Татьяна Толстая

Рассказы

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

И долго буду тем любезен я народу…

Допустим, в тот самый момент, когда белый указательный палец Дантеса уже лежит на спусковом крючке, некая рядовая, непоэтическая птичка Божия, спугнутая с еловых веток возней и топтанием в голубоватом снегу, какает на длань злодея. Кляк!

Рука, естественно, дергается непроизвольно; выстрел, Пушкин падает. Какая боль! Сквозь туман, застилающий глаза, он целится, стреляет в ответ; падает и Дантес; "славный выстрел", – смеется поэт. Секунданты увозят его, полубессознательного; в бреду он все бормочет, все словно хочет что-то спросить.

Слухи о дуэли разносятся быстро: Дантес убит, Пушкин ранен в грудь. Наталья Николаевна в истерике, Николай в ярости; русское общество быстро разделяется на партию убитого и партию раненого; есть чем скрасить зиму, о чем поболтать между мазуркой и полькой. Дамы с вызовом вплетают траурные ленточки в кружева. Барышни любопытствуют и воображают звездообразную рану; впрочем, слово «грудь» кажется им неприличным. Меж тем, Пушкин в забытьи, Пушкин в жару, мечется и бредит; Даль все таскает и таскает в дом моченую морошку, силясь пропихнуть горьковатые ягодки сквозь стиснутые зубы страдальца, Василий Андреевич вывешивает скорбные листы на дверь, для собравшейся и не расходящейся толпы; легкое прострелено, кость гноится, запах ужасен (карболка, сулема, спирт, эфир, прижигание, кровопускание?), боль невыносима, и старые друзья-доброхоты, ветераны двенадцатого года, рассказывают, что это как огонь и непрекращающаяся пальба в теле, как разрывы тысячи ядер, и советуют пить пунш и еще раз пунш: отвлекает.

Пушкину грезятся огни, стрельба, крики, Полтавский бой, ущелья Кавказа, поросшие мелким и жестким кустарником, один в вышине, топот медных копыт, карла в красном колпаке, Грибоедовская телега, ему мерещится прохлада пятигорских журчащих вод – кто-то положил остужающую руку на горячечный лоб – Даль? – Даль. Даль заволакивает дымом, кто-то падает, подстреленный, на лужайке, среди кавказских кустиков, мушмулы и каперсов; это он сам, убит, – к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор? – шотландская луна льет печальный свет на печальные поляны, поросшие развесистой клюквой и могучей, до небес, морошкой; прекрасная калмычка, неистово, туберкулезно кашляя, – тварь дрожащая или право имеет? – переламывает над его головой зеленую палочку – гражданская казнь; что ты шьешь, калмычка? – Портка. – Кому? – Себя. Еще ты дремлешь, друг прелестный? Не спи, вставай, кудрявая! Бессмысленный и беспощадный мужичок, наклонившись, что-то делает с железом, и свеча, при которой Пушкин, трепеща и проклиная, с отвращением читает полную обмана жизнь свою, колеблется на ветру. Собаки рвут младенца, и мальчики кровавые в глазах. Расстрелять, – тихо и убежденно говорит он, – ибо я перестал слышать музыку, румынский оркестр и песни Грузии печальной, и мне на плечи кидается анчар, но не волк я по крови своей: и в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть. Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток. Гул затих, я вышел на подмостки, я вышел рано, до звезды, был, да весь вышел, из дому вышел человек с дубинкой и мешком. Пушкин выходит из дома босиком, под мышкой сапоги, в сапогах дневники. Так души смотрят с высоты на ими сброшенное тело. Дневник писателя. Записки сумасшедшего. Записки из Мертвого дома. Ученые записки Географического общества. Я синим пламенем пройду в душе народа, я красным пламенем пройду по городам. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь. Что ты там строишь, кому? Это, барин, дом казенный, Александровский централ. И музыка, музыка, музыка вплетается в пенье мое. И назовет меня всяк сущий в ней язык. Еду ли ночью по улице темной, то в кибитке, то в карете, то в вагоне из-под устриц, шср ыеукиу, – не тот это город, и полночь не та. Много разбойники пролили крови честных христиан! Конь, голубчик, послушай меня… Р, О, С, – нет, я букв не различаю… И понял вдруг, что я в аду.

"Битая посуда два века живет!" – кряхтит Василий Андреевич, помогая тащить измятые простыни из-под выздоравливающего. Все норовит сделать сам, суетится, путается у слуг под ногами, – любит. "А вот бульончику!" Черта ли в нем, в бульончике, но вот хлопоты о царской милости, но вот всемилостивейшее прощение за недозволенный поединок, но интриги, лукавство, притворные придворные вздохи, всеподданнейшие записки и бесконечная езда взад-вперед на извозчике, "а доложи-ка, братец…" Мастер!

Василий Андреевич сияет: выхлопотал-таки победившему ученику ссылку в Михайловское – только лишь, только лишь! Сосновый воздух, просторы, недальние прогулки, а подзаживет простреленная грудь – и в речке поплавать можно! И – "молчи, молчи, голубчик, доктора тебе разговаривать не велят, все потом! Все путем. Все образуется."

Конечно, конечно же, вой волков и бой часов, долгие зимние вечера при свече, слезливая скука Натальи Николаевны, – сначала испуганные вопли у одра болящего, потом уныние, попреки, нытье, слоняние из комнаты в комнату, зевота, битье детей и прислуги, капризы, истерики, утрата рюмочной талии, первая седина в нечесанной пряди, и каково же, господа, поутру, отхаркивая и сплевывая набегающую мокроту, глядеть в окно, как по свежевыпавшему снегу друг милый в обрезанных валенках, с хворостиной в руке, гоняется за козой, объедавшей сухие стебли засохших цветов, торчащие там и сям с прошлого лета! Синие дохлые мухи валяются между стекол – велеть убрать.

Денег нет. Дети – балбесы. Когда дороги нам исправят?.. – Никогда. Держу пари на десять погребов шампанского «брют» – ни-ко-гда. И не жди, не будет. "Пушкин исписался", – щебечут дамы, старея и оплывая. Впрочем, новые литераторы, кажется, тоже имеют своеобразные взгляды на словесность – невыносимо прикладные. Меланхолический поручик Лермонтов подавал кое-какие надежды, но погиб в глупой драке. Молодой Тютчев неплох, хоть и холодноват. Кто еще пишет стихи? Никто. Пишет возмутительные стихи Пушкин, но не наводняет ими Россию, а жжет на свечке, ибо надзор, господа, круглосуточный. Еще он пишет прозу, которую никто не хочет читать, ибо она суха и точна, а эпоха требует жалостливости и вульгарности (думал, что этому слову вряд ли быть у нас в чести, а вот ошибся, да как ошибся!), и вот уже кровохаркающий невротик Виссарион и безобразный виршеплет Некрасов, – так, кажется? – наперегонки несутся по утренним улицам к припадочному разночинцу (слово-то какое!): "Да вы понимаете ль сами-то, что вы такое написали?"…А впрочем, все это смутно и суетно, и едва проходит по краю сознания. Да, вернулись из глубины сибирских руд, из цепей и оков старинные знакомцы: не узнать, и не в белых бородах дело, а в разговорах: неясных, как из-под воды, как если бы утопленники, в зеленых водорослях, стучались под окном и у ворот. Да, освободили крестьянина, и теперь он, проходя мимо, смотрит нагло и намекает на что-то разбойное. Молодежь ужасна и оскорбительна: "Сапоги выше Пушкина! " – "Дельно!". Девицы отрезали волосы, походят на дворовых мальчишек и толкуют о правах: ьщт Вшуг! Гоголь умер, предварительно спятив. Граф Толстой напечатал отличные рассказы, но на письмо не ответил. Щенок! Память слабеет… Надзор давно снят, но ехать никуда не хочется. По утрам мучает надсадный кашель. Денег все нет. И надо, кряхтя, заканчивать наконец, – сколько же можно тянуть – историю Пугачева, труд, облюбованный еще в незапамятные годы, но все не отпускающий, все тянущий к себе – открывают запретные прежде архивы, и там, в архивах, завораживающая новизна, словно не прошлое приоткрылось, а будущее, что-то смутно брезжившее и проступавшее неясными контурами в горячечном мозгу, – тогда еще, давно, когда лежал, простреленный навылет этим, как бишь его? – забыл; из-за чего? – забыл. Как будто неопределенность приотворилась в темноте.

(Тамбов )

Сон души в рассказе Татьяны Толстой «Чистый лист»

Фабула рассказа Татьяны Толстой «Чистый лист» типична для «эпохи девяностых»: Игнатьев, измученный житейскими неурядицами, переживаниями и тоской по несбыточному, решается на операцию по удалению страдающей души, желая стать сильным мира сего . Результат предсказуем: он превращается в одного из тех обезличенных, обездушенных, о ком писал Евгений Замятин в фантастическом романе «Мы».

Теряя способность к состраданию, герой утрачивает главную составляющую человеческого счастья – способность делать счастливыми других, ближних своих и дальних.

По земле действительно ходят бездушные люди. В прямом смысле. Стало модно сейчас писать о зомби. В газетах и журналах появляются все новые подробности на эту тему. Но еще раньше Сергей Есенин заметил:

«Мне страшно – ведь душа проходит,

Как молодость и как любовь» .

Проходит душа. Даже не надо ее «экстрагировать».

Люди часто с годами становятся холоднее, черствее.

Татьяна Толстая в своём произведении задаёт самые главные вопросы:

Что происходит с душой?

В каких глубинах, в каких безднах она прячется?

Куда уходит или как трансформируется, во что превращается эта вечная тоска по правде, добру, красоте?

Татьяна Толстая знает, что на эти вопросы однозначных ответов нет. Чтобы поставить их, она использует (вслед за Замятиным) приемы фантастики.

Представив своего героя, легко расставшегося со своей душой, в новом качестве с чистым листом в руках, писательница так же легко расстаётся с ним, не давая ответа, как можно преодолеть такую ужасающую «чистку душ», становящихся равнодушными. Герой стал чистым листом. На нем можно было бы написать:

«И всей душой, которую не жаль

Всю потопить в таинственном и милом,

Овладевает светлая печаль,

Как лунный свет овладевает миром» .

Душой Игнатьева овладевала тоска. Тоска, сомнения, жалость, сострадание – это и есть способ существования души в человеке, ведь она «нездешних мест жилица». Игнатьев смалодушничал, не выдержал её присутствия в себе. Решившись на операцию, сам подписал себе смертный приговор – лишился бессмертной души, потерял все (а думал-то, что все приобрел!).

Пусть слабый, но живой, сомневающийся, но полный трепетной отцовской любви и нежности («толчком прыгнул и в дверь кинулся к зарешеченной кроватке»), мятущийся, но жалеющий жену и преклоняющийся перед ней («Жена – она святая») , Игнатьев был интересен автору.

Перестав страдать, он перестал занимать писательницу. Какой он, человек бездушный, - знают все.

На своем чистом листе он напишет жалобу – первое, что он собрался сделать после операции. И никогда больше не придет к нему, не сядет на краешек постели его Тоска, не возьмет за руку. Не ощутит Игнатьев, как из глубины, из бездны «откуда-то из землянок выходит Живое». Отныне его удел – одиночество и пустота. Все покидают его – и автор и читатель, поскольку теперь он мертвец, «пустое, полое тело».

Что хотела сказать нам Татьяна Толстая? Зачем она говорит об уже известном? Вот как нам видится это.

В русском языке устоялись словосочетания: «погубить свою душу», «спасти свою душу», то есть человек, будучи существом земным и бренным, властен спасти или погубить свою бессмертную неземную душу.

В рассказе пять мужчин (один из них - мальчик) и пять женщин. Все несчастны, особенно женщины. Первая – жена Игнатьева. Вторая – Анастасия, его возлюбленная. Третья – разведённая жена его друга. Четвёртая - вышла в слезах из кабинета большого начальника, первым избавившегося от души. Пятая – слушает в телефонную трубку уговоры смуглого человека, у которого «вся жилплощадь в коврах».

«Женщина», «жена» – это душа. Но Татьяна Толстая нигде не произносит этого слова. Накладывает табу. (Не хочет произносить всуе?)

Как начинается рассказ? - «Жена спит».

Спит душа Игнатьева. Она больная и слабая. Думается, это о ней говорит Татьяна Толстая, описывая жену и ребёнка Игнатьева: «измученная», «слабенький росточек», «огарочек». Мог ли Игнатьев стать сильным, вывести семью из боли и скорби? Маловероятно, ведь сказано: «У кого нет, у того и отнимется».

Удалив душу, Игнатьев сразу же принимает решение избавиться и от того, что о ней напоминает – от видимого её воплощения – своих близких.

Посмотри на самых близких тебе людей. Это видимое воплощение твоей невидимой души. Как им рядом с тобой? Таково с тобой и твоей душе.

Эту идею утверждает в своём маленьком по объёму шедевре – рассказе «Чистый лист».

Примечания

1. Толстая лист. с

2. Есенин с Мариенгофом («Есть в дружбе счастье оголтелое…» // Есенин собрание сочинений: В 7 т. – М.: Наука, 1996. Т.4. Стихотворения, не вошедшие в «Собрание стихотворений» - 1996. – С. 184-185.

3. Ночь на родине // Собрание сочинений в трёх томах: Т.1. – М.: Терра, 2000. – С. 78.

	Пишу, творю, живу - часть 3 или биография и творчество великих русских людей Все части: Культура в России

ВАЛЕНТИНА роже
(Полтава)

Название рассказа Т.Толстой «Чистый лист» во многом значимо и вызывает определенные ассоциации в современного читателя. В частности, оно может ассоциироваться с известным латинским выражением tabula rasa как в его прямом значении - чистая доска, где можно написать все, что угодно, так и в переносном - пробел, пустота. Ведь в финале рассказа герой, добровольно изменивших свою внутреннюю сущность, просит «ЧИСТЫЙ письмо», чтоб «обеспечить интернат» своему собственному сыну, которого он называет «выкидыш». Читатель понимает, что «чистый лист» в контексте заключительного эпизода является важной деталью, символом начала новой жизни героя, у которого исчезла душа, а на ее месте образовалась пустота.

С другой стороны, Крылатое выражение tabula rasa ассоциируется с трудами известных философов. Так, Локк считал, что только практика формирует человека, а его ум при рождении - tabula rasa. И.Кант и ориентировавшиеся на него американские трансценденталисты отвергали указанный тезис Локка. С точки зрения Р.Эмерсон достойной трансценденталистов, человеку от рождения присуще понимание истины и заблуждения, добра и зла, и эти идеи Трансцендентальные, даются человеку априори, приходят к нему помимо опыта. Татьяна Толстая ничего не делает прямых намеков на эти философские споры, но в ее произведении важную роль играет мотив души, которая в подтексте рассказа воспринимается в традициях классической литературы

как поле битвы между добром и злом, между Богом и дьяволом.

Рассказ «Чистый лист» делится на семь небольших фрагментов, Которые тесно связаны между собой. В основе каждого фрагмента - эпизоды внутренней и внешней жизни героя. Однако структурно в тексте произведения можно Вычленить две части - до встречи героя с таинственным врачом, у которого «глаз не было», и после встречи с ним. В основе такого деления лежит оппозиция «живое» - «мертвое». В первой части рассказа акцентируется мысль о том, что «Живое» мучило героя: «И Живое тоненько плакал в грудь до утра» . «Живое» в контексте произведения - символ души. Слово «душа» ни разу не упоминается в рассказе, однако лейтмотивом первой его части является мотив тоски, а тоска, как указывает В.И.Даль - «томление души, мучительная грусть, душевная тревога» .

В странном мире, в котором живет герой, тоска преследует его повсюду. Можно даже сказать, что автор создает Персонифицированный образ тоски, которая «приходила» к герою постоянно, которой он был «поражен»: «Рука руке с тоской молчал Игнатьев», «Тоска придвинулась к нему ближе, взмахнула призрачными рукавом...» , «Тоска ждала, лежала в широкой постели, придвинулась, дала место Игнатьеву, обняла положила голову на грудь...» и т.д. .

Тоска взмахивает рукавом, подобно женщине, и эти таинственные «взмах» способствуют появлению в сознании героя странных видений. Автор рассказа дает коллаж, состоящий из мыслей и видений героя: «... запертые в его грудь, ворочались сады, моря, города, хозяином их был Игнатьев, с ним они ролились, с ним они были обречены раствориться в Небытии» . Подчеркнутая нами фраза «с ним они родились» напоминает о не утверждении Канта и других философов, что человек от рождения - не tabula rasa.

Автор «включает» читателя в поток сознания героя, что дает возможность Значительно расширить контекст произведения. Примечательно, что почти все картины, Которые рисуются в сознании странного героя, Имеют апокалиптический характер. «Жители, окрасьте небо в сумеречный цвет, сядьте на каменные пороги заброшенных домов, урон руки, опустите головы...» . Упоминание о прокаженных, пустынных переулков, заброшенных очагах, Остывший золе, поросших травой базарных площадях, сумрачных пейзажах - все это усиливает состояние тревоги и тоски, в котором находится герой. Как бы играя с читателем, автор рисует низкую красную луну на чернильные небе, и на этом фоне - воющего волка... В подтексте данного фрагмента «прочитывается» известный фразеологизм «выть от тоски», и угадывается авторский намек: от тоски «воет» герой рассказа.

Тоска героя мотивируется в рассказе жизненными обстоятельствами - болезнью ребенка, ради которого жена бросила работу, а также внутренней раздвоенностью, связанной с тем, что у него, кроме жены, есть еще и Анастасия. Игнатьев жалеет больного Валерика, жалеет жену, себя и Анастасию. Таким образом, мотив тоски тесно связан в начале рассказа с мотивом жалости, Который усиливается в дальнейшем повествовании, в частности, в первой части, а во второй части исчезает, потому что исчезает душа героя, а вместе с ней - и тоска.

Особенностью хронотопа рассказа является соединение разных временных пластов - прошлого и настоящего. В настоящем в Игнатьева - «беленький Валерик - хилый, болезненный росточек, жалкий в спазм - сыпь, железки, темные круги под глазами» , в настоящем и верная жена, а рядом с ней в его душе - «зыбкая, уклончивая Анастасия». Автор погружает читателя во внутренний мир героя, Который поражает своей сумрачностью. Его «видения» сменяют друг друга, как кадры хроники. Они объединены общими настроениями, фрагментарны и возникают в сознании героя так, как возникают чудеса в сказках - по мановению волшебной палочки. Однако в рассказе Толстой другие «взмах» - не доброй волшебницы, а тоски.

Во втором «видении» - вереница кораблей, старые парусники, Которые «выходят из гавани неведомо куда», пот?-Му что отвязались канаты. Человеческая жизнь часто сравнивается в литературе с кораблем, отплывающим в путь. Данное «видение» не случайно возникает в сознании героя, не случайно он видит, как по каюте спят больные дети. В потоке его мыслей отразилась тревога Игнатьева за маленького, больного сына.

Третья картина пропитана ориентальнымы и вместе с тем мистическими мотивами. Каменистая пустыня, мерно ступающим верблюд... Здесь много загадочно. Например, почему иней блестит на холодной скалистой равнине? Кто он, Загадочный всадник, рот которого «зияет бездонными провалом», «и глубокие скорбные борозды прочертилы на щеках тысячелетия льющиеся слезы» ? Мотивы апокалипсиса ощутимы в данном фрагментов, а Таинственный всадник воспринимается как символ смерти. Как автор произведения, созданного в стиле постмодернизма, Татьяна Толстая не стремится к Созданию Четких определенных картин, образов. Ее описания импрессионистичны, нацелены на создание определенного впечатления.

В последнем, четвертом «Видение», появившемся в сознании героя, присутствуют реминисценции и аллюзии из повести Гоголя «Вечер накануне Ивана Купала». Здесь та же фрагментарность восприятия, что и в предыдущих эпизод. Анастасия, как символ Дьявольский искушения, и «блуждающие огни над болотной трясиной» стоят рядом, упоминаются в одном предложении. «Жаркий цветок», «красный цветок», Который «плавает», «мигает», «вспыхивает», ассоциируется с цветком папоротника в гоголевской повести, Который обещает герою исполнение его желаний. Интертекстуальные связи рассматриваемого фрагмента и гоголевского произведения явный, они подчеркиваются автором при помощи отчетливых реминисценций и аллюзий. У Гоголя - «топкие болота»; в Т.Толстой - «Болотная трясину», «пружинящие коричневые кочку», туман («белые клубы»), мох. У Гоголя «сотни мохнатых рук тянутся к цветком», упоминаются «безобразные чудовища» . В Т.Толстой «Мохнатый головы стоят во мху» . Рассматриваемый фрагмент объединяет с гоголевских текстом и мотив продажи души (у Гоголя - черту, в Т.Толстой - Сатана). В целом же «видение» или сон Игнатьева выполняет в тексте рассказа функцию художественного предварения. Ведь герой гоголевской повести Петрусь Безродный должен принести в жертву кровь младенца - невинного Ивася. Таково требование нечистой силы. Игнатьев в рассказе Толстой «Чистый лист» тоже принесет жертву - откажется от самого дорогого, что у него было, в том числе и от собственного сына.

Итак, в первой части рассказа данная его экспозиция. Ведущий мотив данной части - мотив тоски, преследующей Игнатьева, Который является, по сути, маргинальным героем. Он одинок, устал от жизни. Его материальные проблемы НЕ акцентируются в рассказе. Однако некоторые детали красноречивей свидетельствуют о том, что они были, например, упоминание о том, что «жена спит под рваным пледом», что герой ходит в рубашке «чайного цвета», которую носили еще его папа, «он в ней и женился, и встречали Валерика из роддома », ходил на свидания к Анастасии...

Заявленные в начале произведения мотивы находят развитие в дальнейшем повествовании. Игнатьева продолжает преследовать тоска («то тут то там выныривала ее плоская, тупая головка»), он по-прежнему жалеет жену, Рассказывая приятелю, что «она святая», и по-прежнему думает об Анастасии. Упоминание об Известной сказке «Репка» не случайно в рассказе, и не случайно в монологах героев оно соседствует с именем любовницы: «И все вранье, если уж репка заселят - ЭЭ не вытащишь. Я-то знаю. Анастасия... Звонишь, звонишь - ее дома нет ». Ситуация, в которой находится Игнатьев, очерченных четко и определенно. Он стоит перед дилеммой: или верная, но измученная жена, или красивая, но уклончивая Анастасия. Герою трудно сделать выбор, он не хочет и, очевидно, не может отказаться ни от жены, ни от любовницы. Читатель может только догадываться, что он слаб, что у него есть служба, но фотоаппарата к ней интереса, нет любимого дела, поскольку

о нем НЕ говорится. А поэтому и тоска его не случайна. Игнатьев осознает, что он неудачник.

Можно упрек автора в том, что характер главного героя обрисован нечетко. Однако, думается, Т.Толстая и не стремилась к такой четкости. Она создает условный текст, рисует условный мир, в котором все подчиняется законам эстетической игры. Герой рассказа играет в жизнь. Он строит планы, мысленно прорабатывает возможные варианты будущей счастливой жизни: «Анастасию забуду, заработаю кучу денег, вывезу Валерочку на юг... Квартиру отремонтируйте... ». Однако он понимает, что при достижении всего этого тоска от него НЕ уйдет, что «живое» будет продолжать мучить его.

В образе Игнатьева Т.Толстая создает пародии на романтического героя - одинокого, страдающего, непонятого, сосредоточенна на своем внутреннем мироощущение. Однако герой рассказа живет в иную эпоху, нежели герои романтических произведений. Это лермонтовский Печорин мог прийти к грустно выводу о том, что у него «душа испорчена светом», что, видно, было ему предназначение высокое, но он не Угадал этого предназначения. В контексте романтической эпохи такой герой воспринимался как Трагическая личность. В отличие от романтических страдальцев герои рассказа Т.Толстой, в частности, Игнатьев и его приятель, не упоминают о душе. Это слово отсутствует в их лексиконе. Мотив страдания дан в сниженно, пародийно плане. Герой и не помышляет о высоком предназначении. Размышляя о его характере, невольно вспоминаешь вопрос Пушкинское Татьяны: «Уж не пародия ли он? "Читатель понимает, что тоска и страдания Игнатьева обусловлены тем, что он не видит выхода из ситуации, которую сам создал. С точки зрения приятеля Игнатьева, он просто «баба»: «Подумаешь, мировой страдалец!» «Упиваешься своими придуманнымы мучения» . Примечательно, что фраза «мировой страдалец» звучит в ироническом контексте. И хотя Безымянный приятель героя является носителем обыденно усредненному сознания, его высказывания подтверждают предположение о том, что образ Игнатьева - пародия на романтического героя. Он не может изменить сложившуюся ситуацию (для этого не хватает ни воли, ни решительности), а поэтому ему оказывается проще изменить себя. Но Игнатьев избирает НЕ путь нравственного самоусовершенствования, Который Был близок, например, многим толстовски героям. Нет, ему проще избавиться от «живого», то есть души. «Вот прооперируюсь..., куплю машину...» Автор дает возможность понятий, что материальные блага не избавят человека от страданий.

В третьей части рассказа Игнатьев не случайно становится свидетелем того, как Смуглый низенький «человечек» звонили «своей Анастасии», которую звали Раиса, как обещал ей райскую, с его точки зрения, жизнь. «Ты как сыр в масле будешь жить »,« Да у меня вся жилплощадь в коврах! »- говорил он , а потом вышел из телефонной будки с заплаканнымы глазами и злым лицом. Но и Этот случае не остановил героя. Он приняло решение, хотя и не сразу.

Встреча с одноклассниками своего приятеля, которому «вырезалы» или «вырвалы» «ее» (читатель давно уже догадался, что речь идет о душе) как что-то ненужное, мертвой, послужила толчком к принятию решения. Героя не насторожило то, что из кабинета Н. «вышла заплаканная женщина», ведь его внимание и внимание приятеля было приковано к втором - к золотым авторучки и дорогие коньяки, к роскоши, которую они Увидел там. Мотив богатства усиливается в данной части произведения. Автор дает понятий, что Этот мотив в сознании обычного, среднего человека тесно связан с образом преуспевающего мужчины. В искаженно мире герои типа Н. ассоциируются с настоящим мужчинами. Т.Толстая в данном случае представляет еще один пример пародийно мировосприятия. Но привычный в окружении Игнатьева идеал настоящего мужчины внушается ему и другом, и Анастасию, которая пьет «красное вино» с другими и на которой «красное платье» горит «приворотным цветком». Здесь не случайна символика цвета и упоминание о «приворотное цветка». Все Эти детали перекликаются с мотивами искушения, с рассматриваемым выше эпизодом из гоголевской повести «Вечер накануне Ивана Купала». «Приворотный цветок» ассоциируется с «приворотным зелье», которое является символом магического влияния на чувства и поступки человека. «Приворотным цветком» для Игнатьева стала Анастасия, которая говорит «бесовские слова» и улыбается «бесовской улыбкой». Она искушает, как бес. Идеалы толпы становятся идеалами для Игнатьева. А Чтобы осуществить свою мечту - избавиться от противоречий, «приручить ускользающую Анастасию», спасти Валерика, Игнатьев нужно «стать богатым, с авторучками». В этом уточнение - «с авторучками» - сквозит авторская ирония. Ироническую улыбку вызывает и внутренний монолог Игнатьева: «Кто это идет, стройный, как кедр, крепкий, как сталь, пружинистымы шагами, не знающих постыдных сомнений? Это идет Игнатьев. Путь его прям, заработок высок, взгляд уверен, женщины смотрят ему вслед ».

В потоке мыслей героя жена постоянно ассоциируется с чем-то мертвым. Так, Игнатьев хотел «приласкать пергаментные пряди волос, но рука встретил Лишь холод саркофага». Как символ холода и смерти в рассказе несколько раз упоминается «скалистая изморозь, звяканье сбруи одинокого верблюда, озеро, промерзшее до дна», «окоченевший всадник». Такую же функцию выполняет упоминание о том, что «Осирис молчит». Заметим, что в египетской мифологии Осирис, бог производительных сил природы, ежегодно умирает и возрождается к новой жизни . Ориентальные мотивы присутствуют и в мечтах героя в том, как он - «мудрый, цельный, совершенные - въедет на белом парадном слон, в ковровой беседке с цветочнымы опахалами» . Да, Изображая внутренний мир героя, автор не жалеет иронии. Ведь он желает чуда, мгновенного превращения, которое принесло бы ему признание, славу, богатство без приложения всяких усилий. «Чудо» происходит, герой изменяется, но только становится не таким, каким представлял себя в мечтах. Однако этого он уже не замечает и не понимает. Мгновенное изъятие «Живого» - его души - сделало его таким, каким он должен Был пол, Учитывая его желания и помыслы.

Автор рассказа свободно играет образами мировой культуры, приглашаем читателя к их разгадке. В основе произведения - распространенный в мировой литературе мотив продажи души дьяволу, сатане, Антихристу, нечистой силе, а также связанный с ним мотив Метаморфозы. Известно, что подобно Христу, совершающему чудо, Антихрист имитирует чудеса Христа. Так, Сатана под видом ассирийцы, «Врача Врачей», имитирует действия врача. Ведь настоящий врач лечит и тело, и душу. Ассириец «экстрактирует», то есть удаляет душу. Игнатьева поражает то, что «глаз у него не было, но взгляд Был», «из глазниц смотрела бездна», а раз не было глаз - «зеркала души», значит и души не было. Героя поражает синяя борода ассирийцы и его шапочка в виде зиккурата. «Какой же он Иванов...» - ужаснулся Игнатьев ». Но было уже поздно. Исчезли его «запоздалый сомнения», а вместе с ними - и «преданная им под?? Уга - тоска ». Герой попадает в царство Антихриста - царство морального зла. Здесь «люди будут себялюбивы, сребролюбивы, Гордый, Надменный, злоречивы, непослушны родителям, неблагодарны, нечестивые, немилостивы, неверны слову..., наглы, напыщенны, любящие наслаждение больше Бога» . По средневекового выражению, Антихрист - обезьяна Христа, его фальшивый двойник . Врач в рассказе Толстой «Чистый лист» - фальшивый двойник врача. Он надевает перчатки не ради стерильности, а «Чтобы не запачкать руки». Он груб со своим пациентом, когда ехидно замечает по поводу его души: «А она у вас, по-вашему, большая?» Автор рассказа Использует общеизвестны мифологический сюжет, значительно модернизируя его.

Рассказ Т.Толстой «Чистый лист» является ярким образцом Постмодернистский дискурса со многими присущи ему чертами. Ведь во внутреннем мире героя есть что-то ужасное и необычное, герой ощущает внутреннюю дисгармонии. Т.Толстая подчеркивает условность изображаемого мира, играя с читателем. Мотивы эстетической игры выполняют структурообразующую роль в ее рассказе. Игра с читателем имеет в произведении разные формы проявления, что сказывается в изображении событий на грани реального и ирреально. Автор «играет» пространственным и временными образами, давая возможность свободно переходит из одного времени в другое, актуализировать информацию различно рода, что открывает широкий простор для читательского воображения. Игра сказывается в использовании интертекста, мифологий, иронии, в соединении разных стилей. Так, разговорная, Сниженная, вульгарная лексика деградировавшего в конце произведения героя - полный контраст по сравнении с то лексикой, которая встречается в его потоке сознания в начале рассказа. Герой играет в жизнь, а эстетическая игра автора с читателем позволяет не только заново воссоздать известные сюжетны мотивы и образы, но и превращает трагедию героя в фарс.

Название рассказа «Чистый лист» актуализирует старый философский спор о том, какими есть ум и душа человека от рождения: tabula rasa или не tabula rasa? Да, в человеке многое заложено от рождения, но его душа продолжает оставаться полем битвы Бога и Дьявола, Христа и Антихриста. В случае с Игнатьевым в рассказе Т.Толстой победил Антихрист.

Гоголь Н. В. Собрание сочинений: в 7 т. /Н. В. Гоголь. - Вечера на хуторе близ Диканьки /коммент. А. Чичерина, Н. Степанова. - М.: Худож. лит., 1984. - Т. 1. - 319 с.

Даль В. И. Толковый словарь русского языка. Современная версия. /В. И. Даль. - М.: ЭКСМО-Пресс, 2000. - 736 с.

Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. - М.: Сов. энциклопедия, 1991. - Т. 1. - 671 с.

Толстая Т. Чистый лист /Т. Толстая //Любишь - не любишь: рассказы /Т. Толстая. - М.: Оникс: ОЛМА-ПРЕСС, 1997. - С. 154 -175.

На большом письменном столе лежало много интересных вещей и удивительных замысловатых штучек: скрепки, кнопочки, ручки разного цвета и калибра, карандаши, подставки, тетради, блокноты, книги и другие необходимости, без которых стол не слыл бы письменным. В правом же верхнем углу этого молчаливого государства покоилась старая толстая Книга. Её листы пожелтели со временем и местами даже порвались, а обложка совсем залоснилась и неприглядно блестела. Книга никогда и ни с кем не начинала разговор первая: просто лежала и наблюдала за происходящим вокруг. Она была незаметной, она не бросалась в глаза, приторно напоминая о себе, и, абсолютно не страдала по этому поводу. Казалось, для нашего стола старая замусоленная Книга была единственной совершенно ненужной вещью. Всё её занятие состояло в том, чтобы ждать! И она ждала. Терпеливо и тихо ждала, когда снова сможет кому-то пригодиться. И после долгого ожидания такие моменты наступали.

Временами кто-то, действительно, очень сильно начинал в ней нуждаться, и тогда старая Книга всегда тепло и по-доброму отвечала на любые вопросы. Казалось, её совершенно не беспокоил тот факт, что приходили только из-за личных проблем и только для того, чтобы взять, а потом надолго уйти, оставив до следующей собственной нужды. А она смиренно и тихо соглашалась лежать, ожидая следующего момента и новой возможности кому-то пригодиться и кому-то помочь. Постепенно, Книга превратилась в неброское продолжение самого стола, необходимую и важную деталь, без которой стол не существовал бы, как без ножек или столешницы. Она стала всем, будучи, на первый взгляд, ничем!

В центре же стола лежал аккуратный, гладкий, холеный, ухоженный и всегда изыскано преподнесённый лист! Его звали А4, и был он совершенно чистый и пустой. Он так гордился своим центральным положением, что всегда смело, гордо и навязчиво любому карандашу красочно описывал свою идеально подстриженную форму и совершенную страницу, чтобы каждый захотел оставить на ней свой автограф или хотя бы маленькую вычурную закорючку. Всеми способами лист пытался обратить на себя внимание жителей письменного стола. Он был таким громким и таким назойливым, что казалось, занимал всю поверхность столешницы и всё внимание её жителей.

Смотрите на меня все! Идите ко мне все! Думайте и восхищайтесь мною все! - словно кричал он каждый день с самого утра.

И некоторые штучки, действительно, обращались к нему за помощью. Однако, постояв несколько минут возле самовлюблённого красавца, так и уходили восвояси без поддержки, понимая, что он совершенно пустой, хотя и абсолютно чистый! Постепенно, все меньше обращали внимание на его крик и все реже обращались за советом, в надежде получить хоть какую-то помощь.

Лист же, по-прежнему, высоко ценил свою чистоту и, тщательно соблюдая границы, просил черкануть автограф на своих полях только у особо избранных значимых ручек, которых уважал и ценил весь стол. Только вот ручки эти, какими бы красивыми и ценными ни казались, на первый взгляд, были совершенно беспомощными без хозяина.

Однажды, маленький сквознячок легко сдул наш А4 со стола и он в одно мгновение оказался на полу, совершенно беспомощный и одинокий. Лист долго кричал, но никто не мог ему помочь. А вечером пришёл хозяин и, не заметив упавшего со стола чистюлю, наступил на него своим башмаком. Только хозяин и мог вернуть наш лист обратно на своё место! Сейчас же, наш бедолага оказался ему ненужным, потому что след от ботинка безвозвратно испортил совершенную форму и идеальную чистоту. Хозяин просто скомкал испорченный лист и безжалостно отправил его в бумажную корзину под столом.

Только оказавшись на самом дне мусорной корзины, лист понял, как важно, будучи даже на самом видном месте, не беречь себя, красуясь и оберегая от шрамов и ненужных забот, а постараться стать полезным как можно большему количеству нуждающихся. И пусть в процессе такой помощи твои листы замусолятся, почернеют или даже порвутся. Пусть твоя обложка станет неприглядной и пожелтевшей. Пусть тебя уберут из центра и определят на самое незаметное место, но пусть тебя никогда не сдует, как ненужную и лёгкую вещь, потому что ты сделался частью чего-то целого, большого и общего! Помогая и растрачивая себя, в нас появляется глубина и содержание. И уже не важно, как ты выглядишь и где лежишь, главное, что ты кому-то нужен, потому что всегда готов и хочешь помочь!

Текст большой поэтому он разбит на страницы.

Автор Толстая Татьяна Никитична

Чистый лист

Жена как прилегла в детской на диване - так и заснула: ничто так не выматывает, как больной ребенок. И хорошо, пусть там и спит. Игнатьев прикрыл ее пледом, потоптался, посмотрел на разинутый рот, изможденное лицо, отросшую черноту волос - давно уже не притворялась блондинкой, - пожалел ее, пожалел хилого, белого, опять вспотевшего Валерика, пожалел себя, ушел, лег и лежал теперь без сна, смотрел в потолок.

Каждую ночь к Игнатьеву приходила тоска. Тяжелая, смутная, с опущенной головой, садилась на краешек постели, брала за руку - печальная сиделка у безнадежного больного. Так и молчали часами - рука в руке.

Ночной дом шуршал, вздрагивал, жил; в неясном гуле возникали проплешины - там собачий лай, там обрывок музыки, а там постукивал, ходил то вверх, то вниз по ниточке лифт - ночная лодочка. Рука в руке с тоской молчал Игнатьев; запертые в его груди, ворочались сады, моря, города, хозяином их был Игнатьев, с ним они родились, с ним были обречены раствориться в небытии. Бедный мой мир, твой властелин поражен тоской. Жители, окрасьте небо в сумеречный цвет, сядьте на каменные пороги заброшенных домов, уроните руки, опустите головы - ваш добрый король болен. Прокаженные, идите по пустынным переулочкам, звоните в медные колокольчики, несите плохие вести: братья, в города идет тоска. Очаги заброшены, и зола остыла, и трава пробивается между плит там, где шумели базарные площади. Скоро в чернильном небе взойдет низкая красная луна, и, выйдя из развалин, первый волк, подняв морду, завоет, пошлет одинокий клич ввысь, в ледяные просторы, к далеким голубым волкам, сидящим на ветвях в черных чащах чужих вселенных.

Игнатьев плакать не умел и потому курил. Малень­кими, игрушечными зарницами вспыхивал огонек. Игнатьев лежал, тосковал, чувствовал табачную горечь и знал, что в ней - правда. Горечь, дым, крошечный оазис света во тьме - это мир. За стеной прошумел водопроводный кран. Землистая, усталая, дорогая жена спит под рваным пледом. Разметался беленький Валерик хилый, болезненный росточек, жалкий до спазм - сыпь, желёзки, темные круги под глазами. А где-то в городе, в одном из освещенных окон, пьет красное вино и смеется не с Игнатьевым неверная, зыбкая, уклончивая Анастасия. Погляди на меня... но она усмехается и отводит взгляд.

Игнатьев повернулся на бок. Тоска придвинулась к нему ближе, взмахнула призрачным рукавом - выплыли корабли вереницей. Матросы пьянствуют с туземками по кабакам, капитан засиделся на веранде у губерна­тора (сигары, ликеры, ручной попугай), вахтенный оста­вил свой пост, чтобы поглазеть на петушиный бой, на бородатую женщину в пестром лоскутном балагане; ти­хо отвязались канаты, подул ночной ветерок, и старые парусники, поскрипывая, выходят из гавани неведомо куда. Крепко спят по каютам больные дети, маленькие доверчивые мальчики; посапывают, зажав игрушку в ку­лачке; одеяла сползают, покачиваются пустынные палу­бы, в непроглядную тьму с мягким плеском уплывает стая кораблей, и разглаживаются на теплой черной глади узкие стрельчатые следы.

Тоска взмахнула рукавом - расстелила бескрайнюю каменистую пустыню - иней блестит на холодной ска­листой равнине, равнодушно застыли звезды, равнодуш­но чертит круги белая луна, печально звякает уздечка мерно ступающего верблюда, - приближается всадник, закутанный в полосатую бухарскую промерзшую ткань. Кто ты, всадник? Отчего отпустил поводья? Зачем закутал лицо? Дай отвести твои окоченевшие руки! Что это, всадник, ты мертв?.. Рот всадника зияет бездонным про­валом, спутаны волосы, и глубокие скорбные борозды прочертили на щеках тысячелетиями льющиеся слезы.

Взмах рукава. Анастасия, блуждающие огни над бо­лотной трясиной. Что это гукнуло в чаще? Не надо огля­дываться. Жаркий цветок манит ступить на пружиня­щие коричневые кочки. Погуливает редкий неспокой­ный туман - то приляжет, то повиснет над добрым ма­нящим мхом; красный цветок плавает, мигает через бе­лые клубы: сюда иди, сюда иди. Один шаг - разве это страшно? Еще один шаг - разве ты боишься? Мохнатые головы стоят во мху, улыбаются, подмигивают всем ли­цом. Гулкий рассвет. Не бойся, солнце не встанет. Не бойся, у нас еще есть туман. Шаг. Шаг. Шаг. Плавает, смеется, вспыхивает цветок. Не оглядываться!!! Я думаю, дастся в руки. Я так думаю, что все-таки дастся. Дастся, я думаю. Шаг.

И-и-и-и-и, - застонало в соседней комнате. Толчком прыгнул Игнатьев в дверь, кинулся к зареше­ченной кроватке - что ты, что ты? Вскинулась спутан­ная жена, задергали, мешая друг другу, простыни, одея­ло Валерика - что-то делать, двигаться, суетиться! Бе­ленькая голова заметалась во сне, забредила: ба-да-да, ба-да-да! Быстрое бормотанье, отталкивает руками, успокоился, повернулся, улегся... Ушел в сны один, без ма­мы, без меня, по узенькой тропочке под еловые своды.

«Что это он?» - «Опять температура. Я здесь лягу». - «Лежи, я плед принес. Подушку сейчас дам». - «Вот так он до утра будет. Прикрой дверь. Хочешь есть, там сыр­ники». - «Не хочу, ничего не хочу. Спи».

Тоска ждала, лежала в широкой постели, подвину­лась, дала место Игнатьеву, обняла, положила голову ему на грудь, на срубленные сады, обмелевшие моря, пе­пелища городов.

Но еще не все убиты: под утро, когда Игнатьев спит, откуда-то из землянок выходит Живое; разгребает обго­ревшие бревна, сажает маленькие ростки рассады: пласт­массовые примулы, картонные дубки; таскает кубики, возводит времянки, из детской лейки наполняет чаши морей, вырезает из промокашки розовых пучеглазых крабов и простым карандашом проводит темную изви­листую черту прибоя.

После работы Игнатьев не сразу шел домой, а пил с другом в погребке пиво. Он всегда торопился, чтобы за­нять лучшее место - в уголке, но это удавалось редко. И пока он спешил, обходя лужи, ускоряя шаг, терпеливо пережидая ревущие реки машин, за ним, затесавшись среди людей, поспешала тоска; то там, то тут вынырива­ла ее плоская, тупая головка. Отвязаться от нее не было никакой возможности, швейцар пускал ее и в погребок, и Игнатьев радовался, если друг приходил быстро. Ста­рый друг, школьный товарищ! Он еще издали махал ру­кой, кивал, улыбался редкими зубами; над старой зано­шенной курткой курчавились редеющие волосы. Дети у него были уже взрослые. Жена от него давно ушла, а снова жениться он не хотел. А у Игнатьева было все на­оборот. Они радостно встречались, а расходились раз­драженные, недовольные друг другом, но в следующий раз все повторялось сначала. И когда друг, запыхавшись, кивал Игнатьеву, пробираясь среди спорящих столиков, то в груди Игнатьева, в солнечном сплетении, поднима­ло голову Живое и тоже кивало и махало рукой.

Они взяли пиво и соленые сушки.

Я в отчаянии, - говорил Игнатьев, - я просто в отчаянии. Я запутался. Как все сложно. Жена - она свя­тая. Работу бросила, сидит с Валерочкой. Он болен, все время болен. Ножки плохо ходят. Маленький такой ога­рочек. Чуть теплится. Врачи, уколы, он их боится. Кри­чит. Я его плача слышать не могу. Ему главное - уход, ну, она просто выкладывается. Почернела вся. Ну а я до­мой идти просто не могу. Тоска. Жена мне в глаза не смо­трит. Да и что толку? Валерочке «Репку» на ночь почи­таю, все равно - тоска же. И все вранье, если уж репка за­села - ее не вытащишь. Я-то знаю. Анастасия... Зво­нишь, звонишь - ее дома нет. А если дома- о чем ей со мной говорить? О Валерочке? О службе? Плохо, понима­ешь, - давит. Каждый день даю себе слово: завтра вста­ну другим человеком, взбодрюсь. Анастасию забуду, заработаю кучу денег, вывезу Валерочку на юг... Квартиру отремонтирую, буду бегать по утрам... А ночью - тоска.

Я не понимаю, - говорил друг, - ну что ты вы­кобениваешься? У всех примерно такие обстоятельства, в чем дело? Живем же как-то.

Ты пойми: вот тут, - Игнатьев показывал на грудь, - живое, живое, оно болит!

Ну и дурак, - друг чистил зуб спичкой. - Пото­му и болит, что живое. А ты как хотел?

А я хочу, чтоб не болело. А мне вот тяжело. А я вот, представь себе, страдаю. И жена страдает, и Валероч­ка страдает, и Анастасия, наверное, тоже страдает и выключает телефон. И все мы мучаем друг друга.

Ну и дурак. А ты не страдай.

А я не могу.

Ну и дурак. Подумаешь, мировой страдалец! Ты просто сам не хочешь быть здоровым, бодрым, подтяну­тым, не хочешь быть хозяином своей жизни.

Я дошел до точки, - сказал Игнатьев, вцепился руками в волосы и тускло смотрел в измазанную пеной кружку.

Баба ты. Упиваешься своими придуманными му­чениями.

Нет, не баба. Нет, не упиваюсь. Я болен и хочу быть здоровым.

А коли так, отдай себе отчет: больной орган необ­ходимо ампутировать. Как аппендикс.

Игнатьев поднял голову, изумился.

То есть как?

Я сказал.

В каком смысле ампутировать?

В медицинском. Сейчас это делают.

Друг оглянулся, понизив голос, стал объяснять: есть такой институт, это недалеко от Новослободской, так там это оперируют; конечно, пока это полуофициально, частным образом, но можно. Конечно, врачу надо дать на лапу. Люди выходят совершенно обновленные. Разве Игнатьев не слышал? На Западе это поставлено на широ­кую ногу, а у нас - из-под полы. Косность потому что. Бюрократизм.

Игнатьев слушал ошеломленный.

Но они хотя бы… на собаках сначала экспериментировали?

Друг постучал себе по лбу.

Ты думай, а потом говори. У собак ее нет. У них рефлексы. Учение Павлова.

Игнатьев задумался.

Но ведь это же ужасно!

А чего тут ужасного. Великолепные результаты: необычайно обостряются мыслительные способности. Растет сила воли. Все идиотские бесплодные сомнения полностью прекращаются. Гармония тела и... э-э-э... мозга. Интеллект сияет как прожектор. Ты сразу наме­тишь цель, бьешь без промаха и хватаешь высший приз. Да я ничего не говорю - что я, тебя заставляю? Не хочешь лечиться, ходи больной. Со своим унылым носом. И пусть твои женщины выключают телефон.

Игнатьев не обиделся, покачал головой: женщины, да…

Женщине, чтоб ты знал, Игнатьев, будь она хоть Софи Лорен, надо говорить: пшла вон! Тогда и будет уважать. А так-то, конечно, ты не котируешься.

Да как я ей такое скажу? Я преклоняюсь, трепещу…

Во-во. Трепещи. ...