее следам …

1980 - 1985 гг.

Пишу книгу о войне … Почему о войне? Потому что мы военные люди – мы или воевали или готовились к войне. Если присмотреться, то мы все думаем по-военному. Дома, на улице. Поэтому у нас так дешево стоит человеческая жизнь. Все, как на войне.

Начинала с сомнений. Ну, еще одна книга о войне … Зачем?

В одной из журналистских поездок встретилась с женщиной, она была на войне санинструктором. Рассказала: шли они зимой через Ладожское озеро, противник заметил движение и начал обстреливать. Кони, люди уходили под лед. Происходило все ночью, и она, как ей показалось, схватила и стала тащить к берегу раненого. «Тащу его мокрого, голого, думала одежду сорвало, — рассказывала. – А на берегу обнаружила, что притащила огромную раненую белугу. И загнула такого трехэтажного мата – люди страдают, а звери, птицы, рыбы – за что? В другой поездке услышала рассказ санинструктора кавалерийского эскадрона, как во время боя притащила она в воронку раненого немца, но что это немец обнаружила уже в воронке, нога у него перебита, истекает кровью. Это же враг! Что делать? Там наверху свои ребята гибнут! Но она перевязывает этого немца и ползет дальше. Притаскивает русского солдата, он в бессознании, когда приходит в сознание, хочет убить немца, а тот, когда приходит в сознание, хватается за автомат и хочет убить русского. «То одному по морде дам, то другому. Ноги у нас, — вспоминала, — все в крови. Кровь перемешалась».

Это была война, которую я не знала. Женская война. Не о героях. Не о том, как одни люди героически убивали других людей. Запомнилось женское причитание: «Идешь после боя по полю. А они лежат … Все молодые, такие красивые. Лежат и в небо смотрят. И тех, и других жалко». Вот это «и тех, и других» подсказало мне, о чем будет моя книга. О том, что война – это убийство. Так это осталось в женской памяти. Только что человек улыбался, курил – и уже его нет. Больше всего женщины говорят об исчезновении, о том, как быстро на войне все превращается в ничто. И человек, и человеческое время. Да, они сами просились на фронт, в 17-18 лет, но убивать не хотели. А умереть были готовы. Умереть за Родину. Из истории слов не выкинешь – за Сталина тоже.

Книгу два года не печатали, ее не печатали до перестройки. До Горбачева. «После вашей книги никто не пойдет воевать, – учил меня цензор. – Ваша война страшная. Почему у вас нет героев?» Героев я не искала. Я писала историю через рассказ никем не замеченного ее свидетеля и участника. Его никто никогда не расспрашивал. Что думают люди, просто люди о великих идеях мы не знаем. Сразу после войны человек бы рассказал одну войну, через десятки лет другую, конечно, у него что-то меняется, потому что он складывает в воспоминания всю свою жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил. Во что верит. Наконец, счастлив он или не счастлив. Документы – живые существа, они меняются вместе с нами …

Но я абсолютно уверена, что таких девчонок, как военные девчонки 41-го года, больше никогда не будет. Это было самое высокое время «красной» идеи, даже выше, чем революция и Ленин. Их Победа до сих пор заслоняет собой ГУЛАГ. Я бесконечно люблю этих девчонок. Но с ними нельзя было поговорить о Сталине, о том, как после войны составы с победителями шли в Сибирь, с теми, кто был посмелее. Остальные вернулись и молчали. Однажды я услышала: «Свободными мы были только в войну. На передовой». Наш главный капитал – страдание. Не нефть, не газ – страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные? Прав был Чаадаев: Россия – страна без памяти, пространство тотальной амнезии, девственное сознание для критики и рефлексии.

Великие книги валяются под ногами …

1989 г.

Я – в Кабуле. Я не хотела больше писать о войне. Но вот я на настоящей войне. Из газеты «Правда»: «Мы помогаем братскому афганскому народу строить социализм». Всюду люди войны, вещи войны. Время войны.

Меня вчера не взяли в бой: «Оставайтесь в гостинице, барышня. Отвечай потом за вас». Я сижу в гостинице и думаю: что-то есть безнравственное в разглядывании чужого мужества и риска. Вторую неделю я уже здесь и не могу отделаться от чувства, что война – порождение мужской природы, для меня непостижимой. Но будничность войны грандиозна. Открыла для себя, что оружие красиво: автоматы, мины, танки. Человек много думал над тем, как лучше убить другого человека. Вечный спор между истиной и красотой. Мне показали новую итальянскую мину, моя «женская» реакция: «Красивая. Почему она красивая?» По-военному мне точно объяснили, что если на эту мину наехать или наступить вот так … под таким-то углом … от человека останется полведра мяса. О ненормальном здесь говорят, как о нормальном, само собой разумеющимся. Мол, война … Никто не сходит с ума, от этих картин, что вот лежит на земле человек, убитый не стихией, не роком, а другим человеком.

Видела загрузку «черного тюльпана» (самолет, который увозит на Родину цинковые гробы с погибшими). Мертвых часто одевают в старую военную форму еще сороковых годов, с галифе, бывает, что и этой формы не хватает. Солдаты переговаривались между собой: «В холодильник привезли новых убитых. Как будто несвежим кабаном пахнет». Буду об этом писать. Боюсь, что дома мне не поверят. В наших газетах пишут об аллеях дружбы, которые сажают советские солдаты.

Разговариваю с ребятами, многие приехали добровольно. Поросились сюда. Заметила, что большинство из семей интеллигенции – учителей, врачей, библиотекарей – одним словом, книжных людей. Искренне мечтали помочь афганскому народу строить социализм. Сейчас смеются над собой. Показали мне место в аэропорту, где лежали сотни цинковых гробов, таинственно блестели на солнце. Офицер, сопровождавший меня, не сдержался: «Может тут и мой гроб … Засунут туда … А за что я тут воюю?» Тут же испугался своих слов: «Вы это не записывайте».

Ночью мне снились убитые, у всех были удивленные лица: как это я убит? Неужели я убит?

Вместе с медсестрами ездила в госпиталь для мирных афганцев, мы возили детям подарки. Детские игрушки, конфеты, печенье. Мне досталось штук пять плюшевых Мишек. Приехали в госпиталь – длинный барак, из постели и белья у всех только одеяла. Ко мне подошла молодая афганка с ребенком на руках, хотела что-то сказать, за десять лет тут все научились немного говорить по-русски, я дала ребенку игрушку, он взял ее зубами. «Почему зубами?» – удивилась я. Афганка сдернула одеялко с маленького тельца, мальчик был без обеих рук. – Это твои русские бомбили». Кто-то удержал меня, я падала …

Я видела, как наш «Град» превращает кишлаки в перепаханное поле. Была на афганском кладбище, длинном как кишлак. Где-то посредине кладбища кричала старая афганка. Я вспомнила, как в деревне под Минском вносили в дом цинковый гроб, и как выла мать. Это не человеческий крик был и не звериный … Похожий на тот, что я слышала на кабульском кладбище …

Признаюсь, я не сразу стала свободной. Я была искренней со своими героями, и они доверяли мне. У каждого из нас был свой путь к свободе. До Афганистана я верила в социализм с человеческим лицом. Оттуда вернулась свободной от всех иллюзий. «Прости меня отец, – сказала я при встрече, — ты воспитал меня с верой в коммунистические идеалы, но достаточно один раз увидеть как недавние советские школьники, которых вы с мамой учите, (мои родители были сельские учителя) на чужой земле убивают неизвестных им людей, чтобы все твои слова превратились в прах. Мы – убийцы, папа, понимаешь!?» Отец заплакал.

Из Афганистана возвращалось много свободных людей. Но у меня есть и другой пример. Там, в Афганистане, парень мне кричал: «Что ты, женщина, можешь понять о войне? Разве люди так умирают на войне, как в книгах и кино? Там они умирают красиво, а у меня вчера друга убили, пуля попала в голову. Он еще метров десять бежал и ловил свои мозги …» А через семь лет этот же парень – теперь удачливый бизнесмен, любит рассказывать об Афгане. – Позвонил мне: «Зачем твои книги? Они слишком страшные». Это уже был другой человек, не тот, которого я встретила среди смерти, и который не хотел умирать в двадцать лет …

Я спрашивала себя, какую книгу о войне я хотела бы написать. Хотела бы написать о человеке, который не стреляет, не может выстрелить в другого человека, кому сама мысль о войне приносит страдание. Где он? Я его не встретила.

1990-1997 гг.

Русская литература интересна тем, что она единственная может рассказать об уникальном опыте, через который прошла когда-то огромная страна. У меня часто спрашивают: почему вы все время пишите о трагическом? Потому что мы так живем. Хотя мы живем теперь в разных странах, но везде живет «красный» человек. Из той жизни, с теми воспоминаниями.

Долго не хотела писать о Чернобыле. Я не знала, как об этом написать, с каким инструментом и откуда подступиться? Имя мой маленькой, затерянной в Европе страны, о которой мир раньше почти ничего не слышал, зазвучало на всех языках, а мы, беларусы, стали чернобыльским народам. Первыми прикоснулись к неведомому. Стало ясно: кроме коммунистических, национальных и новых религиозных вызовов, впереди нас ждут более свирепые и тотальные, но пока еще скрытые от глаза. Что-то уже после Чернобыля приоткрылось …

В памяти осталось, как старый таксист отчаянно выругался, когда голубь ударился в лобовое стекло: «За день две-три птицы разбиваются. А в газетах пишут ситуация под контролем».

В городских парках сгребали листья и увозили за город, там листья хоронили. Срезали землю с зараженных пятен и тоже хоронили – землю хоронили в земле. Хоронили дрова, траву. У всех были немного сумасшедшие лица. Рассказывал старый пасечник: «Вышел утром в сад, чего-то не хватает, какого-то знакомого звука. Ни одной пчелы … Не слышно ни одной пчелы. Ни одной! Что? Что такое? И на второй день они не вылетели и на третий … Потом нам сообщили, что на атомной станции – авария, а она рядом. Но долго мы ничего не знали. Пчелы знали, а мы нет». Чернобыльская информация в газетах была сплошь из военных слов: взрыв, герои, солдаты, эвакуация … На самой станции работало КГБ. Искали шпионов и диверсантов, ходили слухи, что авария – запланированная акция западных спецслужб, чтобы подорвать лагерь социализма. По направлению к Чернобылю двигалась военная техника, ехали солдаты. Система действовала, как обычно, по-военному, но солдат с новеньким автоматом в этом новом мире был трагичен. Все, что он мог, набрать большие радиодозы и умереть, когда вернется домой.

На моих глазах дочернобыльский человек превращался в чернобыльского.

Радиацию нельзя было увидеть, потрогать, услышать ее запах … Такой знакомый и незнакомый мир уже окружал нас. Когда я поехала в зону, мне быстро объяснили: цветы рвать нельзя, садиться на траву нельзя, воду из колодца не пить …Смерть таилась повсюду, но это уже была какая-то другая смерть. Под новыми масками. В незнакомом обличии. Старые люди, пережившие войну, опять уезжали в эвакуацию – смотрели на небо: «Солнце светит … Нет ни дыма, ни газа. Не стреляют. Ну, разве это война? А надо становиться беженцами».

Утром все жадно хватали газеты и тут же откладывали их с разочарованием – шпионов не нашли. О врагах народа не пишут. Мир без шпионов и врагов народа был тоже не знаком. Начиналось что-то новое. Чернобыль вслед за Афганистаном делал нас свободными людьми.

Для меня мир раздвинулся. В зоне я не чувствовала себя ни беларуской, ни русской, ни украинкой, а представителем биовида, который может быть уничтожен. Совпали две катастрофы: социальная – уходила под воду социалистическая Атлантида и космическая – Чернобыль. Падение империи волновало всех: люди были озабочены днем и бытом, на что купить и как выжить? Во что верить? Под какие знамена снова встать? Или надо учиться жить без большой идеи? Последнее никому незнакомо, потому что еще никогда так не жили. Перед «красным» человеком стояли сотни вопросов, он переживал их в одиночестве. Никогда он не был так одинок, как в первые дни свободы. Вокруг меня были потрясенные люди. Я их слушала …

Закрываю свой дневник …

Что с нами произошло, когда империя пала? Раньше мир делился: палачи и жертвы – это ГУЛАГ, братья и сестры – это война, электорат – это технологии, современный мир. Раньше наш мир еще делился на тех, кто сидел и кто сажал, сегодня деление на славянофилов и западников, на национал-предателей и патриотов. А еще на тех, кто может купить и кто не может купить. Последнее, я бы сказала, самое жестокое испытание после социализма, потому что недавно все были равны. «Красный» человек так и не смог войти в то царство свободы, о которой мечтал на кухне. Россию разделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный.

Что я слышала, когда ездила по России …

– Модернизация у нас возможна путем шарашек и расстрелов.

– Русский человек вроде бы и не хочет быть богатым, даже боится. Что же он хочет? А он всегда хочет одного: чтобы кто-то другой не стал богатым. Богаче, чем он.

– Честного человека у нас не найдешь, а святые есть.

– Не поротых поколений нам не дождаться; русский человек не понимает свободу, ему нужен казак и плеть.

– Два главных русских слова: война и тюрьма. Своровал, погулял, сел … вышел и опять сел …

– Русская жизнь должна быть злая, ничтожная, тогда душа поднимается, она осознает, что не принадлежит этому миру … Чем грязнее и кровавее, тем больше для нее простора …

– Для новой революции нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Куража нет. Русскому человеку нужна такая идея, чтобы мороз по коже …

– Так наша жизнь и болтается – между бардаком и бараком. Коммунизм не умер, труп жив.

Беру на себя смелость сказать, что мы упустили свой шанс, который у нас был в 90-ые годы. На вопрос: какой должна быть страна – сильной или достойной, где людям хорошо жить, выбрали первый – сильной. Сейчас опять время силы. Русские воюют с украинцам. С братьями. У меня отец – беларус, мать – украинка. И так у многих. Русские самолеты бомбят Сирию …

Время надежды сменило время страха. Время повернуло вспять … Время сэконд-хэнд …

Теперь я не уверена, что дописала историю «красного» человека …

У меня три дома – моя беларуская земля, родина моего отца, где я прожила всю жизнь, Украина, родина моей мамы, где я родилась, и великая русская культура, без которой я себя не представляю. Они мне все дороги. Но трудно в наше время говорить о любви.