Четверть века прошло с момента, как знаменитые театральные панно Марка Шагала , о работе над которыми художник писал: «Изобразил предков современного актера: вот бродячий музыкант, свадебный шут, танцовщица, переписчик Торы, он же первый поэт-мечтатель и, наконец, пара акробатов на сцене », были отреставрированы.

Цикл из девяти работ, из которых сохранилось лишь семь, Шагал исполнил по заказу Государственного еврейского театра (ГОСЕТ) под руководством Алексея Грановского. Основанный в 1920 году в Петрограде, театр через год переехал в Москву и сперва занимал здание в Чернышевском переулке, но через два года перебрался туда, где сегодня располагается Московский драматический театр на Малой Бронной.

Шагал оформил зал, где в 1921 году показали спектакль (первый в репертуаре) на вечере памяти писателя Шолом-Алейхема. Художник работал два месяца и, говорят, завершил процесс буквально за несколько минут до поднятия занавеса.

Легендарный актер Соломон Михоэлс, по легенде, долго рассматривал эскизы панно и сказал: «Знаете, я изучил ваши эскизы. И понял их. Это заставило меня целиком изменить трактовку образа. Я научился по-другому распоряжаться телом, жестом, словом».

Панно «Введение в еврейский театр»
1920

Большое панно «Введение в театр», полное символов, которые, как всегда, с любопытством можно разгадывать, было предназначено для центральной стены. В простенках меж окон Шагал расположил гигантского размера аллегории видов искусства, в том числе - «Музыка» («Бродячий музыкант»), «Театр» («Свадебный шут»), «Танец» («Танцовщица»), «Литература» («Переписчик Торы»).

Любопытно, что действие в композициях разворачивается вовсе не справа налево, как в иврите, а слева направо. Реставраторам удалось выяснить, что в темперу и гуашь мастер подмешивал глину, добиваясь свечения изображений изнутри.

«Театр», «Музыка», «Танец»
1920

В 1949 году ГОСЕТ был ликвидирован, а работы Шагала оказались в Третьяковской галерее.

После реставрации и показа в музее в 1991 году панно отправились на гастроли, за эти годы успев побывать в сорока пяти городах мира. И только сейчас к их возращению в постоянной экспозиции музея на Крымском Валу для цикла Шагала наконец отводится целый зал, открытие которого состоится 16 июля.

Целый зал Третьяковской галереи на Крымском Валу отныне отведен Марку Шагалу - легенде русского авангарда, одному из самых значимых художников мирового искусства XX века. Впервые после реставрации можно будет увидеть весь цикл панно, созданный мастером для Еврейского театра, и не только.

В собрании Третьяковки - большая коллекция графики Марка Шагала, в том числе иллюстрации к «Мёртвым душам», которые галерее автор подарил лично, а вот живописных работ не так много - всего 12. Зато какие - настоящие хиты. Одна из них - «Над городом» - чего стоит. Серия панно, созданная Шагалом для Еврейского театра, - нарасхват. Их увидели в сорока пяти городах мира, а вот в родных стенах, в рамках постоянной экспозиции, вместе покажут впервые. Эта серия была создана Шагалом в 20-х годах, когда он покинул родной Витебск и созданное им училище после разногласий с Казимиром Малевичем, переехал в Москву и тут же получил крупный заказ.

«Шагал сразу сказал, что будет писать большое панно и будет писать эти вещи для того, чтобы сделать некий камертон, введение в театр, и что он своей живописью хочет бороться с фальшивыми бородами, натурализмом, который существовал в театре», - рассказывает хранитель отдела живописи конца XIX - начала XX века Третьяковской галереи Людмила Бобровская.

Художник работал над декорациями два месяца, создал девять панно, сохранилось, правда, семь. Самое большое - «Введение в еврейский театр». Судьба этих работ Марка Шагала трудна, как и самого Еврейского театра, который переезжал, а в 1949-м был и вовсе закрыт. Тогда работы попали в Третьяковскую галерею и очень долго ждали реставрации.

«В 73-м, когда Шагал приезжал в Москву, он к нам приходил, и ему раскатывали эти вещи в зале Серова. Он был безумно счастлив - не надеялся, что они живы, и даже на каких-то вещах поставил подпись, их не было. Он же не воспринимал свои произведения как станковые вещи», - объясняет Людмила Бобровская.

Марк Шагал часто подчеркивал свою национальность - писал стихи на идише, создавал витражи для синагоги, но назвать его еврейским художником трудно, он всё же - космополит, его художественный язык понятен на всех континентах. Например, его очень любят японцы, причём давно. В Стране восходящего солнца на его выставки выстраиваются очереди.

Шагал принципиально не вступал ни в какие группы, его трудно назвать адептом какого-то определённого направления, хотя сам про себя он говорил: « Я реалист, я землю люблю». Шагала можно назвать сказочным художником, истоки его творчества - в детстве, когда кажется, что всё возможно. И коза может быть зелёной, и люди могут парить в облаках.

Выставка малоизвестного графического наследия Марка Шагала (1887-1985). На выставке «Марк Шагал. Истоки творческого языка художника» творчество художника представлено в контексте поиска истоков его искусства

Шагал принадлежал к поколению художников, которые в начале ХХ века в попытке обретения себя, собственного образного строя и пластического языка, обращались к народному искусству. Шагал не получил последовательного профессионально образования, его первым и главным учителем стала естественная среда - еврейское, русское, белорусское, литовское, французское окружение, "та живая вода", которая "заряжала" и вдохновляла мастера на протяжении всей жизни.

Реальные и невероятные события, запечатленные художником, прочно соединены с земной средой ключевыми для него предметами быта, приметами места, ставшими характерными шагаловскими "паролями": от наивной вывески парикмахера в Витебске или молочника в Париже до креста православного собора или химер парижского Нотр-Дам, от простенькой вышивки до семисвечника и Торы, от покосившейся крестьянской избы до Вильнюсской синагоги и ворот еврейского кладбища, от лубков и иллюстраций народных изданий, бродячих музыкантов до знамен революции. Художник утверждал: "Неправда, что мое искусство фантастично! Я реалист, я люблю землю!".

Основу экспозиции в Третьяковской галерее составляют произведения из собраний семьи художника: уникальные, никогда не экспонировавшиеся в России, произведения "семейного круга" - автопортреты, портреты матери, бабушки, кузенов, сестры, жены Беллы и дочери Иды, исполненные в конце 1900-х - 1910-х годах. В этих работах перед зрителем предстает своеобразная автобиография художника, летопись его семьи (У окна. Мать и дочь. 1908; Кольцо. 1908-1909; Модель. Сестра художника. 1910; Рождение. 1911 и другие). Гравированная история жизни Шагала запечатлена в листах серии "Моя жизнь" (1922). Своеобразным лейтмотивом выставки предстает образ его любимого города - Витебска, присутствующий в том или ином виде во всех картинах мастера.

Из французского собрания поступила и группа работ 1960-1970-х годов в редкой технике коллажа (Триумф музыки. Эскиз панно для Метрополитен Опера, Линкольн Арт Центр. 1966, Клоун и его тень (Синий скрипач). 1964. Лиловая обнаженная. 1967. Гимн Набережной часов. 1968).

ГМИИ им. А.С. Пушкина предоставил на выставку созданные в России в 1910 году "Пейзаж с козой (Лиозно)" (1910), "В зале Теи" (1910), "Комната на Гороховой" (1910), подаренные музею Идой Шагал. Произведения первого парижского периода, примеры интерпретации Шагалом современного французского искусства, - "Обнаженная с цветами", "Лежащая обнаженная" (обе - 1911) - предоставлены фондом Sepherot Foundation (Лихтенштейн).

Впервые московскому зрителю будут показаны недавно приобретенные во Франции юношеские альбомы Шагала, происходящие из архива Блеза Сандрара, писателя и поэта, друга и переводчика мастера, введшего молодого художника в круг парижских авангардистов (коллекция Т. и И.Манашеровых, Москва).

Помимо оригинальных рисунков в состав выставки включены и выполненные по инициативе парижского галериста и издателя серии "Книга художника" Амбруаза Воллара иллюстрации к "Мертвым душам" Н.В.Гоголя (1923-1925) из собрания Третьяковской галереи, полученные в дар от автора в 1927 году.

Открытиями для отечественной публики станут и знаменитый "Свадебный сервиз" (1951-1952. Керамика, белая эмаль, роспись), созданный Шагалом в честь свадьбы дочери Иды (частная коллекция, Париж) и две мраморные скульптуры для фонтана - "Рыба" и "Птица" (1964. Коллекция Фонда Пьера Джанадда, Мартини, Швейцария). Представленные на выставке предметы народного искусства из Российского этнографического музея (Санкт-Петербург) и Музея истории евреев в России (Москва) дополнят представление зрителей об истоках образной системы Шагала.

Он прожил почти век, был советским комиссаром, но мировую славу получил в эмиграции. В Москве открылась самая крупная выставка картин Марка Шагала. Она называется "Здравствуй Родина": знаменитый художник - наш соотечественник.

Он родился в конце позапрошлого века в Витебске. Полотна привезли буквально со всего мира: из российских и зарубежных музеев, а также из частных коллекций. Посетители выставки впервые увидят собранные вместе произведения Шагала - от ранних витебских работ до шедевров французского периода.

Одним из первых экспозицию увидел наш корреспондент Александр Казакевич. По залам Третьяковской галереи он ходил вместе с внучками великого мастера.

Это так официально объявлено, что сегодня открытие крупнейшей выставки Марка Шагала. На самом деле выставку открыли чуть раньше, когда из Парижа прилетели две его внучки. Они зачарованно ходили среди еще несмонтированной гигантской экспозиции. Особенно долго задерживаясь у портретов Бэллы Шагал - их русской бабушки.

Мэрет Мэйер, внучка Шагала: "Это моя бабушка, а вот маленькая фигурка - это моя мама, здесь ей, наверное, всего годик".

Эти волшебные полеты и объятия Бэллы стали излюбленной темой Марка Захаровича. Мэрэт знает, что на бабушку она очень похожа.

Мэрет Мэйер, внучка Шагала: "Мою бабушку я знала только по картинам. Эта - моя любимая, всегда находилась в доме моих родителей и я всегда чувствовала, сколько нежности и любви исходит от нее".

Бэлла Мэйер, внучка Шагала: "Меня назвали в честь бабушки, поэтому она была моим идеалом, которому я всегда подражала".

Но именно внучки должны были сказать: получилось или нет собрать самые известные картины мастера со всего мира - из Третьяковки, Русского Музея в Санкт-Петербурге, музеев в Нью-Йорке, Париже, Ницце, частных коллекций. Так полно Шагала еще не собирали.

В Третьяковской галерее к Шагалу особое отношение, его здесь называют "кормильцем", потому что даже в самые трудные времена его картины всегда приглашались для участия в западных выставках - это оплачивалось, и пополняло небольшой бюджет Третьяковки.

Для сотрудников галереи здесь много сокровенных деталей. Это работы Шагала для еврейского театра. Когда он прилетал в СССР в 73-м, то плакал, увидев, что они сохранились, и ставил на работах свои автографы, путая от волнения латинские буквы и кириллицу.

Екатерина Селезнева, куратор выставки: "Мы все должны Шагалу, и поэтому мы сегодня читаем название как "Здравствуй, Шагал".

Загадочный человек и его волшебное искусство. Он Париж сравнивал с Витебском, откуда пришлось эмигрировать, а свои работы с творчеством Чарли Чаплина. Он тоже напоминал ХХ веку о маленьком человеке в его радостях и его любви. Шагал писал: "Быть может, Европа полюбит меня, а с ней моя Россия". Чтобы увидеть эти полотна вместе в Москву, настоящие ценители Шагала прилетели из Европы и Америки. Скажем, "Троицу" Шагала по его завещанию запрещается вывозить из музея Ниццы. Но вот она в Москве. В качестве исключения. И все посетители понимают, что еще раз подобное мировое явление мастера на родину может не повториться.

Ну что же? Должен сознаться — c"est captivant. [Это чарующе (франц.).] Ничего не поделаешь. Это то искусство, которое как раз мне должно претить в чрезвычайной степени. Это то, что во всех других сферах жизни я ненавижу (я еще не разучился ненавидеть), с чем я, несмотря на всю свою душевную усталость, еще не могу примириться — и все же это пленит, я бы даже сказал — чарует, если держаться точного смысла этого слова. В искусстве Шагала заложены какие-то тайные чары, какое-то волшебство, которое, как гашиш, действует не только помимо сознания, но и наперекор ему <...>

Шагал удостоился премии Карнеги. Это уже своего рода мировая consecration. [Признание (франц.).] Но и до того он вот уже десятки лет принадлежит к тем художникам, имена которых получили всесветную известность, про которых критики не пишут иначе, как пользуясь готовыми штампованными формулами, а это является выражением величайшего почитания. Шагал настоящая ведетта, вроде, ну скажем, Чаплина. И эта признанность может считаться вполне заслуженной. Он действительно подошел к эпохе, он шевелит в людях такие чувства, которые почему-то тянет испытывать. Можно еще найти в этом искусстве элементы бесовского наваждения или действия сил нечистых, однако об этом говорить не позволяется, а если разрешается, то не иначе как в ироническом тоне, или как о некоей “аллегории”. Несомненно есть что-то общее между творчеством Шагала и творчеством всяких художников — демониаков средневековья, часть которых упражнялась в “украшении” священнейших соборов всякой скульптурной чертовщиной, другая окружала миниатюры молитвенников самыми безрассудными и столь ехидными гримасами. Той же чертовщиной увлекались такие великие мастера живописи, как Босх или старший Брейгель, как Шонгауэр и как Грюневальд, — и со всеми ими у Шагала есть по крайней мере то общее, что он всецело подчиняется произволу своей фантазии; что он пишет то, что в голову взбредет; что он вообще во власти чего-то такого, что не поддается какому-либо разумному определению. Однако просто от вздора и шалости и от бредового творчества сумасшедших творения Шагала отличаются именно своими подлинными чарами.

Нынешняя выставка (открытая в галерее Май, 12, рю Бонапарт) лишний раз подтвердила во мне мое отношение к искусству Шагала (я был одним из первых, кто четверть века назад оценил это искусство), и в то же время она рассеяла прокравшееся в меня сомнение; не снобичен ли Шагал; не стал ли он шарлатанить, не превратился ли он, толкаемый к тому успехом, в банального трюкиста, который торгует тем, что когда-то давало ему подлинное вдохновение? Такие вопросы могли вполне естественно закрасться в душу, так как репертуар Шагала все такой же ограниченный, и он только и делает, что повторяет одни и те же темы.

Так и на данной выставке мы снова увидели все тех же летающих бородатых иудеев, возлежащих на диване любовников, белых невест, акробатов, нежных эфебов с букетами, порхающих ангелочков, согбенных жалких скрипачей, и все это вперемежку с какими-то музицирующими козлами, с гигантскими курицами, с телятами и апокалиптическими конями. Да и в смысле фона это опять то же черное небо с разноцветными ореолами светила, те же домишки грязной дыры из ужасного захолустья, тот же талый снег, или же рамы окон, зеленеющие кусты, стенные часы, семисвечники, торы. Меняется лишь расположение этих разнообразных элементов, и меняется формат картины. Видно, без иных из этих обязательных деталей художник просто не может обойтись, и они нет-нет да и пролезут в его композицию, которая ему кажется незаконченной, пока именно какой-либо такой козел-скрипач или крылатый вестник не нашли себе места.

Я шел на выставку без большой охоты, в предвидении именно этих повторений, успевших за годы моего знакомства с творчеством Шагала сильно приесться. Но вот эта новая демонстрация “упражнения с ограниченным количеством реквизитов” не только меня не огорчила, но она пленила меня, а, главное, не получилось от этого сеанса впечатления трюкажа или хотя бы до полного бесчувствия зазубренного фокуса. В каждой картине, в каждом рисунке Шагала все же имеется своя жизнь, а, следовательно, свой raison d"etre. Каким-то образом все это, даже самое знакомое, трогает; не является и сожаление вроде того, что “вот такой замечательный талант, а так себя разменивает, так себя ограничивает”. Шагал просто остался верен себе, а иначе он творить не может. Но когда он берется за кисти и краски, на него что-то накатывается, и он делает то, что ему велит распоряжающееся им божество — так что выходит, что вина божества, если получается все одно и то же.

Но только божество это, разумеется, не Аполлон. Самое прельстительное и безусловно прельстительное в Шагале, это — краски, и не только их сочетание, но самые колеры, каждый колер, взятый сам по себе. Прелестна эта манера класть краски, то, что называется фактурой. Но и эти красочные прелести отнюдь не аполлонического происхождения. Нет в них ни стройной мелодичности, ни налаженной гармонии, нет и какой-либо задачи, проведения какой-либо идеи. Все возникает как попало, и невозможно найти в этой сплошной импровизации каких-либо намерений и законов. Вдохновения — хоть отбавляй, но вдохновение это того порядка, к которому художники, вполне владеющие своим творчеством, относятся несколько свысока. Почему не быть и такому искусству, почему не тешиться им? Тешимся же мы рисунками детей или любителей, наслаждаемся же мы часто беспомощными изделиями народного творчества — всем тем, в чем действует непосредственный инстинкт и в чем отсутствует регулирующее сознание. Мало того, этим наслаждаться даже полезно, это действует освежающе, это дает новые импульсы. Но аполлоническое начало начинается лишь с того момента, когда инстинкт уступает место воле, знанию, известной системе идей и, наконец, воздействию целой традиционной культуры.

Это все и почиталось до начала XX века настоящим искусством; с историей этого искусства знакомят нас музеи, и из-за такого искусства эти музеи приобрели в современной жизни значение бесценных хранилищ, чуть ли не храмов. Мы общаемся в них с высочайшими и глубочайшими умами (хотя бы эти умы и выражались подчас в очень несуразных, странных формах, а то и просто снисходили до шутки, до балагурства). Но странное впечатление будут производить в этих же музеях картины Шагала и других художников, рожденные нашей растерянной, не знающей, a quel saint se vouer [Какому святому поклониться (франц.).] эпохой. Выражать свою эпоху они, разумеется, будут и будут даже делать это лучше, нежели всякие картины более разумного и трезвого характера, или же такие картины, которые выдают большую вышколенность. Однако я сомневаюсь, что будущие поколения преисполнятся уважения к нашей эпохе после такого ознакомления с ней, и станут на нас оглядываться так, как мы оглядываемся на разные пройденные фазисы человеческого прошлого — с нежностью, с умилением, а то и завистью. Люди благочестивые среди этих будущих (сколь загадочных!) поколений, вычитывая душу нашего времени из этих типичнейших для него произведений (из живописи Шагала, среди многого другого), скорее почтут за счастье, что подобный кошмар рассеялся, и обратятся к небесам с мольбой, чтобы он не повторялся.

Мне хочется выделить одну из картин на настоящей выставке Шагала. Если она не менее кошмарна, нежели прочие, если она и очень характерна для Шагала, если и в ней доминирует импровизационное начало, то все же она, как мне кажется, серьезнее всего прочего, она, несомненно, выстрадана, и чувствуется, что, создавая ее, художник, вместо того, чтобы прибегать к привычному творческому возбуждению, имеющему общее с кисловато-сладостной дремотой, был чем-то разбужен, не на шутку напуган и возмущен. Несомненно и то, что поводом к созданию этого видения были реальные события <…> Однако самый смысл представленного символа мне непонятен. Почему именно бледный труп пригвожденного к кресту Христа перерезает в белом сиянии наискось мрак, разлитый по картине?! Непонятны и разные другие символы (непонятны именно в качестве символов), что разбросаны по картине. Однако в целом это “видение” поражает и подчиняет внимание. Следует ли толковать присутствие Христа, как луч надежды? Или перед нами искупительная жертва? Или же сделана попытка обличения виновника бесчисленных бед? Считали же иные что все беды, обрушившиеся на человечество за долгие века христианской эры, — прямые плоды того учения, которое, проповедуя милость и любовь, на реальном опыте повлекло за собой более жестокие и злобные последствия, нежели все, ему предшествовавшее.

Как решить задачу, я не знаю. Картина сама по себе не содержит ответа, а обращаться за изустными комментариями к самому творцу (если бы он пожелал их дать) я не намерен. Но одно, во всяком случае, остается бесспорным. В картине “Христос” представлено нечто в высшей степени трагическое и такое, что вполне соответствует мерзости переживаемой эпохи. Это — документ души нашего времени. И это — какой-то вопль, какой-то клич, в этом и есть подлинный пафос! Быть может, эта картина означает и поворот в самом творчестве Шагала, желание его отойти от прежних “соблазнительных потех”, и в таком случае можно ожидать от него в дальнейшем других подобных же откровений. Шагал — художник подлинный, и то, что он со всей искренностью еще скажет, будет всегда значительно и интересно.