ГАРДЕМАРИН

Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра. Стоило только выйти из города на Владимирскую горку, и тотчас перед глазами распахивалось голубоватое море.

Но, кроме разлива Днепра, в Киеве начинался и другой разлив – солнечного сияния, свежести, теплого и душистого ветра.

На Бибиковском бульваре распускались клейкие пирамидальные тополя. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья – прозрачные, измятые, покрытые рыжеватым пухом.

Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, весна достигала разгара. Из вековых садов вливались в улицы волны прохлады, сыроватое дыхание молодой травы, шум недавно распустившихся листьев.

Гусеницы ползали по тротуарам даже на Крещатике. Ветер сдувал в кучи высохшие лепестки. Майские жуки и бабочки залетали в вагоны трамваев. По ночам в палисадниках пели соловьи. Тополевый пух, как черноморская пена, накатывался прибоем на панели. По краям мостовых желтели одуванчики.

Над открытыми настежь окнами кондитерской и кофеен натягивали полосатые тенты от солнца. Сирень, обрызганная водой, стояла на ресторанных столиках. Молодые киевлянки искали в гроздьях сирени цветы из пяти лепестков. Их лица под соломенными летними шляпками приобретали желтоватый матовый цвет.

Наступало время киевских садов. Весной я все дни напролет пропадал в садах. Я играл там, учил уроки, читал. Домой приходил только обедать и ночевать.

Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей.

Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.

Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра – Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады. Из Купеческого сада открывался прославленный вид на Подол. Киевляне очень гордились этим видом. В Купеческом саду все лето играл симфонический оркестр. Ничто не мешало слушать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра.

Последним садом на днепровском берегу была Владимирская горка. Там стоял памятник князю Владимиру с большим бронзовым крестом в руке. В крест ввинтили электрические лампочки. По вечерам их зажигали, и огненный крест висел высоко в небе над киевскими кручами.

Город был так хорош весной, что я не понимал маминого пристрастия к обязательным воскресным поездкам в дачные места – Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Я скучал среди однообразных дачных участков Пущи Водицы, равнодушно смотрел в боярском лесу на чахлую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий песок, перемешанный с окурками.

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал «Остров сокровищ» Стивенсона . Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести ее из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «Паллада» , из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: «Азимут». Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

– Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

– Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

Гардемарин положил мне на плечо худую руку:

– Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне:

– Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: «Полярная звезда», «Вальтер Скотт», «Хинган», «Сириус». Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они ни заходили. Они посещали даже остров Тристан д’Акунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня «Адмирал Истомин», а где «Летучий голландец»: «Истомин» грузит бананы в Сингапуре, а «Летучий голландец» разгружает муку на Фаррерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово «менингит».

– Он дойдет бог знает до чего со своими играми, – сказала однажды мама. – Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит – это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

В подвале у нас было табу на бухло, табак и баб. За его пределами табу не было. По бабам ходили с Димоном. Санек стеснялся, да и не взяли бы мы его, только отпугивать. Дылда и на Вини Пуха похож. А Димон был маленький, поджарый, считал себя красавцем и занимался в секции бокса, куда меня не взяли из-за слабого носа.

Ходили по бабам - это громко сказано. Обычно знакомство проходило так:

Эй, телки, сюда идите!

Отвали.

Да пошли вы сами, уродины!

От уродов слышим.

И нет их уже, гордо удалились под наше отчаянное ржание.

Но в тот вечер мы продвинулись. Выйдя из подвала на обход, сразу наткнулись на двоих. Димон вдруг храбро пошел в атаку, клином врезался между подруг и обнял их за талии. Надо сказать, что северной зимой держать девушку за талию не так то просто, если только у вас не обезьяньи руки. Даже если у нее талия, как у юной Гурченко, в минус тридцать она превращается в бочонок мехом внутрь или мехом наружу. Так что руки у Димона постоянно соскальзывали. Пока он вел с подружками свой нехитрый разговор, я, плетясь сзади, тыкался то справа, то слева, то между ними, пытаясь разглядеть под огромными меховыми шапками и намотанными в три слоя шарфами, какая из барышень покрасивше.

Так дошли до их дома - желто-голубой девятиэтажки, каких в городе десятками понаделали украинские строители, предвосхищая скорую независимость своей далекой Родины. Сели на ограду детской площадки, еще не занесенную до конца снегом. Димон травит тупые анекдоты, я пытаюсь сказать что-то умное. Вдруг пасии наши исчезают, вместо них - три молодца. Два - типа нас, третий - как кирпич, притом не керамический, а селикатный. Буравит Димона глазами и просит сигарету. Димон был храбрым, он встал и сказал:

Не курю и тебе не советую.

И тут же пал в снег, сраженный ударом в лицо. Следом рухнул я. Нас не пинали, даже не сказали ничего обидного. Развернулись и пошли в сторону несостоявшихся наших приятельниц, пугливо прижавшихся друг к другу на противоположном конце площадки.

Я грустно смотрел в мутное северное небо, запрокинув голову и устроив себе на носу снежную пирамиду, подкрашиваемую изнутри пульсирующим багрянцем. Димон прыгал вокруг меня, кляня всех баб на свете и грозясь замочить тех козлов. Когда кровь остановилась, мы разошлись по домам.

По дороге опять засочилась кровь, накапав на белоснежный отворот полушубка. Пришлось зайти к Саньку, жившему по соседству. Мы терли мех мылом, полоскали в горячей воде (чего, как я позже узнал, никак нельзя в таких случаях - только в холодной!), промокали уксусом и даже плеснули водки из заначенной Саниным отцом бутылки. Капли исчезли, но вся поверхность стала бледно розовой. Я с детства не любил розовый цвет, поэтому взял ножницы и обкорнал все до подшерстка. Мохнатый отворот полушубка превратился в отворот стриженной дубленки.

Дома мама:

Что нос припух?

Да мы с Саньком боксировали.

Аккуратнее будь.

Потерю новым полушубком шикарного меха родители не заметили.

Как то через пару недель, вечерком, я лежал на диване, праздновал начало осенних каникул и смотрел по телевизору очередную серию только вышедшего на экран "Гардемарины, вперед!". Звонок в дверь, за ней Димон.

Макс, мы их нашли.

Ну этих козлов.

Я вспомнил. Погрустнел. Достал убранные до весны тяжелые ботинки-говнодавы.

Мам, я на минутку.

Во дворе шабла, человек десять.

Убьем уродов! Замочим их!

Настроение поднялось, ринулись в город.

Димон долго жал на кнопку звонка, потом дубасил в дверь ногой, пока она наконец не открылась. За дверью - Кирпич, в трениках и с голым пузом, из под ног его недовольно смотрит на нас желтоватого цвета кот. Из дальней комнаты - "...не вешать нос, гардемарины, дурна ли жизнь иль хороша...".

Кирпич сменил тапки на кроссовки и вышел.

С кем драться? - спокойно спросил он, обводя нас своими бычьими глазками.

Толпа задумалась. Кто то сказал:

Пусть Димон первым с ним мочится, потом Макс добьет жирбоса.

Шабла одобрительно загудела, освобождая место на лестничном пролете. А мой задор сразу прошел, захотелось домой, на диван, рядом папа и мама.

Но была еще надежда на Димона, была, пока через пару минут его аккуратно не протащили мимо меня вниз по лестнице. Лицо он закрыл руками.

Макс, давай отомсти за Димона, урой придурка!

Не мог же я сказать им:

Не, пацаны, я домой. Может там гардемарины еще не закончились.

Я ударил первым, сильно и верно, своим тяжелым ботинком прямо в пах злодея. Я видел, как ему стало больно, очень больно. Я внимательно и неподвижно разглядывал согнутого от боли человека, пока тот не выпрямился.

Потом пацаны долго и терпеливо оттаскивали Кирпича, беззвучно и тупо продолжавшего молотить мое тело руками и ногами.

Меня отвезли к Травматологу. Нет, не к врачу - травматологу, а к пацану Травматологу, такая у него была кличка. Жил он почему то один и считался между сверстниками асом в медицине. Рассказывали, что Травматолог однажды удалил кухонным ножом гнойник из гортани своего дяди и тот ничего, оклимался.

У Травматолога я впервые в жизни попробовал мумие.

Ешь, Макс, пчелиное говно, на завтра как новенький будешь, - говорил он, вкладывая таблетки в отверстие моего рта, обложенного бинтами и льдом. И заботливо скормил мне целую пачку.

Под утро я пришел домой. Мама не пожалела меня, мама спросила:

Опять с Саньком боксировали?

Я заплакал и потом полдня блевал этим проклятым мумие. О нашем подвале и, вообще, о показывании своего разбитого носа на улице не могло быть и речи до конца каникул. Зато диван и остаток серий гардемаринов по вечерам и по утрам (повтор) были мне обеспечены.

Кирпича я встретил через год на УПК (учебно-производственный комбинат, кто не знает). Он протянул мне руку:

Здорово.

Здорово, - ответил я, пожав его руку.

глава из книги “Повесть о жизни”

Повествование начинается с описания весны в городе Киеве, где К. Паустовский провел дет­ские годы. С теплотой и лиризмом он описывает пробуждение природы. “На Бибиковском буль­варе распускались клейкие пирамидальные то­поля. Они наполняли окрестные улицы запахом ладана. Каштаны выбрасывали первые листья - прозрачные, измятые покрытые рыжеватым пу­хом… Майские жуки и бабочки залетали в ваго­ны трамваев. По ночам в палисадниках пели со­ловьи”.

Среди всей этой красоты

совершенно ненуж­ными казались мальчику Косте поездки за го­род. И он не мог понять пристрастия матери обя­зательно вывозить детей на выходные в дачные места - Боярку, Пущу Водицу или Дарницу. Он скучал среди однообразных дачных участков, равнодушно смотрел в боярском лесу на “чах­лую аллею поэта Надсона и не любил Дарницу за вытоптанную землю около сосен и сыпучий пе­сок, перемешанный с окурками”. Гораздо силь­нее будоражил его утопающий в сирени и топо­лином пуху Киев.

Наибольший восторг у мальчика вызывали сады, где он пропадал все дни напролет. Там он играл, читал, учил уроки и знал все укромные уголки.

Домой он приходил лишь обедать и но­чевать. Садов и парков в Киеве было много - Бо­танический, Царский и Купеческий сады, где все лето играл оркестр, и ничто не мешало слу­шать музыку, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся с Днепра. Но больше все­го Костя любил Мариинский парк, что нависал над Днепром. “Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и ка­чались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны”.

Именно в этом Мариинском парке мальчик однажды увидел человека, который отравил его мечтами “о несбыточном будущем”. Костя сидел там вместе с сестрой Галей и читал “Остров со­кровищ” Стивенсона. Галя тоже читала книгу. Возле брата и сестры остановилась незнакомая девочка с бантами в волосах и стала прыгать че­рез веревочку. Галю - близорукую, добрую и доверчивую, она не потревожила. А Косте не­знакомка мешала. И он потряс сирень, возле ко­торой они сидели, и на девочек посыпались кап­ли от прошедшего недавно дождя. Галя смахнула с книги капли и продолжала читать. А незнакомка показала ему язык и убежала.

И в эту минуту Костя заметил, что “по аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спо­койным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого вет­ра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму”.

В сухопутном Киеве, где жители почти не ви­дели моряков, гардемарин показался мальчику пришельцем из далекого легендарного мира крылатых кораблей, “из мира всех океанов, мо­рей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей”.

Когда гардемарин прошел мимо, Костя под­нялся и пошел за ним следом. Галя по близору­кости не заметила исчезновения брата. А для Ко­сти этот человек стал воплощением всей его мечты. Он давно мечтал о морских путешестви­ях. Он часто воображал себе моря, “туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдо­скоп за стеклами иллюминатора”. “Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от ста­рого якоря! Я бы хранил его, как драгоцен­ность”.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки Костя прочел непонятное и зага­дочное для него слово “Азимут”. Позже он узнал, что это название учебного корабля Балтийского флота.

Так они и шли сперва по Елизаветинской ули­це, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. А Костя ощущал жгучий стыд за этих мешковатых сухопутных вояк.

Гардемарин несколько раз оглядывался, а за­тем остановился, подозвал мальчика и попытал­ся выяснить, почему тот за ним идет. “Маль­чик, - спросил он насмешливо, - почему вы тащитесь за мной на буксире?” Покрасневший от смущения Костя ничего не ответил. Но гарде­марину и так все было понятно. “Все ясно: он мечтает быть моряком, - догадался гардема­рин, говоря почему-то обо мне в третьем лице”. “Я близорукий”, - ответил мальчик, упавшим голосом.

Гардемарин положил ему на плечо худую ру­ку и предложил дойти до Крещатика. Они по­шли рядом, но Костя не решался поднять глаза и видел лишь “начищенные до невероятного блеска ботинки гардемарина”.

На Крещатике гардемарин завел мальчика в кондитерскую и заказал две порции фисташко­вого мороженого и два стакана воды. Мороженое они съели молча. Затем гардемарин достал из бу­мажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и пода­рил Косте на память, объяснив, что это его ко­рабль, на котором он ходил в Ливерпуль.

Потом он крепко пожал мальчику руку и ушел. А Костя посидел еще немного, пока на него не начали оглядываться “потные соседи в канотье”.

Тогда он вышел и побежал в Мариинский парк, где оставил сестру. Но скамейка была пус­та. Галя ушла. Костя решил, что гардемарин его пожалел и “впервые узнал, что жалость оставля­ет в душе горький осадок”.

После этой встречи желание сделаться моря­ком мучило его несколько лет. Он рвался к мо­рю. Первый раз он видел его в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого ему было недостаточно.

Он часами просиживал над атласом, рассмат­ривал берега морей и океанов, выискивал неизве­стные приморские городки, мысы, острова, устья рек. Костя придумал сложную игру. Он составил длинный список пароходов со звучными названи­ями: “Полярная звезда”, “Вальтер Скотт”, “Хинган”, “Сириус”. В своем воображении он был вла­дельцем самого большого флота в мире.

Он представлял, что сидит у себя в пароход­ной конторе, “в дыму сигарет, среди пестрых плакатов и расписаний”. Окна этой конторы вы­ходили, естественно, на набережную. И прямо около них торчали желтые мачты пароходов, а за стенами шумели добродушные вязы. “Паро­ходный дым развязно влетал в окна, смешива­ясь с запахом гнилого рассола и новеньких весе­лых рогож”.

Мальчик придумывал для своих пароходов список удивительных рейсов. Они не пропуска­ли ни одного самого забытого и отдаленного уголка земли. И посещали даже остров Тристан де’Акунью.

Он снимал пароходы с одного рейса и перебра­сывал на другой. И безошибочно знал, где в дан­ный момент находится каждый из его кораблей. “Знал где сегодня “Адмирал Истомин”, а где “Летучий голландец”: “Истомин” грузит бананы в Сингапуре, а “Летучий голландец” разгружает муку на Фарерских островах”.

Для того чтобы руководить таким обширным предприятием, ему требовалось множество раз­личных знаний. Мальчик зачитывался словаря­ми и путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное отношение к морю.

Это всепоглощающее увлечение вскоре нача­ло вызывать тревогу у Костиной мамы. Именно тогда он впервые услышал от нее слово “менин­гит”.

“Он дойдет бог знает до чего со своими игра­ми, - сказала однажды мама. - Как бы это не кончилось менингитом”.

Костя слышал, что менингит - болезнь маль­чиков, которые “слишком рано научились чи­тать”. И лишь усмехнулся в ответ на мамины страхи.

В конце концов родители решили поехать на лето всей семьей к морю. Впоследствии Костя понял, что этой поездкой мама надеялась выле­чить сына от его увлечения. Она думала, что он, как это чаще всего бывает, будет разочарован не­посредственным столкновением с тем, к чему так страстно стремился в своих мечтах. И она оказалась права, но лишь отчасти.

Книга К. Г. Паустовского “Повесть о жизни” является автобиографическим произведением. То есть произведением, в котором автор повест­вует о себе самом и событиях своей жизни. Она включает в себя пять повестей, которые были на­писаны им на протяжении нескольких лет и охватывают длительный период жизни авто­ра - от раннего детства, которое прошло в горо­де Киеве, до зрелых годов. Он описывает все тя­готы, которые выпали на его долю в годы революции и гражданской войны. Свои скита­ния по югу России, Кавказу и Закавказью.

“Гардемарин” - это глава из повести “Дале­кие годы”, целиком посвященной детским и от­роческим годам К. Паустовского. В этой главе автор рассказывает нам о своей заветной маль­чишеской мечте - мечте о дальних странстви­ях, путешествиях, морских приключениях. Мечте яркой и недостижимой, не отпускавшей его долгие годы. Хотя он знал, что никогда не сможет воплотить ее в жизнь. Ему, скромному и стеснительному мальчику со слабым зрением, никогда не стать моряком. Но чем больше он это понимал, тем острее волновало его все, что свя­зано с морем. И неизвестно как оказавшийся в сухопутном Киеве гардемарин стал для маль­чика воплощением всех его мечтаний. Костя и сам не знает, зачем и почему он идет за ним. Когда тот задает ему этот вопрос, он не находит ответа. Он просто не может не идти. Сама мечта манит его своим крылом.

Но гардемарин понимает все без слов. Когда-то он, наверное, и сам был таким же мальчишкой, отчаянно мечтавшим о море. И ему понятны вол­нение и восторг незнакомого мальчика. Он ни­чем не может ему помочь, но он понимает его мечту, его увлеченность и непреодолимое стрем­ление к морю и не может просто от него отмах­нуться.

Он приводит Костю в кондитерскую, угощает мороженым и дарит фотографию своего кораб­ля. Косте кажется, что этот поступок был про­диктован жалостью, и эта жалость оставляет в его душе горький осадок.

Но это не просто жалость взрослого человека к наивному и восторженному мальчишке. В по­ступке гардемарина чувствуется деликатное уважение к человеку, способному мечтать и стремиться к достижению своей мечты, несмо­тря ни на что.

Глоссарий:

• паустовский стальное колечко краткое содержание
• стальное колечко краткое содержание
• паустовский Гардемарин
• к паустовский стальное колечко краткое содержание
• паустовский гардемарины

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие работы по этой теме:

1. Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал “Остров сокровищ” Стивенсона. Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами,...
2. Теплый хлеб Вороной конь был ранен в ногу снарядом, ко­гда кавалерия проходила через деревню Береж­ки. Командир оставил раненого коня в деревне, и коня взял к...

Судьбы XX века

"Я один из тех, кто видел комету Галлея дважды, - говорил он в кругу друзей, - и xopoшo ее запомнил средь звездного 1914 года, когда глазел на небо с площади перед таможней в Кронштадте. Было много разговоров, но не только о том, что комета своим хвостом сметет с Земли все живое, сколько о плохом предзнаменовании, скорее всего - к войне. Говорили, что следующий ее визит - через 76 лет, но это казалось настолько далеким, что и не думалось о встрече. В 1990 году комета Галлея прошла сравнительно близко от Земли, всего в 22,5 миллиона километров".

Недавно я побывал с очередным визитом у дочери последнего гардемарина Российского флота Бориса Борисовича Лобач-Жученко (на фото) , Таисии Борисовны Горяевой.

Старый моряк четыре года не дожил до своего 100-летия к большой скорби близких друзей-моряков и тех знакомых, кто за глаза называл Бориса Борисовича для краткости, но с любовью "Бе-Бе".

Потомственный дворянин, потомок знатного украинского рода, известный историк и ученый эту дружескую фамильярность воспринимал снисходительно и с явным удовольствием, посмеиваясь, вспоминал, что правнучка звала его "Бебешка", и это было самое первое слово, с которого она выучилась говорить.

С дочерью мы принялись рассматривать фотографии почти столетней давности (где оказались неизвестные снимки Амундсена, Нобиле), альбомы и столь же "древние" письма-раритеты с четким штемпелем "ПОРТ-АРТУР", датируемые 1900-1903 гг.

#comm#Потомственный моряк Борис Борисович Лобач–Жученко родился 17 ноября 1899 года. При нынешней средней продолжительности жизни мужского населения страны, равной 54 годам, его земная жизнь кажется "мафусаиловым веком". #/comm#

В последние годы Борис Борисович много размышлял о прожитой жизни, писал воспоминания, учебные пособия по теории и практике парусного флота, организации и судейству парусных соревнований. На этих книгах выросло не одно поколение яхтсменов. На Балтике он организовал Яхт-клуб ВМФ, поскольку всю жизнь был привержен к "парусу" и каждое лето совершал поход на яхтах (в 1924 году был первым победителем чемпионата СССР). На веслах и под парусом он начал ходить, еще будучи мальчишкой. Об этом времени он охотно и не без юмора рассказывал, не скрывая и того, что за мальчишеские проказы не раз подвергался аресту на гауптвахте.

Вообще-то попадало мне поделом. И, надо сказать, что в то время, например, неудовлетворительная отметка, не исправленная на неделе, автоматически лишала гардемарина увольнения в ближайшую субботу. Эта мера неплохо действовала на многих и заставляла "грызть гранит морской науки", попутно отучая от лени...

Вспоминал "Бе-Бе" и такой "гардемаринский" эпизод:

Во время учебного плавания в 1914 году на трехмачтовом парусно-паровом крейсере "Верный" я стоял на вахте сигнальщиком, когда "Верный" вышел из Кронштадта в Финский залив и, глядя в сильный "цейсовский" бинокль, обнаружил идущий навстречу буксир "Пчела" с баржей. Спустившись на шканцы, доложил вахтенному начальнику: "Господин мичман, слева по носу буксир "Медведь" с баржей!" Название буксира я изменил из озорства, поскольку в юности многое смешит. Видимо, это происходит потому, что вся жизнь впереди и кажется почти бесконечной...

Когда буксир поравнялся с "Верным", мичман, не будучи "чуркой с глазами" на вахте, сразу обнаружил неточность моего доклада. Мое объяснение, что с мостика плохо видно, его не удовлетворил, и он приказал: "Отправляйтесь на салинг (поперечная площадка на топе мачты. - Л. В.) до конца вахты, оттуда будет лучше видно".

Но мне недолго пришлось раскачиваться высоко на ветру, держась за снасть. Вскоре на горизонте увидел дымы и несколько кораблей. Свесившись вниз, обрадованно, четко крикнул глазастому мичману: "На вахте, доложите! Впереди по курсу эскадра адмирала Бити!" Мичман, не сразу поверив, послал на марс опытного сигнальщика и, когда поступило подтверждение моего важного сообщения, послал к командиру корабля доложить об английской эскадре (для этого, оказывается, мы и вышли в залив).

Командир, быстро поднявшись на мостик, сразу спросил, кто первый увидел корабли, и, узнав, что гардемарин-сигнальщик, приказал объявить мне благодарность перед строем. Это случилось незадолго до начала Первой мировой войны, которая уже витала в воздухе..."

"Бе-Бе" почти всегда был окружен молодежью, поскольку имел дар товарищеского общения не только с яхтсменами-моряками и летчиками (он имел звание еще и штурмана морской авиации), но и опыт преподавания в вузе. Как прирожденный лидер, он был строг, но справедлив к подчиненным.

#comm#Воровство и доносительство не переваривал органически. Рассказывал, как гардемарин Войнаровский, отпрыск знатной дворянской фамилии, однажды уличенный в мелком воровстве, по требованию гардемарин был немедленно отчислен.#/comm#

Доносительство, считал Борис Борисович, способно разобщить не только любой коллектив, но и разрушить целое государство. Он вспоминал:

"В 1988 году, при посещении Ужгорода, мне пришлось после лекции о писательнице Марко Вовчок (я работал над ее биографией), беседовать со студентами. Меня волновало и интересовало восприятие советской молодежью событий в стране. В частности я узнал, что в институте сохранилась система доносов, осуществляемых через назначаемых "информаторов".

Для иллюстрации о мерзости доносительства я поведал им историю, случившуюся в лейб-гвардии еще в прошлом веке. Капитан одного из полков, расквартированного в захолустном городке, доложил командиру, что знает о существовании тайного офицерского кружка, в который входил и его родной брат. Список он обещал передать только в том случае, если его переведут в гвардию.

Рапорт был передан по инстанции. Кружковцы были арестованы и осуждены, а капитан откомандирован в Петербург в лейб-гвардию. Однако случился конфуз: ни один из гвардейских полков не дал согласия на прием офицера-предателя в свою среду. В то время требовалось согласие офицерского состава полка на прием нового офицера, как на флоте - согласие кают-компании на назначение офицера в экипаж корабля..."

Доносительство и ябедничество во времена "Бе-Бе" презиралось. Поэтому характерен и другой рассказанный им эпизод о послереволюционном времени.

Граф Ламсдорф-Галаган был схвачен чекистами и приговорен к расстрелу. Когда его поставили к стенке, чекисты предъявили ему фотографию князя Н.Д. Жевахова и потребовали сообщить его местопребывание взамен на жизнь. На что граф заявил, что гвардия Его Императорского Величества предательства не допускает и смерти никогда не боялась. Такой ответ, произнесенный с достоинством и четко, ошеломил чекистов и... они отсрочили казнь.

"Бе-Бе" был уверен, что в студенческой среде необходимо соблюдать заповеди-законы товарищества, как и девиз: "Один за всех и все за одного".

#comm#А в 1929 году по Москве ходили трамваи с призывами "Помогайте лишать права голоса!". Это означало, что если вы донесете на соседа по квартире, как на "контру", то он будет лишен права голоса на выборах. А это повлечет лишение его продовольственной карточки, увольнение с работы, исключение из рабфака (если студент)... #/comm#

"Бе-Бе" хотел подготовить молодых людей к будущему. Мысли о будущем его обжигали...

Он говорил - для того, чтобы узнать, что такое человеческая жизнь, нужно перевидать много людей и пережить немало событий. Самых разных.

…В краткой аттестации по службе в царском флоте его отца, Бориса Михайловича (на фото с сыновьями Михаилом и Борисом) , инженера-механика флота, значилось: "Из студентов, атеист". В аттестации, данной в советское время (1922 год), при оставлении им военно-морской службы, характеристика его была так же кратка и категорична: "Из офицеров, ходит в церковь"…

Вероятно, он был верующим всегда, поскольку был из православной семьи. Когда посещение церковных служб в советском государстве стало считаться чуть ли не первым признаком "идейного врага", его вера обострилась. В церковь он стал ходить открыто, не таясь от властей и доносителей. Человек умный, много повидавший, он отлично понимал, что его сыновей Бориса и Михаила, дочерей Елизавету, Марию и Екатерину ждут впереди великие испытания и невзгоды, и вера в Бога давала надежду, что они выживут, давала душевную крепость...

В годы сталинских пятилеток он, как инженер, восхищался грандиозными стройками, но не один раз повторял в тесном семейном кругу: "Система-то хороша, но плохие исполнители!"

Просматривая историю, "Бе-Бе" обратил внимание, что она большей частью представляет собою зрелище весьма постыдное для человечества, поражает незначительным количеством идей рядом с колоссальным количеством разнообразных и невероятных фактов. Ведь с идеей построения коммунистического общества мы прожили 74 года. Хоть и в малой доле, но и "Бе-Бе" участвовал в создании этой истории и старался в меру сил не давать ей быть безобразной. Сам "Бе-Бе" арестовывался дважды – в 1918 году в Саратове и в 1927-м в Ленинграде...

Он любил людей и они платили ему тем же.

Однажды зимним январским днем я провожал "Бе-Бе" до метро. Было скользко, тротуар песком не посыпали и ходить по улице, особенно пожилым людям, в Москве было опасно. Шли не спеша. Сверху сыпал мелкий снежок. "Бе-Бе" был задумчив, тяжело вздыхал (ему уже тогда было за 90), размышлял вслух:

Мне надо успеть закончить воспоминания о своем времени и людях, которых повстречал на своем веку. Но вот беда, не знаю, как поступить? Я с удовольствием пишу о хороших людях, с которыми меня свела когда-то судьба! Однако, видел я и много мерзавцев, как быть с ними? Древние римляне придерживались мудрого правила: о мертвых - либо хорошо, либо ничего. Выходит, я должен о подлецах помалкивать?

Вопрос адресовался моей персоне и показался мне действительно забавным и неожиданным.

По-моему, надо писать, как было, то есть правду, пусть горькую.

Так-то, так, - вздохнул "Бе-Бе", - но и с правдой можно далеко утопать. Правда у каждого своя...

Неожиданно его лицо просветлело, и он оживился от пришедшей на ум новой мысли:

Между прочим, я давно заметил, люди власть имущие под выражением "сказать правду" всегда полагают, что это для них что-то совершенно ужасное! Это выдает их опасения, что их могут разоблачить или уличить во многих смертных грехах...

Через некоторое время "Бе-Бе" передал мне объемистую рукопись своих воспоминаний с просьбой внимательно прочесть, сделать поправки и выразить свое мнение. Рукопись я прочел, не отрываясь. Ничего "поправлять" не пришлось. Ни единого слова! Опечаток почти не было, мысли ясные, четкие, события описаны прекрасным русским языком, ныне почти забытом.

#comm#О себе "Бе-Бе" писал с подкупающей самоиронией и с большим чувством юмора. В целом же рукопись потрясала! Сила ее заключалась в том, что "Бе-Бе", умирая вместе с ХХ веком, знал, что он НЕ УНИЧТОЖАЕТСЯ, НЕ ИСЧЕЗАЕТ, что он всю жизнь старался совершенствоваться в добре и содействовал улучшению жизни...#/comm#

Под конец жизни он делился многими мыслями с друзьями и приятелями в "Клубе капитанов". "Бе-Бе", как я уже говорил, был прирожденным организатором и лидером. С ним всегда было интересно. Он не уставал повторять, что тихая жизнь без взволнованности - расслабляет.

"Клуб капитанов" был его последним организаторским всплеском.

Когда подкатило время, и по состоянию здоровья он уже не мог совершать плаванья на яхтах под парусом и вынужден был оставаться дома, в городе, он из друзей, приятелей и просто знакомых создал этот интереснейший клуб. Написал устав клуба, возродив многие старые традиции кают-компании.

В клуб принимали всех желающих, без различия пола, возраста и вероисповедания. Это было самое демократичное собрание людей, от которых требовалось одно - быть интересным человеком!

Для желающих вступить в "Клуб капитанов" необходимо было сдать своеобразный экзамен (тест): суметь рассказать что-то интересное из своих приключений, впечатлений от путешествий, странствий, показать слайды, сопровождая их комментарием, фотографии, рисунки и пр.

Сдавшему экзамен присваивалось звание "юнга" и разрешено было являться на собрания, участвовать в обсуждениях, быть активным и деятельным не только за столом, но и в делах клуба. После чего общим решением присваивалось звание "капитан".

На заседания "капитаны" являлись с женами, несли с собой для кают-кампании закуску, шампанское и торты, непременно собственного приготовления, а не покупные. "Бе-Бе" считал, что женщины должны показывать мужчинам свое кулинарное мастерство, которое женщин украшает почти так же, как и младенец на руках...

Перед застольем приготовляли грог из легких вин или коктейль. "Бе-Бе" садился во главе стола на "адмиральское место" и, открывая очередное заседание, держал речь, усыпанную элегантными остротами и одновременно торжественную, выдержанную в духе петровских указов. Присутствующим запрещалось быть "скучным снобом" и подлежало следовать девизу: "Один за всех и все за одного!"

В "Клуб капитанов" отовсюду стекались люди необыкновенные: путешественники, ученые, врачи, писатели, моряки, летчики... Каждый имел свой неповторимый колорит, а точнее КОСМОС. Например, Любовь Ковалевская - поэтесса и журналист. За два месяца до аварии на Чернобыльской АЭС она побывала там, после чего в газете "Ленинградская правда" опубликовала большую статью, где рассказала о вопиющих нарушениях строгих инструкций по эксплуатации атомной электростанции со стороны должностных лиц (начиная с директора АЭС, не знавшего даже элементарных законов физики) и предсказала возможную катастрофу (специалисты АЭС рассказали ей, что работы на реакторе ведутся с отключенной системой аварийного прекращении термоядерной реакции в энергоблоке).

За "разглашение государственных секретов" Ковалевскую стали таскать по инстанциям.

Когда 4-й энергоблок АЭС взлетел на воздух, перепуганная власть сразу признала критику своевременной, а смелая журналистка помчалась в Чернобыль и ежедневно передавала потрясающие репортажи о героизме пожарных с места катастрофы.

Капитанами клуба были ученый ЦАГИ Николай Занегин, приезжавший на заседания клуба из города Жуковского и известный писатель-маринист Н.А. Черкашин. Последний однажды рассказал о своих исследованиях причины гибели линкора "Новороссийск".

#comm#Его рассказ, со слов очевидцев трагедии, потряс слушателей и особенно "Бе-Бе", который, будучи моряком и ревностным хранителем традиций русского флота, особенно переживал это печальное событие, как и гибель атомной подводной лодки "Комсомолец" в Северном море. Причина была одна - некомпетентность начальства.#/comm#

Нет глупцов более несносных, чем те, которые не вовсе лишены ума, - сокрушался Борис Борисович, цитируя афоризм Ларошфуко. - Еще мой отец в августе 19ЗЗ года пытался доказать специальной комиссии, обсуждавшей вопрос годности ледокола "Челюскин" к длительному плаванию в Арктике, что, к сожалению, судно малопригодно для суровых условий Заполярья, поскольку имеет слабость корпуса, который может не выдержать сжатия во льдах. Кроме того, "Челюскин" имел слабые паровые котлы, которые при преодолении тяжелых льдов не позволяли увеличивать давление пара до оптимальной величины.

Вскоре, как известно, "Челюскин" был раздавлен льдами.

Дураки и бюрократы - сила страшная, но их можно распознать по классическим приметам: они сердятся без причины, говорят без нужды, вмешиваются в то, что вовсе их не касается, и не умеют различить, кто желает им добра, а кто зла. Моего отца тогда же, без объяснения причин, вычеркнули из списка и в последующей эпопее он не участвовал.

Заканчивая повествование о последнем гардемарине Борисе Борисовиче Лобач-Жученко, следует сказать, что его отец по возвращении с Соловков преподавал в Московском машиностроительном институте им. Баумана, издал десятки учебников и научных статей, выступал по радио, объездил с лекциями добрую половину Европейской части России. Умер он 28 мая 1938 года.

"Бе-Бе" с присущей ему энергией также много трудился во флоте и на ниве просвещения. Им написаны превосходные книги о своей бабке, классике украинской литературы Mapии Александровне Маркович, известной под псевдонимом Марко Bовчок, не считая многочисленных статей в журналах и сборниках о парусном спорте и глав из своих воспоминаний.

До самого последнего дня он был деятелен, его мозг не давал сбоев, и он, отлично понимая, что его долгая жизнь близится к естественному концу, как истинный философ, с удовлетворением говорил, что ему есть что завещать своим потомкам и друзьям...

В бытность мою гардемарином я имел свой личный номер 42, считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: "Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!"

Специально для Столетия

…»В сороковых годах XVIII столетия в Москве в Сухаревской башне размещалась навигационная школа, основанная Петром I». Фильм был создан по книге Нины Соротокиной «Трое из навигацкой школы». Она писала роман для своих детей и поначалу не думала о его издании, а тем более — о бешеном успехе, который будет иметь картина о гардемаринах.

Дружинина: «1 января 1983 года раздался телефонный звонок. Звонила женщина. Она предлагала мне напечатанный роман как материал для сценария. Мы с ней встретились в холле дома «Кино». Она представилась: Cоротокина Нина Матвеевна. Инженер. Преподаватель техникума. Из сумки вытащила объемную красную папку огромной тяжести, которую я еле донесла до дома, и, бросив, забыла о ней.

Ее нашли мои дети. Содержание книги их очень заинтересовало. Юрий Нагибин также посоветовал мне прочесть роман Нины Cоротокиной и обратить внимание на автора, начавшего писать в 40 лет. Роман был написан крепко, в традициях исторической литературы. О нем я рассказала в нашем телеобъединении, и главный редактор заинтересовался…»

На съёмках фильма «Гардемарины, вперёд!»

Дружинина любила советского писателя Вениамина Каверина. Призыв из «Двух капитанов» Каверина — «Бороться и искать найти и не сдаваться» вдохновил Дружинину на название фильма «Гардемарины вперёд»

Когда съемки картины только начинались, актерский ансамбль выглядел иначе. Алешу Корсака играл Юрий Мороз, Софью — Марина Зудина. Сама Дружинина должна была предстать в образе мятежной Анны Бестужевой. Сначала ушел Юрий Мороз. Он тогда учился на режиссерских курсах и должен был снимать дипломную работу.

В роли Саши Белова должен был сниматься Олег Меньшиков, но после того, как из фильма ушел Юрий Мороз, предполагаемый актерский ансамбль развалился, и Дружининой пришлось искать нового актера и на эту роль. Сергей Жигунов в то время только закончил театральное училище, он уже снимался в кино, но не сыграл ни одной заметной роли, и участие в фильме о гардемаринах стало поистине его звездным часом.

Из к/ф «Гардемарины, вперёд!» — Не вешать нос, Гардемарины

Вскоре покинула картину Зудина. И тогда в картине появились Дмитрий Харатьян и Ольга Машная. От роли Бестужевой за неделю до съемок Дружинина отказалась сама, решив, что не следует мешать профессию режиссера и актрисы. Благо платья, пошитые для Светланы Сергеевны, на ее преемнице Нелли Пшенной сидели как влитые.

На съёмках фильма «Гардемарины, вперёд!»

Роль Никиты Оленева должен был играть сын Светланы Дружининой, с ним даже сняли несколько эпизодов, но потом он заболел и роль отдали Шевелькову. Актер чувствовал себя очень неуютно, поскольку режиссер ему тонко намекала, что он занял чужое место. На съемки второй ленты Дружинина его не пригласила, отдав предпочтение Михаилу Мамаеву.

Чтобы как-то объяснить зрителям, куда пропал обаятельный Шевельков, была придумана сцена, где выяснялось, что теперь не сам Никита Оленев, а его брат будет участвовать в приключениях гардемаринов. Но зрителям замена явно не понравилась, и возможно, именно тот факт, что великолепная троица распалась, послужил одной из причин того, что фильм «Виват, гардемарины!», вышедший в прокат в 1991 году, уже не имел большого успеха.

Ребята снимались весело. Дмитрий Харатьян и Владимир Шевельков дружили. Шевелькова привели Харатьян и Жигунов. Жигунова взяли, потому что он скакал на лошади, как Абдулов, и фехтовал, как Д’Артаньян-Боярский. В фильме Дмитрий Харатьян единственный, кто сам исполняет песни, и не только за себя, но и за Сергея Жигунова.

На съёмках фильма «Гардемарины, вперёд!»

Жигунов во время съёмок получил травмы. Сергей Жигунов: «Когда мы готовились сниматься в «Гардемаринах», мне сказали: «Никто не ездит на лошади лучше Абдулова и не дерется на шпагах искуснее Боярского». Я разбился в лепешку, но, смею думать, скоро был с ними по меньшей мере на равных в искусстве верховой езды и в фехтовании».

Жигунов дрался с профессиональным фехтовальщиком, не по правилам подбил клинок соперника, и шпага угодила ему под бровь. Оператору пришлось скрывать раненый глаз Жигунова. Как и его парик. Во время съёмочного процесса Сергея Жигунова призвали в армию, а потом остригли наголо. Далее его голову украшал парик.

Первых «Гардемаринов» снимали два лета, в Твери и живописных её окрестностях. Сняли бы за одно и вторых, но так случилось, что Дружинина во время съемок упала с лошади и сломала ногу… Кстати, вторых — «зимних» — «Гардемаринов» тоже не обошел перенос на другой год. Снимали в Подмосковье, была зима, а снега… все не было и не было…

Татьяна Лютаева училась вместе с сыном Дружининой во ВГИКе и именно он предложил её кандидатуру на роль красавицы Анастасии Ягужинской. Светлана Дружинина, посмотрев дипломный спектакль «Тень» по Шварцу пригласила Татьяну на пробы и сразу же утвердила на роль Анастасии Ягужинской. Эта роль стала ярким дебютом для Татьяны Лютаевой. После выхода этого фильма в 1987 году, на рубеже 20-21 тысячелетий очень многим девочкам стали давать имя Анастасия, появились и Софьи.

А для Ольги Машной роль Софьи была далеко не первой в кино, но именно эта роль сделала Ольгу Машную невероятно популярной на просторах всего Союза.
Ольга Машная: «Забавным было наше свидание в лесу с Алешей — Димой Харатьяном. Режиссер Светлана Дружинина и оператор Анатолий Мукасей придумали красивую романтическую сцену — снимали через веточки, листочки.

Я бегу навстречу Алеше, бегу-бегу, березки-кустики — и из кадра невольно выбегаю. Дубль за дублем, пленка уходит. Тогда рабочим канатом меня привязали за ногу, камеру поставили в середину, а меня пустили, как пони, по кругу.

И вот я с Алешей встретилась, обнимаю так, чтобы всего его ощутить, но не целую, а Харатьян удивляется: «Почему? Давай, как в Голливуде! » А мне хотелось не как в Голливуде, а такую настоящую русскую женщину сыграть, которая «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет», у которой любовь — это и нежность, и жалость, и страсть. Такой я видела свою Софью. Сняли любовь и как в Голливуде, и как по-русски. В картину вошел мой вариант»

«Я пришла от агрессии к любви. Софья — важная для меня роль, так как уже начал складываться такой стереотипчик — мол, актриса нервная, может «закатить истерику» и тому подобное. Да и предложения шли соответственные. И хотя мне нравится играть ярко выраженные характеры, не хочется «зацикливаться» на одном.

Поэтому роль Софьи в какой-то степени переходная для меня. Она — девушка с русским характером — простая, со спокойным нравом, словом, воплощение верности и любви. Я рада, что сыграла эту роль. Впрочем, и Софья, и сам фильм могли бы быть лучше.»

Половину успеха картине принесла отличная игра ребят под умелым руководством Светланы Дружининой. Половину — выход прославленной гвардии. Стржельчик, Евстигнеев, Абдулов, Боярский, Нелли Пшенная, Борцов, Смоктуновский, Стеклов, Павлов, Фарада…

Так же своим успехом фильм немало обязан прекрасным песням, музыку к которым написал композитор Виктор Лебедев. Народную славу Виктору Лебедеву принесли именно они. А ведь их встречи с режиссером Светланой Дружининой могло и не быть. Режиссер призналась, что собиралась работать с другим композитором. Но дороги любви, хоть и творческой, соединили.

Виктор Лебедев: «Единственная трудность в гардемаринах - Марк Розовский и Дунаевский запустили мушкетеров. И я попал в ситуацию, надо было не хуже написать - все пели «пора-пора порадуемся»… и мне надо было тоже». «Гардемарины» и «мушкетёры» ещё долго соперничали.

После предложенного Соротокиной патриотического сценария о мальчиках из навигационной школы режиссёр Светлана Дружинина загорелась идеей воссоздания отечественной истории (цикл «Дворцовые перевороты») и стала отклонять любые сценарии, не связанные с державной темой. Не все её работы оказались удачными.

В продолжениях «Гардемаринов» ошибкой было заменить Шевелькова другим актёром. В результате из картины ушёл Жигунов. Остался один Харатьян (Алёша Корсак). Дружество «развалилось». Но добрый пыл любви к Отечеству в последующих темах Дружининой остался.

Владимир Шевельков: «Считаю картину не очень удачной, а свое участие в ней — случайным. «Гардемарины» мне лично пользы не принесли и на моей актерской карьере в определенной степени поставили крест: серьезных ролей после подобных работ не предлагают. До этой ленты я играл самых разных героев: подонков, наркоманов, любовников… А тут мне стали предлагать роли тихого, постного, гладкого мальчика. В общем, роль Оленева меня попросту раздавила.»

Татьяна Лютаева: » Я знаю позицию Володи. Он с малолетства снимался в кино, поэтому на момент съемок «Гардемаринов» уже не очень хотел работать актером. У него проявилась режиссерская жилка.

Для меня роль Анастасии была первой работой в кино, по ней меня запомнили зрители.

Поэтому какие у меня могут быть претензии? «Гардемарины» — моя гордость. Правда, тогда я делала то, что мне показывала Светлана Дружинина.»

Дмитрий Харатьян: «Я не играл в классике, с крупными режиссерами психологического направления не работал. А то, что доводилось делать, это же довольно поверхностные персонажи были. Играй не играй, творческого капитала не наживешь. Я с завистью слежу, например, за судьбой Олега Меньшикова.

Он — из моего поколения, и учились мы в одних стенах, с разницей в год. Вот он — мой идеал, ему многое подвластно: и трагедия, и комедия, и гротеск, и психологические откровения. Вот если б я так мог… Вернее, не мог, а… Может, я и могу, да только не знаю об этом. Эх, дали бы мне хотя одну попытку…».

Жигунов: «…Мы очень подружились, и когда я скакал наперерез карете (помните?), то для меня было главным не спасти какие-то бумаги, а спасти друга. В такие минуты забываешь, фильм ли это, действительность ли.

Вообще нужно сказать, что три друга — это классическая схема и в жизни, и в кино. Трое — это очень хорошо. Замечательная ситуация — настоящая мужская дружба, но еще и честь, и любовь, и преданность Родине…».

А фильму была суждена долгая и счастливая жизнь и новые поколения его смотрят и пересматривают. Уже в течение многих лет этот фильм не утрачивает своей прелести и, может быть, наивного очарования. В нём показано то, какой бывает настоящая дружба и настоящие человеческие отношения.