Ситуация

В последнее время в прессе и соцсетях активно обсуждают белорусскую писательницу Светлану Алексиевич. Поводом для бурного скандала стало ее интервью порталу Regnum, в котором она сделала ряд резких заявлений - впрочем, аналогичных тем, что делала ранее. Имя Светланы Алексиевич было довольно известно в советские годы, но сейчас уже мало что говорит массовому читателю, несмотря на Нобелевскую премию по литературе, полученную в 2015 году..

Что не так в ее интервью, из-за чего сыр-бор?

69-летняя советская и белорусская писательница Светлана Алексиевич встретилась с журналистом издания «Деловой Петербург» Сергеем Гуркиным, который также сотрудничает с ИА Regnum. Журналист попытался выстроить острый полемический диалог на актуальные общественно-политические темы, что возмутило Алексиевич - по всей видимости, она рассчитывала на сугубо комплиментарную беседу. В результате писательница перестала себя контролировать. Например, она фактически оправдала убийц украинского журналиста Олеся Бузины:

Вы знаете, кто такой Олесь Бузина?

Которого убили?

И таких примеров сотни.

Но то, что он говорил, тоже вызывало ожесточение.

То есть таких надо убивать?

Также писательница согласилась с идеей запретить на Украине русский язык, чтобы «сцементировать нацию» и еще раз выразила сентенцию о несвободе россиян в сравнении с европейцами, которую часто повторяет в своих высказываниях.

В итоге Алексиевич предложила прекратить интервью и запретила его публиковать. Тем не менее оно было обнародовано на портале Regnum - автор имел на это право. Позже там появилась аудиозапись беседы , совпадающей с текстом.

Какая была реакция в обществе?

Уволенному журналисту Сергею Гуркину удалось сделать то, что раньше не удавалось никому: вывести Светлану Алексиевич из зоны комфорта, спровоцировать на эмоциональные высказывания, обнажив поверхностность ее размышлений.

Пожалуй, ярче других диагноз писательнице поставил публицист Олег Кашин : «Самое кошмарное в этом интервью - по-моему, как раз то, что Светлана Алексиевич осталась где-то там, в восьмидесятых, и не понимает этого».

«Вместо писателя-гуманиста мы увидели неумного и недоброго человека, но это даже простительно <...> Что хуже - мы увидели старомодного и примитивного человека, за людоедскими высказываниями которого никак не получается разглядеть тонкую провокацию или жестокую иронию. Перед нами - самый обычный советский обыватель».

Лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич согласилась дать интервью журналисту агентства «Регнум», хотя тот сразу предупредил, что кардинально расходится с нею во взглядах. Как оказалось, писательница не оценила своих сил: очень скоро принялась оскорблять журналиста, а потом запретила публиковать интервью. Несмотря на запрет, «Регнум» опубликовал текст беседы.

Подпишитесь на новости «ПолитНавигатор» в Telegram , Facebook , Одноклассниках или Вконтакте

Алексиевич практически сразу сама перевела разговор на украинскую тему, обвинив русских в «милитаристском состоянии».

«Если бы люди были другими, они бы все вышли на улицу, и войны на Украине не было бы… Я часть детства провела у бабушки на Украине и очень люблю украинцев, во мне украинская кровь. И в страшном сне нельзя было представить, что русские будут стрелять в украинцев», – сказала Алексиевич.

Когда журналист напомнил, что войне предшествовал государственный переворот, писательница назвала это «чепухой» и обвинила его в том, что он много смотрит телевизор.

«Это был не государственный переворот. Это хорошо работает русское телевидение. Вы не представляете, какая бедность была вокруг, как там воровали. Смена власти была желанием людей. Я была на Украине, ходила в музей «небесной сотни», и простые люди мне рассказывали о том, что там было. У них два врага - Путин и собственная олигархия, культура взяточничества», – рассказала Алексиевич.

Она подчеркнула, что не считает «Порошенко и других» фашистами и полностью оправдывает их действия устремлением в Европу.

«Вы понимаете, они хотят отделиться от России, пойти в Европу. Это есть и в Прибалтике. Сопротивление принимает ожесточенные формы. Потом, когда они действительно станут независимым и сильным государством, этого не будет. А сейчас они валят коммунистические памятники, которые и нам бы стоило повалить, изгоняют телевизионные программы», – сказала писательница.

Интервьюер, который оказался с Украины, заявил, что там стало мало свободы слова. Алексиевич принялась спорить. Состоялся занимательный диалог.

– Вы знаете, кто такой Олесь Бузина?
– Которого убили?
– И таких примеров сотни.
– Но то, что он говорил, тоже вызывало ожесточение.
– То есть таких надо убивать?
– Я этого не говорю. Но я понимаю мотивы людей, которые это сделали

Писательница призналась, что не была на Донбассе, однако при это обвинила Россию в том, что она ввела туда войска.

«Я тоже, как и вы, смотрю телевизор и читаю тех, кто об этом пишет. Честных людей. И я могу отвечать на эти вопросы как художник, а не как участник», – сказала Алексиевич.
Она рада тому, что на Украине сейчас учат не русский, а украинский и английский языки. Русский, полагает нобелевская лауреатка, можно было бы и запретить.

«Может быть, на какое-то время и да, чтобы сцементировать нацию. Пожалуйста, говорите по-русски, но все учебные заведения будут, конечно, на украинском», – сказала Алексиевич.

Корреспондент вновь вернулся к теме Донбасса и спросил писательницу, почему она признает право на протест только за Киевом.

«А разве там были не русские танки, не русское оружие, не русские контрактники? Фигня все это. Если бы не было вашего оружия, там бы не было войны. Так что не морочьте мне голову этой ерундой, которой забита ваша голова. Вы так легко поддаетесь всякой пропаганде. Да, там боль, там страх. Но это на вашей совести, на совести Путина. Вы вторглись в чужую страну, на каком основании? В интернете миллион снимков, как ходит туда русская техника. Все знают, кто сбил [боинг] и все прочее. Давайте уже заканчивать ваше идиотское интервью. У меня уже нет сил на него. Вы просто набор пропаганды, а не разумный человек», – сорвалась Алексиевич, после чего запретила публиковать интервью.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter .

22:41 — REGNUM Считается, что независимая от Запада политическая позиция Нобелевского комитета вне подозрений, как и жена Цезаря. Сомневающиеся в этом считают, что причина, по которой Запад наградил Светлану Алексиевич — антисоветская направленность и лживость её как бы документальных произведений. Во лжи, в кощунстве писательницу обвиняли участницы Великой Отечественной войны, ветераны войны в Афганистане и их близкие. Ложь во всём — даже в формулировке Нобелевского комитета «за многоголосое звучание её прозы и увековечивание страдания и мужества».

Светлана Алексиевич в числе прочих «перестроечных разоблачителей» несёт свою долю вины в дискредитации советского государства, в разрушении СССР и в кровавых событиях, сопровождавших развал или последовавших за ним. Не о том ли «мужестве», с которым Алексиевич и ей подобные обрекали миллионы наших соотечественников на вечные (вот оно «увековечивание») страдания в разгромленной перестроечниками стране, говорит формулировка награды?

Согласен, заслужила Алексиевич от Запада награду — бывает, дело житейское, на войне как на войне. Когда-то именно под таким предлогам «нобеля» за литературу и Пастернак получал, и Солженицын.

Да и сами западные СМИ не стали скрывать политическую причину этого награждения. На первой встрече с иностранными журналистами 10 октября с.г. в Берлине большинство вопросов Алексиевич были откровенно политическими. Например, почему в России считают, что премию ей дали за позицию против Путина…

Пришлось ещё раз перечитать её книгу «Цинковые мальчики». Первые, давние впечатления и оценки только усилились. Идеологическая диверсия против государства и одного из её институтов — армии, осуществлённая литературными средствами, антисоветский спецпроект наподобие «Архипелага ГУЛАГ». У Солженицына ложь по рецепту Геббельса — чем неправдоподобнее, тем сильнее действует. С этой целью Солженицын почти весь СССР в ГУЛАГ отправил. Алексиевич во лжи так просто не обвинить — у неё реальные интервью, но подобранные и изложенные так, чтобы на эмоциональном уровне вызывать гнев и возмущение преступной политикой Советского Союза в Афганистане.

Первый отрывок. Записано со слов медсестры.

«Вызвал главврач:

— Поедете в Афганистан?

— Поеду…

Мне надо было видеть, что другим хуже, чем мне. И я это увидела.

Война, нам говорили, справедливая, мы помогаем афганскому народу покончить с феодализмом и построить светлое социалистическое общество. О том, что наши ребята погибают, как-то умалчивалось, мы поняли так, что там много инфекционных заболеваний — малярия, брюшной тиф, гепатит. Восьмидесятый год… Начало… Прилетели в Кабул… Под госпиталь отдали английские конюшни. Ничего нет… Один шприц на всех… Офицеры выпьют спирт, обрабатываем раны бензином. Раны плохо заживают — мало кислорода. Помогало солнце. Яркое солнце убивает микробы. Первых раненых увидела в нижнем бельё и сапогах. Без пижам. Пижамы не скоро появились. Тапочки тоже. И одеяла…

Весь март тут же, возле палаток, сваливали отрезанные руки, ноги, остатки наших солдат, офицеров. Трупы лежали полуголые, с выколотыми глазами, с вырезанными звёздами на спинах и животах… Раньше в кино о гражданской войне такое видела. Цинковых гробов ещё не было. Ещё не заготовили.

Тут начали понемногу задумываться: кто же мы? Наши сомнения не понравились. Тапочек, пижам не было, а уже развешивали привезённые лозунги, призывы, плакаты. На фоне лозунгов — худые, печальные лица наших ребят. Они остались в моем сознании такими навсегда…

Два раза в неделю — политическая учёба. Нас учили все время: священный долг, граница должна быть на замке. Самая неприятная вещь в армии — доносительство: начальник приказывал доносить. По каждой мелочи. На каждого раненого, больного. Это называется: знать настроение… Армия должна быть здоровой… Положено было «стучать» на всех. Жалеть нельзя было. Но мы жалели, на жалости там все держалось…

Спасать, помогать, любить. За этим мы ехали. Проходит какое-то время, и я ловлю себя на мысли, что ненавижу. Ненавижу этот мягкий и лёгкий песок, обжигающий, как огонь. Ненавижу эти горы. Ненавижу эти низкорослые кишлаки, из которых в любой момент могут выстрелить. Ненавижу случайного афганца, несущего корзину с дынями или стоящего возле своего дома. Ещё неизвестно, где они были этой ночью. Убили знакомого офицера, недавно лечившегося в госпитале… Вырезали две палатки солдат… В другом месте была отравлена вода… Кто-то поднял красивую зажигалку, она разорвалась в руках… Это же все наши мальчики гибли… Свои мальчики… Надо это понять… Вы не видели обожжённого человека… Лица нет… Тела нет… Что-то сморщенное, покрытое жёлтой коркой — лимфатической жидкостью… Не крик, а рык из-под этой корки…

Там жили ненавистью, выживали ненавистью. А чувство вины? Оно пришло не там, а здесь, когда я уже со стороны посмотрела на это. За одного нашего убитого мы иногда убивали целый кишлак. Там мне это казалось справедливостью, здесь я ужаснулась, вспомнив маленькую девочку, лежавшую в пыли без рук, без ног… Как сломанная кукла… А мы ещё удивлялись, что они нас не любят. Они лежали в нашем госпитале… Даёшь женщине лекарство, а она не поднимает на тебя глаз. Она тебе никогда не улыбнётся. Это даже обижало. Там обижало, здесь — нет. Здесь ты уже нормальный человек, к тебе возвратились все чувства.

Профессия у меня хорошая — спасать, она меня и спасла. Оправдала. Мы там были нужны. Не всех спасли, кого могли спасти, — вот что самое страшное. Могла спасти — не было нужного лекарства. Могла спасти — поздно привезли (кто был в медротах? — плохо обученные солдаты, научившиеся только перевязывать). Могла спасти — не добудилась пьяного хирурга. Могла спасти… Мы не могли даже правду написать в похоронках. Они подрывались на минах… От человека часто оставалось полведра мяса… А мы писали: погиб в автомобильной катастрофе, упал в пропасть, пищевое отравление. Когда их уже стали тысячи, тогда нам разрешили сообщать правду родным. К трупам я привыкла. Но то, что это человек, наш, родной, маленький, с этим невозможно было смириться.

Привозят мальчика. Он открыл глаза, посмотрел на меня:

— Ну все… — И умер.

Трое суток его искали в горах. Нашли. Привезли. Он бредил: «Врача! Врача!» Увидел белый халат, подумал — спасён! А рана была несовместимая с жизнью. Я только там узнала, что это такое: ранение в черепную коробку… У каждого из нас в памяти своё кладбище…

Даже в смерти они не были равны. Почему-то тех, кто погиб в бою, жалели больше. Умерших в госпитале — меньше. А они так кричали, умирая… Помню, как умирал в реанимации майор. Военный советник. К нему пришла жена. Он умер у неё на глазах… И она начала страшно кричать… По-звериному… Хотелось закрыть все двери, чтобы никто не слышал… Потому что рядом умирали солдаты… Мальчики… И их некому было оплакивать… Умирали они одни. Она была лишняя среди нас…

— Мама! Мама!

— Я здесь, сынок, — говоришь, обманываешь. Мы стали их мамами, сёстрами. И всегда хотелось оправдать это доверие.

Привезут солдаты раненого. Сдадут и не уходят:

— Девочки, нам ничего не надо. Можно только посидеть у вас?

А здесь, дома, у них свои мамы, сестры. Жены. Здесь мы им не нужны. Там они нам доверяли то о себе, что в этой жизни никому не расскажешь. Ты украл у товарища конфеты и съел. Здесь это чепуха. А там — страшное разочарование в себе. Человек в тех обстоятельствах просвечивался. Если ты трус, то скоро становилось ясно — трус. Если это стукач, то сразу было видно — стукач. Если бабник, все знали — бабник. Не уверена, признается ли кто-либо здесь, а там не от одного слышала: убивать может понравиться, убивать — удовольствие. Знакомый прапорщик уезжал в Союз и не скрывал: «Как я жить теперь буду, мне же убивать хочется?» Говорили об этом спокойно. Мальчики — с восторгом! — как сожгли кишлак, растоптали все. Они же не сумасшедшие были все? Однажды в гости к нам пришёл офицер, он приехал из-под Кандагара. Вечером надо прощаться, а он закрылся в пустой комнате и застрелился. Говорили, что пьяный был, не знаю. Тяжело. Тяжело прожить каждый день. Мальчик на посту застрелился. Три часа на солнце. Мальчик домашний, не выдержал. Было много сумасшедших. Вначале они лежали в общих палатах, потом поместили их отдельно. Они стали убегать, их пугали решётки. Вместе со всеми им было легче. Одного очень запомнила:

— Садись… Я спою тебе дембельскую… — Поёт-поёт и заснёт.

Проснётся:

— Домой… Домой… К маме… Мне здесь жарко…

Все время просился домой.

Многие курили. Анашу, марихуану… Кто что достанет… Становишься сильным, свободным от всего. В первую очередь от своего тела. Как будто ты на цыпочках идёшь. Слышишь лёгкость в каждой клеточке. Чувствуешь каждый мускул. Хочется летать. Как будто летишь! Радость неудержимая. Все нравится. Смеёшься над всякой ерундой. Слышишь лучше, видишь лучше. Различаешь больше запахов, больше звуков… Страна любит своих героев!.. В этом состоянии легко убивать. Ты обезболился. Жалости нет. Легко умирать. Страх уходит. Такое чувство, что на тебе бронежилет, что ты бронированный…

Обкуривались и уходили в рейд… Я два раза попробовала. В обоих случаях — когда своих, человеческих сил не хватало… Работала в инфекционном отделении. Должно быть тридцать коек, а лежит триста человек. Брюшной тиф, малярия… Им выдавали кровати, одеяла, а они лежали на голых шинелях, на голой земле, в трусах. Наголо остриженные, а с них сыплются вши… Платяные… Головные… Такого количества вшей я никогда не увижу… Рядом в кишлаке афганцы ходили в наших больничных пижамах, с нашими одеялами на голове вместо чалмы. Да, наши мальчики все продавали. Я их не осуждаю, чаще не осуждаю. Они умирали за три рубля в месяц — наш солдат получал восемь чеков в месяц… Три рубля… Их кормили мясом с червями, ржавой рыбой… У нас у всех была цинга, у меня выпали все передние зубы. Они продавали одеяла и покупали анашу. Что-нибудь сладкое. Безделушки… Там такие яркие лавки, в этих лавках так много привлекательного. У нас ничего этого нет. И они продавали оружие, патроны… Чтобы самих себя убивать…

После всего там я другими глазами увидела свою страну.

Страшно было сюда возвращаться. Как-то странно. Будто с тебя сорвали всю кожу. Я все время плакала. Никого не могла видеть, кроме тех, кто там был. С ними бы проводила день и ночь. Разговоры других казались суетой, вздором каким-то. Полгода так длилось. А теперь сама в очереди за мясом ругаюсь. Стараешься жить нормальной жизнью, как жила «до». Но это не получается. Я стала равнодушной к себе, к своей жизни. Жизнь кончена, ничего дальше не будет. А у мужчин это приживание ещё мучительнее. Женщина может зацепиться за быт, за чувство, а они возвращаются, влюбляются, у них рождаются дети, а все равно — Афганистан для них выше всего. Мне самой хочется разобраться: почему так? Что же это было? Зачем это все было? Почему так это меня трогает? Там это загонялось вовнутрь, тут вылезло.

Их надо жалеть, жалеть всех, кто там был. Я — взрослый человек, мне было тридцать лет, и то какая ломка. А они — маленькие, они ничего не понимают. Их взяли из дому, дали в руки оружие и научили убивать. Им говорили, им обещали: идёте на святое дело. Родина вас не забудет. Теперь от них отводят глаза: стараются забыть эту войну. Все! И те, кто нас туда послал. Даже мы сами при встречах все реже говорим о войне. Эту войну никто не любит. Хотя я до сих пор плачу, когда играют афганский гимн. Полюбила всю афганскую музыку. Я её во сне слышу. Это как наркотик.

Недавно в автобусе встретила солдата. Мы его лечили. Он без правой руки остался. Я его хорошо помнила, тоже ленинградец.

— Может, тебе, Серёжа, чем-нибудь помочь надо?

А он зло:

— Да пошли вы все!

Я знаю, он меня найдёт, попросит прощения. А у него кто попросит? У всех, кто там был? Кого сломало? Не говорю о калеках. Как надо не любить гной народ, чтобы посылать его на такое. Я теперь не только любую войну, я мальчишеские драки ненавижу. И не говорите мне, что война эта кончилась. Летом дохнет горячей пылью, блеснёт кольцо стоячей воды, резкий запах сухих цветов… Как удар в висок… И это будет преследовать нас всю жизнь…»

Второй отрывок. Записано со слов рядового, гранатомётчика.

«Для людей на войне в смерти нет тайны. Убивать — это просто нажимать на спусковой крючок. Нас учили: остаётся живым тот, кто выстрелит первым. Таков закон войны. «Тут вы должны уметь две вещи — быстро ходить и метко стрелять. Думать буду я», — говорил командир. Мы стреляли, куда нам прикажут. Я был приучен стрелять туда, куда мне прикажут. Стрелял, не жалел никого. Мог убить ребёнка. Ведь с нами там воевали все: мужчины, женщины, старики, дети. Идёт колонна через кишлак. В первой машине глохнет мотор. Водитель выходит, поднимает капот… Пацан, лет десяти, ему ножом — в спину… Там, где сердце. Солдат лёг на двигатель… Из мальчишки решето сделали… Дай в тот миг команду, превратили бы кишлак в пыль… Каждый старался выжить. Думать было некогда. Нам же по восемнадцать — двадцать лет. К чужой смерти я привык, а собственной боялся. Видел, как от человека в одну секунду ничего не остаётся, словно его совсем не было. И в пустом гробу отправляли на родину парадную форму. Чужой земли насыпят, чтобы нужный вес был…

Хотелось жить… Никогда так не хотелось жить, как там. Вернёмся из боя, смеёмся. Я никогда так не смеялся, как там. Старые анекдоты шли у нас за первый сорт. Вот хотя бы этот.

Попал фарцовщик на войну. Первым делом выяснил, сколько чеков стоит один пленный «дух». В восемь чеков оценён. Через два дня стоит пыль возле гарнизона: ведёт он двести пленных. Друг просит: «Продай одного… Семь чеков дам». — «Что ты, дорого. Сам за девять купил».

Сто раз будет кто-нибудь рассказывать, сто раз будем смеяться. Хохотали до боли в животах из-за любого пустяка.

Лежит «дух» со словарём. Снайпер. Увидел три маленькие звёздочки — старший лейтенант — пятьдесят тысяч афгани. Щёлк! Одна большая звезда — майор — двести тысяч афгани. Щёлк! Две маленькие звёздочки — прапорщик. Щёлк. Ночью главарь расплачивается: за старшего лейтенанта — дать афгани, за майора — дать афгани. За… Что? Прапорщик? Ты же нашего кормильца убил. Кто сгущёнку, кто одеяла даёт? Повесить!

О деньгах говорили много. Больше, чем о смерти. Я ничего не привёз. Осколок, который из меня вытащили. И все. Брали фарфор, драгоценные камни, украшения, ковры… Кто на боевых, когда ходили в кишлаки… Кто покупал, менял… Рожок патронов за косметический набор — тушь, пудра, тени для любимой девушки. Патроны продавали варёные… Пуля варёная не вылетает, а выплёвывается из ствола. Убить ею нельзя. Ставили ведра или тазы, бросали патроны и кипятили два часа. Готово! Вечером несли на продажу. Бизнесом занимались командиры и солдаты, герои и трусы. В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах недосчитывались кружек, табуреток, молотков. Пропадали штыки от автоматов, зеркала с машин, запчасти, медали… В дуканах брали все, даже тот мусор, что вывозился из гарнизонного городка: консервные банки, старые газеты, ржавые гвозди, куски фанеры, целлофановые мешочки… Мусор продавался машинами. Вот такая это была война…

Нас зовут «афганцами». Чужое имя. Как знак. Метка. Мы не такие, как все. Другие. Какие? Я не знаю: кто я? Герой или дурак, на которого надо пальцем показывать. А может, преступник? Уже говорят, что это была политическая ошибка. Сегодня тихо говорят, завтра громче. А я там кровь оставил… Свою… И чужую… Нам давали ордена, которые мы не носим… Мы ещё будем их возвращать… Ордена, полученные честно на нечестной войне… Приглашают выступать в школе. А что рассказывать? О боевых действиях не будешь рассказывать. О том, как я до сих пор боюсь темноты, что-нибудь упадёт — вздрагиваю? Как брали пленных, но до полка не доводили? Их затаптывали. За все полтора года я не видел ни одного душмана живого, только мёртвых. О коллекциях засушенных человеческих ушей? Боевые трофеи… О кишлаках после артиллерийской обработки, похожих уже не на жильё, а на разрытое поле? Об этом, что ли, хотят услышать в наших школах? Нет, нам нужны герои. А я помню, как мы разрушали, убивали и — строили, раздавали подарки. Все это существовало так рядом, что разделить до сих пор не могу. Боюсь этих воспоминаний… Ухожу, убегаю от них… Не знаю ни одного человека, кто бы вернулся оттуда и не пил, не курил. Слабые сигареты меня не спасают, ищу «Охотничьи», которые мы там курили. Мы их называли «Смерть на болоте».

Не пишите только о нашем афганском братстве. Его нет. Я в него не верю. На войне нас объединил страх. Нас одинаково обманули, мы одинаково хотели жить и одинаково хотели домой. Здесь нас соединяет то, что у нас ничего нет. У нас одна проблема: пенсии, квартиры, хорошие лекарства, протезы, мебельные гарнитуры… Решим их, и наши клубы распадутся. Вот я достану, пропихну, протолкну, выгрызу себе квартиру, мебель, холодильник, стиральную машину, японский «видик» — и все! Сразу станет ясно, что мне в этом клубе больше делать нечего. Молодёжь к нам не потянулась. Мы непонятны ей. Вроде приравнены к участникам Великой Отечественной войны, но те Родину защищали, а мы? Мы, что ли, в роли немцев — так мне один парень сказал. А мы на них злы. Они тут музыку слушали, с девушками танцевали, книжки читали, пока мы там кашу сырую ели и подрывались на минах. Кто там со мной не был, не видел, не пережил, не испытал — тот мне никто.

Через десять лет, когда у нас вылезут наши гепатиты, контузии, малярии, от нас будут избавляться… На работе, дома… Нас перестанут сажать в президиумы. Мы всем будем в тягость… Зачем ваша книга? Для кого? Нам, кто оттуда вернулся, все равно не понравится. Разве расскажешь все, как было? Как убитые верблюды и убитые люди лежат в одной луже крови, их кровь перемешалась, А больше кому это нужно? Мы всем чужие. Все, что у меня осталось, — это мой дом, жена, ребёнок, которого она скоро родит. Несколько друзей оттуда. Больше я никому не поверю…»

Третий отрывок. Записан со слов рядового, водителя.

«Уже отдохнул от войны, отошёл — не передам все как было. Эту дрожь во всем теле, эту ярость… До армии закончил автотранспортный техникум, и меня назначили возить командира батальона. На службу не жаловался. Но стали у нас настойчиво говорить об ограниченном контингенте советских войск в Афганистане, ни один политчас не обходился без этой информации: наши войска надёжно охраняют границы Родины, оказывают помощь дружественному народу. Мы стали волноваться: могут на войну послать. Чтобы обойти солдатский страх, нас решили, как я теперь понимаю, обмануть. Вызывали к командиру части и спрашивали:

— Ребята, хотите работать на новеньких машинах?

— Да! Мечтаем.

— Но сначала вы должны поехать на целину и помочь убрать хлеб.

Все согласились.

В самолёте случайно услышали от лётчиков, что летим в Ташкент. У меня невольно возникли сомнения: на целину ли мы летим? Сели действительно в Ташкенте. Строем отвели в огороженное проволокой место недалеко от аэродрома. Сидим. Командиры ходят какие-то возбуждённые, шепчутся между собой. Подоспело время обеда, к нашей стоянке один за другим подтаскивают ящики с водкой.

— В колонну по два ста-а-ановись!

Построили и тут же объявили, что, мол, через несколько часов за нами прилетит самолёт — мы направляемся в Республику Афганистан выполнять свой воинский долг, присягу.

Что тут началось! Страх, паника превратили людей в животных — одних в тихих, других в разъярённых. Кто-то плакал от обиды, кто-то впал в оцепенение, в транс от невероятного, гнусного обмана, совершенного над нами. Вот для чего, оказывается, приготовили водку. Чтобы легче и проще с нами поладить. После водки, когда в голову ударил ещё и хмель, некоторые солдаты пытались убежать, бросались драться к офицерам. Но лагерь оцепили солдаты других частей, они стали теснить всех к самолёту. В самолёт нас грузили, как ящики, забрасывали в железное пустое брюхо.

Так мы оказались в Афганистане. Через день уже видели раненых, убитых. Услышали слова: «разведка», «бой», «операция». Мне кажется, со мной случился шок от всего происшедшего, я стал приходить в себя, осознавать ясно окружающее лишь через несколько месяцев.

Когда моя жена спросила: «Как муж попал в Афганистан?» — ей ответили: «Изъявил добровольное желание». Такие ответы получили все наши матери и жены. Если бы моя жизнь, моя кровь понадобились для большого дела, я сам сказал бы: «Запишите меня добровольцем!». Но меня дважды обманули: мне ещё не сказали правду, какая это война, — правду я узнал через восемь лет. Лежат в могилах мои друзья и не знают, что их обманули с этой подлой войной. Я иногда им даже завидую: они никогда об этом не узнают. И их больше уже не обманут…»

Иностранная поддержка как отягощающие обстоятельства. Разве не иностранной поддержкой являются многочисленные иностранные премии Алексиевич?

Премия имени Курта Тухольского Шведского ПЕН-клуба (1996) — «За мужество и достоинство в литературе».

Лейпцигская книжная премия за вклад в европейское взаимопонимание (1998).

Премия Гердера (1999).

Премия Ремарка (2001).

Национальная премия критики (США, 2006).

Премия Центральноевропейской литературной премии Ангелус (2011) за книгу «У войны не женское лицо».

Премия имени Рышарда Капущинского за книгу «Время секонд хэнд» (Польша, 2011).

Премия мира немецких книготорговцев (2013).

Премия Медичи за эссеистику (2013, Франция) — за книгу «Время секонд хэнд».

Офицерский крест ордена Искусств и литературы (Франция, 2014).

Обличительный антисоветский литературный жанр — изобретение не Алексиевич, не она первопроходец в этом деле. Были учителя (своими наставниками она называет Адамовича с Быковым), но были и высокие покровители.

Призыв к творческой интеллигенции начать работу по очернению Советской власти прозвучал ещё во времена Хрущева. Это был, в известном смысле, заказ тех клановых сил в руководстве КПСС, которые по наводке Запада готовили гибель СССР. Целая колонна творческой интеллигенции откликнулась на этот призыв, и одной из участниц этой колонны разрушителей является Светлана Алексиевич. Надо признать, свой творческий вклад в разрушение СССР Светлана Александровна внесла.

Одурманенное атисоветчиками население не встало на защиту государства, и в 1991 году Запад отпраздновал свою победу над СССР.

Шведские академики считают, что за этот вклад в разрушение СССР антисоветская, русофобская литература Алексиевич заслужила «нобеля» — вот и дали премию.

Почему премию не дали раньше, ещё при СССР? Потому, что в те годы Солженицын (а как же, жертва режима) был вне конкуренции. А после гибели СССР, в годы правления Ельцина, творчество Алексиевич потеряло на Западе острую политическую востребованность. Так бы и осталась Алексиевич без премии, если бы не Путин.

Заметив признаки возрождения РФ при президенте Путине, Запад вновь начал холодную войну против России, уже постсоветской. Сомнения в успехе не было. Откуда могли появиться сомнения, когда за плечами был победный опыт борьбы с СССР? Мировую сверхдержаву СССР во главе с многомиллионной КПСС одолели, а уж РФ с её, как они считают, еле живой экономикой и разваленной армией, где якобы всё держится на одном Путине, и подавно одолеют.

По опыту борьбы с СССР цены на нефть обрушили и теперь, санкции вводили тогда (а как же, помним КОКОМ) — и теперь этих санкций и не пересчитать, да ещё и новыми постоянно угрожают. Бойкот Олимпиады в Москве был — был, теперь собираются бойкотировать ЧМ-2018 в РФ по футболу. Ещё Афганистан был, очень хотели и это повторить на Украине — сорвалось.

Что осталось не востребованным из прошлого опыта, так это Нобелевская премия по литературе. Очень помогла тогда солженицынская «нобелевка» усилиям творческой интеллигенции нести смуту в народ внутри страны и сплочению антисоветчиков на Западе. Теперь пришло время применить этот «приём с нобелем» против Путина, а то рейтинг его народной поддержки в России зашкаливает.

Тут-то и пригодилась Алексиевич. Вероятно, ветераны холодной войны на Западе решили, что если добавить к антироссийским санкциям и информационной войне ещё и «нобеля» Алексиевич, то шансы на успех спецоперации по разрушению Российской Федерации должны возрасти. Вот только ей надо усилить «антипутинизмом» уже освоенный антисоветизм и русофобию. Алексиевич и усилила « ». Усилив свою деятельность «антипутинизмом», Алексиевич стала фигурировать среди претендентов на Нобелевскую премию 2015 года.

Интригу с премией закрутили ещё в 2013 году, но не дали — вероятно, посчитали, что рано. Однако после Крыма и Донбасса даже Меркель не смогла остановить шведов. Конечно, там понимают, что Алексиевич — не Солженицын, но других-то писателей в этой номинации у них нет. Вот и дали Нобелевскую премию Алексиевич по литературе в номинации за антисоветизм и русофобию.

Ruposters знакомит с самыми яркими цитатами Алексиевич последних лет . Они достойны внимания. Не исключено, что их будут цитировать учащиеся белорусских школ и вузов, которым в рамках обязательной учебной программы изучать творчество «белорусской писательницы».

О Москве и КНДР

«Я недавно вернулась из Москвы, застала там майские праздники. Слышала, как неделю гремели по ночам оркестры и танки по мостовым. Ощущение, что побывала не в Москве, а в Северной Корее»

О Победе и пустоте

«В огне войны сгорели миллионы, но и в вечной мерзлоте ГУЛАГа, и в земле наших городских парков и лесов тоже лежат миллионы. Великую, несомненно, Великую Победу сразу предали. Ею заслонили от нас сталинские преступления. А теперь победой пользуются, чтобы никто не догадался, в какой пустоте мы оказались»

О радости после возвращения Крыма

«Митинг за победу в Крыму собрал 20 тысяч человек с плакатами: «Русский дух непобедим!», «Не отдадим Украину Америке!», «Украина, свобода, Путин». Молебны, священники, хоругви, патетические речи — какая-то архаика. Шквал оваций стоял после выступления одного оратора: «Русскими войсками в Крыму захвачены все ключевые стратегические объекты…» Я оглянулась: ярость и ненависть на лицах»

Об украинском конфликте

«Как можно заливать страну кровью, производить преступную аннексию Крыма и вообще разрушать весь этот хрупкий послевоенный мир? Нельзя найти этому оправдания. Я только что из Киева и потрясена теми лицами и теми людьми, которых я видела. Люди хотят новой жизни, и они настроены на новую жизнь. И они будут за неё драться»

О сторонниках президента

«Даже страшновато разговаривать с людьми. Только и твердят «крымнаш», «донбасснаш» и «Одессу несправедливо подарили». И это всё разные люди. 86% сторонников Путина — это реальная цифра. Ведь многие русские люди просто замолчали. Они напуганы, как и мы, те, кто находится вокруг этой огромной России»

Об ощущении от жизни

«Один итальянский ресторатор вывесил объявление «Русских не обслуживаем». Это хорошая метафора. Сегодня мир снова начинает бояться: что там в этой яме, в этой бездне, которая обладает ядерным оружием, сумасшедшими геополитическими идеями и не владеет понятиями о международном праве. Я живу с ощущением поражения»

О русских людях

«Мы имеем дело с русским человеком, который за последние 200 лет почти 150 лет воевал. И никогда не жил хорошо. Человеческая жизнь для него ничего не стоит, и понятие о великости не в том, что человек должен жить хорошо, а в том, что государство должно быть большое и нашпигованное ракетами. На этом огромном постсоветском пространстве, особенно в России и Беларуси, где народ вначале 70 лет обманывали, потом ещё 20 лет грабили, выросли очень агрессивные и опасные для мира люди»

О свободной жизни

«Взгляните на Прибалтику — там сегодня совсем другая жизнь. Нужно было последовательно строить ту самую новую жизнь, о которой мы столько говорили в 90-е годы. Мы так хотели действительно свободной жизни, войти в этот общий мир. А сейчас что? Секонд-хенд полный»

О новых точках опоры для России

«Ну уж точно не православие, самодержавие и что там… народность? Это тоже такой секонд-хенд. Надо искать эти точки вместе, а для этого — разговаривать. Как польская элита говорила со своим народом, как немецкая элита говорила после фашизма со своим народом. Мы эти 20 лет пребывали в немоте»

О Путине и церкви

«А Путин, похоже, пришел надолго. Опрокинул людей в такое варварство, такую архаику, средневековье. Вы знаете, это надолго. И ещё церковь в этом участвует… Это не наша церковь. Церкви нет»

О Майдане

«Они там, в Кремле, не могут поверить, что на Украине произошёл не нацистский переворот, а народная революция. Справедливая… Первый Майдан вырастил второй Майдан. Люди сделали вторую революцию, теперь важно, чтобы политики её опять не проиграли»

И. Н. Потапов , член Координационного совета руководителей общественных организаций российских соотечественников в Белоруссии

стало событием большой общественно-политической значимости. Лауреатка Нобелевской премии по литературе, написавшая все свои книги по-русски, предлагает запретить русский язык, чтобы «сцементировать нацию», говорит, что понимает людей, которые убили Олеся Бузину, что на войне права человека не соблюдаются и Украина правильно сделала, что начала войну. Слова Алексиевич - это архетип постсоветских национализмов, а сама писательница - воплощение «свидомого» гуманитарного интеллигента и националистического деятеля из бывшей советской республики.

Карьера Светланы Алексиевич - недостижимая высота для онтологически близких ей национально мыслящих деятелей из Украины, Беларуси или Прибалтики. Все эти деятели должны завидовать ей черной завистью, потому что Алексиевич, имея те же стартовые данные и занимаясь тем же, чем и они, добилась высшего официального признания Запада, до которого даже самым успешным прибалтийским карьеристам с «красным прошлым» еще очень далеко.

Светлана Алексиевич - это Даля Грибаускайте от литературы. Она делала такую же карьеру на писательско-идеологическом фронте, как бесчисленные «перевертыши» из партхозактива бывших советских республик - на политико-административном.

По окончании факультета журналистики Белорусского госуниверситета работала в районной газете «Маяк коммунизма». Строчила бойкие передовицы о перевыполнении пятилетнего плана. Была принята в Союз писателей СССР - номенклатурное учреждение, членство в котором давало доступ к спецпайку, жилплощадь вне очереди, командировки в капиталистические страны и путевки в санаторий «по блату».

Брали в этот элитный клуб только идеологически стойких и преданных «линии партии». Стало быть, Алексиевич такой была. Или, во всяком случае, обладала нужными связями.

Нобелевская лауреатка - продукт советского времени, и профессионально состоялась она на разрушении советского проекта. Если для секретарей местных ЦК перестройка и распад СССР стали возможностью обрести всю полноту власти в своих республиках, то Алексиевич и многим другим мастерам советской культуры эпоха гласности и нового мышления позволила выйти за идеологические рамки, в которых они существовали, и заговорить на темы, о которых говорить раньше было нельзя.

Но в случае Алексиевич международное признание и интерес к ней на Западе обеспечили не сами по себе ее перестроечные работы, а то, что на пути к этому признанию писательница пошла до конца и вместо прежней идеологической работы подрядилась выполнять новую - антироссийскую.

Творчество Алексиевич ничем не выделялось из рядов «перестроечной прозы». «У войны не женское лицо» и «Цинковые мальчики» - это как минимум не более сильные произведения, чем «Зубр» Даниила Гранина, «Белые одежды» Владимира Дудинцева или «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина.

Однако раскручивали в западных литературных кругах не этих авторов, а Алексиевич. Потому что занималась она не литературой, а идеологической работой. Переехала в Европу и рассказывала там про «красного человека», «совок», выступала против белорусского президента Александра Лукашенко и Союзного государства России и Беларуси, говорила, что 86% людей в России радуются тому, как русские убивают украинцев в Донбассе.

Как за предыдущую идеологическую стойкость Алексиевич сделали членом Союза писателей СССР, так за нынешнюю ей в конце концов выдали Нобелевскую премию по литературе.

Этот успех писательницы должен вызывать острую зависть у политиков-«перевертышей» из всех постсоветских республик. Ведь делают-то они одно дело. Оптовый подряд на антироссийскую деятельность всех их - что писателей, что политиков - превращает в местечковых националистов, которые трепетно взращивают в себе и своих странах ненависть к России и всему русскому. Даже если они сами русские. Даже если для них русский - родной и других языков они не знают.

В этом плане Светлана Алексиевич, предложившая в скандальном интервью запретить русский язык, чтобы «сцементировать нацию», - типичнейшее явление. Это только человеку, незнакомому с постсоветскими реалиями, может показаться, что такое невозможно. Как может запрещать русский язык писатель, пишущий на нём книги, зарабатывающий русским языком на жизнь, состоявшийся на нём как личность, добившийся с его помощью мирового признания?

На самом деле такое сплошь и рядом.

Юлия Тимошенко, в свое время предлагавшая расстрелять 8 миллионов русских на Украине из атомного оружия, - дочь русской и латыша и до замужества носила девичью фамилию матери - Телегина. Русский язык для Тимошенко был родным и единственным, а украинский она начала учить в 40 лет, когда для привлечения электората на Западной Украине заплела косу, надела вышиванку и объявила себя украинской националисткой.

Пока в странах Прибалтики войну против русского языка ведут языковые полиции, премьер-министры этих стран, встречаясь на построенном для «энергетической независимости от России» СПГ-терминале, обсуждают борьбу с Россией… . А как еще? Языков друг друга они не знают, английского языка за 26 лет в евроатлантическом мире тоже не выучили, а русский для них если не родной, то второй родной точно.

Так что русскоязычная писательница, русским языком говорящая, что надо запретить русский язык, - норма, а не отклонение.

Интервью Светланы Алексиевич - это воплощение всех постсоветских национализмов во всей их абсурдности и убогости. Хоть белорусского, хоть украинского, хоть прибалтийского, хоть молдавского. Текст этот нужно давать разбирать в вузах студентам, поскольку он содержит все их сущностные черты.

Мифотворчество - основа национально-государственного строительства в бывших советских республиках. Создание нации основано на выдуманной истории и откровенной лжи о прошлом своего народа. Ложь необходима, чтобы доказать, что этот народ только и делал, что страдал; что его угнетали; что он был жертвой. Без превращения себя в жертву нации не построишь.

«Откуда всё берется? Откуда русификация взялась? Никто не говорил в Белоруссии на русском языке. Говорили или на польском, или на белорусском. Когда Россия вошла и присвоила себе эти земли, Западную Белоруссию, первое правило было - русский язык. И ни один университет, ни одна школа, ни один институт у нас не говорит на белорусском языке», - рассказывает Алексиевич.

И фундаментально врет.

Ведь на самом деле всё было наоборот. В Белорусской ССР активно проводилась политика коренизации: расширение употребления белорусского языка, стимулирование белорусской культуры, продвижение белорусских нацкадров на руководящие должности по этническому признаку. К концу 1920‑х годов три четверти школ-семилеток в республике были переведены на белорусский язык обучения. В рамках политики коренизации происходило создание высшего образования в республике: например, был основан Белорусский государственный университет.

Но, опять же, стоит ли удивляться? Ведь во вранье нобелевского лауреата тоже нет ничего нового. Если уж люди, требующие приравнивания коммунизма к нацизму и выплат компенсаций за «советскую оккупацию», в «прошлой жизни» делали карьеру в советских органах власти, были членами КПСС, агентами КГБ и бегали на комсомольских пьянках за водкой, то чего требовать правды от Алексиевич? Она художник, она так видит.

Советско-белорусская писательница - архетип «свидомой» национальной интеллигенции.

Преданность общечеловеческим ценностям и европейским идеалам свободы, сострадания и гуманизма она совмещает с людоедскими высказываниями, поддержкой убийц, призывами ограничивать и запрещать.

Светлана Алексиевич посвятила жизнь рассказу о том, как уродует человека война и как ужасно любое насилие. И она же оправдывает украинские власти за то, что они развязали войну в Донбассе. «Вы то же самое делали в Чечне, чтобы сохранить государство. А когда украинцы стали защищать свое государство, вы вдруг вспомнили о правах человека, которые на войне не соблюдаются».

Всё прекрасно в этом ответе. Во-первых, аргумент «сам дурак». Во-вторых, на войне прав человека не соблюдают, значит, людей можно убивать. В-третьих, Украина правильно сделала, что начала войну. И где же здесь гуманизм, пацифизм, сострадание?

В этих словах нет даже обычной человеческой морали. В них «готтентотская мораль»: если я украл у соседа овцу - хорошо, если сосед украл у меня овцу - плохо. Так и у украинских, белорусских, прибалтийских и прочих постсоветских «патриотов».

Людей убивать нельзя, но убийц Олеся Бузины понимаем. Война - это плохо, но война Украины в Донбассе - хорошо. Да здравствуют свобода, права человека и европейские ценности, но русский язык мы должны запретить, чтобы сцементировать нацию. Мы не фашисты, но эти русские ведь не люди.

Но самое поразительное во всём этом то, что Запад признаёт такой способ мышления, такую идеологию, такую картину мира за образец. Поддержка постсоветского людоедства политически целесообразна для выстраивания отношений с непростым партнером - Россией. Поэтому это людоедство допустимо, поощряемо и соответствует всем гуманистическим идеалам.

Так и получается, что страны Балтии, лишившие каждого третьего их гражданских прав, - образцы демократического развития молодых независимых государств. Украина идет в Европу по пути европейских ценностей, а Светлана Алексиевич - это великая русская писательница, проповедующая доброту, сострадание и любовь к людям.

К подтверждению этих слов подключаются все возможные западные системы оценки. Высочайшие индексы демократии от НПО при Госдепе. Рассказы западных лидеров об «истории успеха» своих постсоветских союзников, членство в НАТО и Евросоюзе, «безвиз». Наконец, Нобелевская премия по литературе.

Проблема всех этих систем оценки в том, что они не выдерживают столкновения с реальностью и всегда проигрывают правде.

Можно сколько угодно называть страны Прибалтики «балтийскими тиграми», «историей успеха», «растущими демократиями», вот только люди бегут оттуда сломя голову. Можно сколько угодно говорить, что Украина сделала «европейский выбор», вот только люди после того, как она этот выбор сделала, бегут из нее еще быстрее, чем из Прибалтики.

Но по Нобелевской премии Алексиевич беспомощность ангажированных западных рейтингов, индексов и иерархий перед лицом реальности очевидна более всего. Писательнице дали высшую награду в литературном мире. Ее поощрили премией, которую не получили Лев Толстой, Оскар Уайльд, Марсель Пруст и Умберто Эко. Стала Алексиевич от этого великой писательницей? Нет: ее как не читали до «Нобелевки», так и не читают.

Можно, конечно, возразить, что только время определяет конечную литературную ценность писателя. Может быть, наши потомки будут считать Светлану Алексиевич величайшей нашей современницей. Но одно можно сказать уже сейчас.

После такого толчка в карьере, такого «промоушена», как Нобелевская премия по литературе, белорусская писательница должна была стать публичным интеллектуалом номер один хотя бы в русскоязычном пространстве.

А стала таким же посмешищем, как «балтийские тигры» и «европейская Украина». Потому что, хоть завали их всех Нобелевскими премиями, внутренняя гниль профессиональных борцов с Россией всё равно будет видна.

Подписывайтесь на Балтологию в Telegram и присоединяйтесь к нам в