Встретил я его в одесской гавани. Дня три кряду моё внимание привлекала эта коренастая, плотная фигура и лицо восточного типа, обрамлённое красивой бородкой.
Он то и дело мелькал предо мной: я видел, как он по целым часам стоял на граните мола, засунув в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани чёрными миндалевидными глазами; десять раз в день он проходил мимо меня походкой беспечного человека. Кто он?.. Я стал следить за ним. Он же, как бы нарочно поддразнивая меня, всё чаще и чаще попадался мне на глаза, и, наконец, я привык различать издали его модный, клетчатый, светлый костюм и чёрную шляпу, его ленивую походку и тупой, скучный взгляд. Он был положительно необъясним здесь, в гавани, среди свиста пароходов и локомотивов, звона цепей, криков рабочих, в бешено-нервной сутолоке порта, охватывавшей человека со всех сторон. Все люди были озабочены, утомлены, все бегали, в пыли, в поту, кричали, ругались. Среди трудовой сутолоки медленно расхаживала эта странная фигура с мертвенно-скучным лицом, равнодушная ко всему, всем чужая.
Наконец, уже на четвёртый день, в обед, я натолкнулся на него и решил во что бы то ни стало узнать, кто он. Расположившись неподалёку от него с арбузом и хлебом, я стал есть и рассматривать его, придумывая, – как бы поделикатнее завязать с ним беседу?
Он стоял, прислонясь к груде цыбиков чая, и, бесцельно поглядывая вокруг себя, барабанил пальцами по своей трости, как по флейте.
Мне, человеку в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканному в угольной пыли, трудно было вызвать его, франта, на разговор. Но, к моему удивлению, я увидал, что он не отрывает глаз от меня и они разгораются у него неприятным, жадным, животным огнём. Я решил, что объект моих наблюдении голоден, и, быстро оглянувшись вокруг, спросил его тихонько:
– Хотите есть?
Он вздрогнул, алчно оскалил чуть не сотню плотных, здоровых зубов и тоже подозрительно оглянулся.
На нас никто не обращал внимания. Тогда я сунул ему пол-арбуза и кусок пшеничного хлеба. Он схватил всё это и исчез, присев за груду товара. Иногда оттуда высовывалась его голова в шляпе, сдвинутой на затылок, открывавшей смуглый, потный лоб. Его лицо блестело от широкой улыбки, и он почему-то подмигивал мне, ни на секунду не переставая жевать. Я сделал ему знак подождать меня, ушёл купить мяса, купил, принёс, отдал ему и стал около ящиков так, что совершенно скрыл франта от посторонних взглядов.
До этого он ел и всё хищно оглядывался, точно боялся, что у него отнимут кусок; теперь он стал есть спокойнее, но всё-таки так быстро и жадно, что мне стало больно смотреть на этого изголодавшегося человека, и я повернулся спиной к нему.
– Благодару! Очэн благодару! – Он потряс меня за плечо, потом схватил мою руку, стиснул её и тоже жестоко стал трясти.
Через пять минут он уже рассказывал мне, кто он.
Грузин, князь Шакро Птадзе, один сын у отца, богатого кутаисского помещика, он служил конторщиком на одной из станций Закавказской железной дороги и жил вместе с товарищем. Этот товарищ вдруг исчез, захватив с собой деньги и ценные вещи князя Шакро, и вот князь пустился догонять его. Как-то случайно он узнал, что товарищ взял билет до Батума; князь Шакро отправился туда же. Но в Батуме оказалось, что товарищ поехал в Одессу. Тогда князь Шакро взял у некоего Вано Сванидзе, парикмахера, – тоже товарища, одних лет с собой, но не похожего по приметам, – паспорт и двинулся в Одессу. Тут он заявил полиции о краже, ему обещали найти, он ждал две недели, проел все свои деньги и вот уже вторые сутки не ел ни крошки.
Я слушал его рассказ, перемешанный с ругательствами, смотрел на него, верил ему, и мне было жалко мальчика, – ему шёл двадцатый год, а по наивности можно было дать ещё меньше. Часто и с глубоким негодованием он упоминал о крепкой дружбе, связывавшей его с вором-товарищем, укравшим такие вещи, за которые суровый отец Шакро наверное «зарэжет» сына «кынжалом», если сын не найдёт их. Я подумал, что, если не помочь этому малому, жадный город засосёт его. Я знал, какие иногда ничтожные случайности пополняют класс босяков; а тут для князя Шакро были налицо все шансы попасть в это почтенное, но не чтимое сословие. Мне захотелось помочь ему. Я предложил Шакро пойти к полицеймейстеру просить билет, он замялся и сообщил мне, что не пойдёт. Почему?
Оказалось, что он не заплатил денег хозяину номеров, в которых стоял, а когда с него потребовали денег, он ударил кого-то; потом он скрылся и теперь справедливо полагает, что полиция не скажет ему спасибо за неплатёж этих денег и за удар; да, кстати, он и нетвёрдо помнит – один удар или два, три или четыре нанёс он.
Положение осложнялось. Я решил, что буду работать, пока не заработаю достаточно денег для него на проезд до Батума, но – увы! – оказалось, что это случилось бы не очень скоро, ибо проголодавшийся Шакро ел за троих и больше.
В то время, вследствие наплыва «голодающих», подённые цены в гавани стояли низко, и из восьмидесяти копеек заработка мы вдвоём проедали шестьдесят. К тому же, ещё до встречи с князем, я решил пойти в Крым, и мне не хотелось оставаться надолго в Одессе. Тогда я предложил князю Шакро пойти со мной пешком на таких условиях: если я не найду ему попутчика до Тифлиса, то сам доведу его, а если найду, мы распростимся.
Князь посмотрел на свои щегольские ботинки, на шляпу, на брюки, погладил курточку, подумал, вздохнул не раз и, наконец, согласился. И вот мы с ним отправились из Одессы в Тифлис.

II

Когда мы пришли в Херсон, я знал моего спутника как малого наивно-дикого, крайне неразвитого, весёлого – когда он был сыт, унылого – когда голоден, знал его как сильное, добродушное животное.
Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай: К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь повёл гостей в конюшню. Оседлали коней.
Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на белой лошади и обгоняет коня князя, – обгоняет и… гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу…
Шакро передаёт мне это тоном сожаления о князе. Я пытаюсь ему доказать, что жалеть тут нечего, но он поучительно говорит мне:
– Кназей мало, крестьян много. За одного крестьянина нельзя судить кназя.
Что такое крестьянин? Вот! – Шакро показывает мне комок земли. – А князь – как звезда!
Мы спорим, он сердится. Когда он сердится, то оскаливает зубы, как волк, и лицо у него делается острым.
– Молчи, Максим! Ты не знаешь кавказской жизни! – кричит он мне.
Мои доводы бессильны пред его непосредственностью, и то, что для меня было ясно, ему – смешно. Когда я ставил его в тупик доказательствами превосходства моих взглядов, он не задумывался, а говорил мне:
– Ступай на Кавказ, живи там. Увидишь, что я сказал правду. Все так делают, значит – так нужно. Зачем я буду тебе верить, если ты один только говоришь – это не так, – а тысячи говорят – это так?
Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами, говорил о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его: знает ли он учение Христа?
– Канэчно! – пожав плечами, ответил он.
Но далее оказалось, что он знает столько: был Христос, который восстал против еврейских законов, и евреи распяли его за это на кресте. Но он был бог и потому не умер на кресте, а вознёсся на небо и тогда дал людям новый закон жизни…
– Какой? – спросил я.
Он посмотрел на меня с насмешливым недоумением и спросил:
– Ты христиэнин? Ну! Я тоже христиэнин. На зэмлэ почти всэ христиэнэ. Ну, что ты спрашиваешь? Видишь, как всэ живут?.. Это и есть закон Христа.
Я, возбуждённый, стал рассказывать ему о жизни Христа. Он слушал сначала со вниманием, потом оно постепенно ослабевало и, наконец, заключилось зевком.
Видя, что меня не слушает его сердце, я снова обращался к его уму и говорил с ним о выгодах взаимопомощи, о выгодах знания, о выгодах законности, о выгодах, всё о выгодах… Но мои доводы разбивались в пыль о каменную стену его миропонимания.
– Кто силён, тот сам себе закон! Ему не нужно учиться, он, и слепой, найдёт свой дорога! – лениво возразил мне князь Шакро.
Он умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему; но он был дик, жесток, и я чувствовал, как у меня иногда вспыхивала ненависть к Шакро. Однако я не терял надежды найти точку соприкосновения между нами, почву, на которой мы оба могли бы сойтись и понять друг друга.
Мы прошли Перекоп и подходили к Яйле. Я мечтал о южном береге Крыма, князь, напевая сквозь зубы странные песни, был хмур. У нас вышли все деньги, заработать пока было негде. Мы стремились в Феодосию, там в то время начинались работы по устройству гавани.
Князь говорил мне, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, мы поедем морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдёт мне место дворника или сторожа. Он хлопал меня по плечу и покровительственно говорил, сладко прищёлкивая языком:
– Я тэбэ устрою т-такую жизнь! Цце, цце! Вино бу-дэшь пить – сколько хочэшь, баранины – сколько хо-чэшь! Жэнишься на грузынкэ, на толстой грузынкэ, цце, цце, цце!.. Она тэбэ будэт лаваш печь, дэтэй родить, много дэтэй, цце, цце!
Это «цце, цце!» сначала удивляло меня, потом стало раздражать, потом уже доводило до тоскливого бешенства. В России таким звуком подманивают свиней, на Кавказе им выражают восхищение, сожаление, удовольствие, горе.
Шакро уже сильно потрепал свой модный костюм, и его ботинки лопнули во многих местах. Трость и шляпу мы продали в Херсоне. Вместо шляпы он купил себе старую фуражку железнодорожного чиновника.
Когда он в первый раз надел её на голову, – надел сильно набекрень, – то спросил меня:
– Идэт на мэна? Красыво?

III

IV

Ночью я и Шакро тихонько подошли к таможенной брандвахте, около которой стояли три шлюпки, привязанные цепями к кольцам, ввинченным в каменную стену набережной.
Было темно, дул ветер, шлюпки толкались одна о другую, цепи звенели… Мне было удобно раскачать кольцо и выдернуть его из камня.
Над нами, на высоте аршин пяти, ходил таможенный солдат-часовой и насвистывал сквозь зубы. Когда он останавливался близко к нам, я прекращал работу, но это было излишней осторожностью; он не мог предположить, что внизу человек сидит по горло в воде. К тому же цепи стучали беспрерывно и без моей помощи. Шакро уже растянулся на дне шлюпки и шептал мне что-то, чего я не мог разобрать за шумом волн. Кольцо в моих руках… Волна подхватила лодку и отбросила её от берега. Я держался за цепь и плыл рядом с ней, потом влез в неё. Мы сняли две настовые доски и, укрепив их в уключинах вместо вёсел, поплыли…
Играли волны, и Шакро, сидевший на корме, то пропадал из моих глаз, проваливаясь вместе с кормой, то подымался высоко надо мной и, крича, почти падал на меня. Я посоветовал ему не кричать, если он не хочет, чтобы часовой услыхал его. Тогда он замолчал. Я видел белое пятно на месте его лица. Он всё время держал руль. Нам некогда было перемениться ролями, и мы боялись переходить по лодке с места на место. Я кричал ему, как ставить лодку, и он, сразу понимая меня, делал всё так быстро, как будто родился моряком. Доски, заменявшие весла, мало помогали мне. Ветер дул в корму нам, и я мало заботился о том, куда нас несёт, стараясь только, чтобы нос стоял поперёк пролива. Это было легко установить, так как ещё были видны огни Керчи. Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились выше. Вдали слышался уже рёв, дикий и грозный… А лодка всё неслась – быстрее и быстрее, было очень трудно держать курс. Мы то и дело проваливались в глубокие ямы и взлетали на водяные бугры, а ночь становилась всё темней, тучи опускались ниже.

Образ стихии в произведениях русской классики

Стихия как природное явление, как сюжетообразующий элемент в произведении, символическое значение (образ-символ )

План.

1. Образ моря в произведениях поэта-романтика В.А. Жуковского (Анализ стихотворения «Море»):

а) олицетворение водной стихии;

б) передача душевного состояния лирического героя психологический параллелизм (соответствие состояния л.г. состоянию природы);

в) море как страстная, обманчивая и коварная стихия;

г) море свободно в выражении чувств.

2. Образ свободной стихии в элегиях А.С. Пушкина:

а) образ угрюмой, могучей, своевольной стихии, подчиняющей себе Л.г., в стихотворении «Погасло дневное светило…»;

б) море как великолепная стихия, символ свободы в стихотворении «К морю»;

в) отношение Л.г. к морю;

г) сходства и различия в трактовке Жуковским и Пушкиным образа моря.

3. Образ моря в произведениях М.Ю. Лермонтова:

а) морская стихия в иносказательном пейзаже «Парус»;

б) романтический пейзаж в романе «Герой нашего времени», глава «Тамань».

4. Образ природной стихии в поэме А. С. Пушкина «Медный всадник».

5. Образ метели в произведениях А.С. Пушкина «Метель», «Капитанская дочка».

6. Изображение природных стихий в творчестве Ф.И.Тютчева

6. Смысл названия драмы А.Н. Островского «Гроза».

7. Метель как символ революционной стихии в произведении А.Блока «Двенадцать»

Образ моря в стихотворении В. А. Жуковского «Море»

Романтизм как литературное направление сформировался в большинстве стран Европы к началу XIX века, вызвав к жизни целую плеяду замечательных писателей и поэтов. Выдающимися русскими поэтами-романтиками по праву считаются В. Жуковский, А. Пушкин, Батюшков, М. Лермонтов. Если В. Жуковский буквально стоял у истоков этого литературного метода в России и в своем творчестве отразил смену сентиментализма ранним романтизмом, то лирика А. С. Пушкина пережила уже переход от зрелого, полноценного романтизма к критическому реализму. В произведениях обоих поэтов фигурирует типичный для романтизма образ моря, по-разному воспринятый и описанный в зависимости от особенностей творческого видения мира авторов.

О восприятии В. Жуковским образа моря можно судить, опираясь в основном на стихотворение «Море» .

Поэт олицетворяет водную стихию, наделяет ее человеческими чувствами, страстями:

Ты живо, ты дышишь; тревожною думой,

Смятенной любовью наполнено ты…

Образ моря аллегоричен и иносказательно передает душевное состояние автора ; лирический герой переносит свои личные переживания на созерцаемое им море, заставляя его любить, ревновать, бунтовать. Близость героя и моря подчеркивается многократным повторением местоимения “ты”:

Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,

Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу…

Море предстает перед читателем страстной стихией, скрывающей свою любовь к небу под покровом таинственного безмолвия. Обманчивость моря — в его скрытом коварстве, двуличии (“Обманчив твоей неподвижности вид”). Автор стоит “над бездной”, глубокой, неизмеримой, необъятной. Тайны моря ведомы лишь ему и автору, но опасность разлуки заставляет водную стихию взбунтоваться, открыться, потребовать возвращения небес; море в отличие от абсолютно-свободного неба все-таки «томится в неволе», но свободно в выражении своих чувств, оно открыто и бурно протестует, борется за свой идеал.

В стихотворении раскрывается взаимоотношение двух бездн - морской и небесной. Море неразрывно связано с небом, по-своему зависимо от него. Море томится в «земной неволе», оно может лишь наслаждаться видом «далекого», «светлого» неба и стремиться к нему своею душой. Любовь к небу - это высокий идеал, который наполняет жизнь моря глубоким смыслом.

В то же время море, небо и буря - это символические образы. У Жуковского небо - символ безмятежности, покоя, красоты. Когда же море побеждает возникающие враждебные силы, торжествует «сладостный блеск возвращенных небес», тишина (хотя и обманчивая), неподвижность. Но небо - это образ, образ возвышенной души, летящей ввысь. То есть это и обобщенное изображение идеала поэта, его стремление к «неземному» совершенству. На «земле» же жизнь жестокая, несправедливая, полная противоречий.

Иначе говоря, неудовлетворенный окружающей действительностью, поэт мечтает об идеале - высоком совершенстве. Но направление его мечты не «земное», а «небесное», далекое от реальности. В свою очередь, море, не теряя черт настоящей водной стихии, одновременно символизирует человеческую душу, ее вечное стремление к идеалу. Поэт наделяет море собственными тревогами, печалями, радостями, стремлениями. В результате перед нами не обыкновенная, а, по словам Белинского, «романтическая природа, дышащая таинственною жизнию души и сердца, исполненная высшего смысла и значения». Из этого следует, что идеи элегии заключаются в ее философском смысле, в излюбленной мысли Жуковского об освещении всего живого высоким духовным светом.

Образ моря в лирике А. С. Пушкина

У А.Пушкина образ моря встречается в нескольких лирических произведениях. Так, в стихотворении “Погасло дневное светило…”, написанном поэтом на корабле в начале южной ссылки, море также показано олицетворенным, но, в отличие от моря Жуковского, оно чуждо автору (“угрюмый океан” повторяется в стихотворении трижды). Однако есть и сходные черты: моря “изменчивы”, то есть опять же непостоянны, непредсказуемы. Поэт настолько погружен в свои мысли и предан печальным воспоминаниям, что он не концентрируется на образе моря, а только ощущает свою зависимость от воли морской бездны:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним

По грозной прихоти изменчивых морей…

Наиболее ярко образ моря обрисован Пушкиным в элегии “К морю”. Здесь море для автора — безусловный символ свободы, стихотворение даже начинается с перифраза в обращении:

Прощай, свободная стихия!

В начале стихотворения море предстает во всей своей своенравной красе:

Как я любил твои порывы

Глухие звуки, бездны глаз

И тишину в вечерний час,

и своенравные порывы.

Смиренный парус рыбарей

Твоею прихотью хранимый

Скользит отважно средь зыбей,

Но ты взыграл, неодолимый, -

И стая тонет кораблей.

Образ автора выступает наравне с образом моря, причем оба образа даны в развитии и взаимодействии друг с другом. Как и у Жуковского, у Пушкина много местоимений “ты”, и это подчеркивает близость моря и лирического героя как отдельных, самодостаточных и в то же время нужных друг другу личностей. История их отношений представлена во всем своем красочном развитии: сначала сильная привязанность (“Могучей страстью очарован, у берегов остался я”), разочарование (“О чем жалеть? <…> Один предмет в твоей пустыне мою бы душу поразил”) и разлука:

Прощай же, море! Не забуду

Твоей таинственной красы…

Море интересно автору и как хранилище истории, принявшее в свое лоно великих мира сего. В стихотворении появляется образ Наполеона, сосланного на остров Святой Елены; однако внимание поэта больше привлекает образ его творческого кумира периода увлечения романтизмом — выдающегося английского романтика Дж. Байрона. Имя в стихотворении не называется, но образ певца моря (“Шуми, взволнуйся непогодой: он был, о море, твой певец”) очерчен ярко и легко узнаваем. Английский поэт представляется автору близким морю, имеющим с ним много общего:

Он духом создан был твоим,

Как ты, могуч, глубок и значим…

Море — то, что роднит, сближает русского и английского поэтов, приближает Пушкина к его идеалу.

В то же время можно найти и множество черт, присущих морю Жуковского: мощь, глубина, неукротимость; главное же сходство — в осмыслении моря как символа свободы; у Жуковского как поэта раннего романтизма — менее яркого (море лишь свободно в выражении своих чувств). У Пушкина море — законченный образ-символ, а стихотворение “К морю” является одним из наиболее значимых в теме свободы и вольности .

Как выразился В. Белинский: “Без Жуковского мы не имели бы Пушкина”. Раннеромантические традиции лирики В. А. Жуковского нашли отражение в более сложном и многогранном творчестве А. С. Пушкина, ставшем, в свою очередь, неоценимым вкладом в развитие не только русской, но и мировой литературы.

Образ моря в произведениях М.Ю. Лермонтова

Морская стихия в иносказательном пейзаже «Парус»

Стихотворение «Парус» было написано М.Лермонтовым в 1832 году. Это произведение — одно из первых петербургских стихотворений, в котором запечатлелись образы, навеянные «северным морем». П. Программное стихотворение — манифест Лермонтова-романтика. Лермонтов изображает море — романтическую стихию; появляется образ паруса, символизирующий искания, внутреннюю неудовлетворенность лирического героя:

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

В стихотворении морская стихия предстает изменчивой: то спокойной с туманом голубого моря, лазурью воды, то буйной: «играют волны, ветер свищет, и мачта гнется и скрыпит».

Стихотворение представляет собой размышление о жизни, это иносказательный пейзаж, где парус - символ одиночества и странничества, неудовлетворенности спокойной жизнью, а море — сама бурная изменчивая свободная жизнь.

Романтический пейзаж в романе «Герой нашего времени», глава «Тамань»

Образ морской стихии предстает и в романе Лермонтова. В главе «Тамань» пейзаж типично-романтический: обрывистый берег, лунная ночь, беспрерывный ропот волн. Пейзаж служит раскрытию характера Янко, которым, несмотря на неприятную ситуацию, восхищается и слепой, и Печорин:

— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши,- Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговой стражи…

Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив … я с невольным биением сердца глядел на бедную лодку, но она, как утка, ныряла и потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями, выскакивала из пропасти среди брызгов пены…

(Янко: «… а мне везде дорога, где только ветер дует и море шумит»)

Образ природной стихии в поэме А. С. Пушкина «Медный всадник»

«Медный всадник» — первая в русской литературе урбанистическая поэма. Проблематика поэмы сложная и многогранная. Поэма - своеобразное размышление поэта о судьбе России, о ее пути: европейском, связанном с реформами Петра, и самобытном русском. Отношение к деяниям Петра и к городу, который он основал, всегда было неоднозначным. История города представлялась в разнообразных мифах, легендах и пророчествах. В одних мифах Петр представал «отцом Отечества», божеством, основавший некий разумный космос, «прславный град», «любезную страну», оплот государственной и военной мощи. Эти мифы возникли в поэзии и официально поощрялись. В других мифах Петр был порождением сатаны, живым антихристом, а Петербург, основанный им, — городом «нерусским», сатанинским хаосом, обреченным на неминуемое исчезновение.

Пушкин создал синтетические образы Петра и Петербурга. В них обе концепции дополнили друг друга. Поэтический миф об основании города развернут во вступлении, ориентированным на литературную традицию, а миф о его разрушении, затоплении - в первой и во второй частях поэмы.

Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека. В финале оба эти мятежа будут побеждены:смирится бедный Евгений, еще недавно отчаянно грозивший Медному всаднику, вернется в свое русло разъяренная Нева.

Интересно в поэме изоражено само буйство стихии. Нева, когда-то порабощенная, "взятая в плен" Петром, не забыла своей "старинной вражды" и с "тщетной злобою" восстает на поработителя. "Побежденная стихия" пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на "стройные громады дворцов и башен", возникших по манию самодержавного Петра. Город превращается в крепость, осажденную Невой.

Река Нева, на которой лежит город, возмущенная и буйная :

Поутру над ее берегами

Теснился кучами народ,

Любуясь брызгами, горами

И пеной разъяренных вод.

Но силой ветра от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива ,

И затопляла острова.

…Из возмущенной глубины

вставали волны и злились,

Там буря выла,

Там носились обломки…

Повествование о наводнении приобретает фольклорно-мифологическую окраску. Взбесившаяся Нева сравнивается то с остервеневшим «зверем», то с «ворами», лезущими в окна, то со «злодеем», ворвавшимся в село «с свирепой шайкою своей». В поэме есть и упоминание речного божества, с ним сравнивается буйство стихии:

…воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь как тритон,

По пояс в воду погружен.

На минуту кажется, что "побежденная стихия" торжествует, что за нее сама Судьба: «Народ\ Зрит божий гнев и казни ждет. \ Увы! все гибнет…»

Бунт стихии, изображенный Пушкиным помогает раскрыть идейно-художественное своеобразие произведения. С одной стороны, Нева, водная стихия - часть урбанистического пейзажа. С другой стороны, гнев стихии, ее мифологическая окраска, напоминают читателю о представлении Петербурга как сатанинского города, нерусского, обреченного на уничтожение. Еще одна функция пейзажа связана с образом Евгения, «маленького человека». Наводнение разрушает скромные мечты Евгения. Оно оказалось гибельным не для центра города и его обитателей, а для бедноты, селившейся на окраинах. Для Евгения Петр — не «державец полумира», а всего лишь виновник обрушившихся на него бедствий, тот, «…чьей волей роковой \ Под морем город основался…», кто не принимал в расчет судьбы маленьких, не защищенных от бедствия людей.

Окружающая действительность оказалась враждебной для героя, он беззащитен, но Евгений оказывается достойным не только сочувствия и соболезнования, но в определенный момент вызывает восхищение. Когда Евгений грозит «горделивому истукану», его образ обретает черты подлинной героичности. В эти минуты жалкий, смиренный обитатель Коломны, потерявший кров, нищий бродяга, облаченный в истлевшие лохмотья, совершенно перерождается, в нем впервые вспыхивают сильные страсти, ненависть, отчаянная решимость, воля к мести.

Однако Медный Всадник достигает своей цели: Евгений смиряется. Второй мятеж побежден, как и первый. Как после буйства Невы "в порядок прежний все вошло". Евгений снова стал ничтожнейшим из ничтожных, и весною его труп, как труп бродяги, рыбаки похоронили на пустынном острову, "ради бога".

Метель в повести А.С.Пушкина

А. С. Пушкина очень интересовала роль случайности и предопределенности в жизни человека. Он верил в рок, знал, что существуют фатальные обстоятельства, которые неподвластны воле человека и его планам. Собственная жизнь не раз давала ему повод задуматься о том, от каких странных мелочей зависит судьба.

Многие произведения Пушкина полны раздумий о непостижимой игре, которую ведет с человеком Создатель.

Герои "Метели" — уездная мечтательная и сентиментальная барышня и бедный прапорщик, находящийся в отпуске. Они влюблены друг в друга, родители против, и вот Маша и Владимир, по классическим канонам жанра романа, решают бежать и тайно обвенчаться. Все спланировано и рассчитано, верные слуги готовы помочь, друзья жениха соглашаются стать свидетелями и даже "жизнь за него отдать", батюшка согласился венчать… И ничего не получилось! Вмешался случай, судьба рассудила по-своему. Поднялась метель, закружила в поле жениха, и он опоздал на "собственную свадьбу. И эта же метель привела к деревенской церкви проезжего офицера Бурмина, который и оказался под венцом с незнакомой барышней. Ему это казалось шуткой, проказой, и только потом он осознал, что шутить с судьбой опасно! Два незнакомых друг другу человека соединены узами брака, но не могут надеяться на любовь и супружескую жизнь. Они не могут даже найти друг друга.

Судьба вмешалась еще раз, дав возможность героям встретиться по-настоящему и полюбить друг друга. Это невероятный союз, который начался свадьбой, а продолжился через несколько лет знакомством, может быть счастливым, по мнению Пушкина. А метель — это символ судьбы, того непонятного, причудливого и своенравного игрока, который держит в руках карты нашей жизни.

Пушкин «Капитанская дочка»

Буран, разразившийся в степи, приводит к тому, что герой заблудился среди заснеженных просторов, потерял дорогу. Волна народного гнева, которая вскоре захлестнет страну, тоже перекроет многие наезженные дороги, сделает неэффективными привычные способы поведения. Случайно встреченный человек — как потом выяснится, это и был Пугачев — направляет путь молодого офицера по зимнему бездорожью. Этот же человек во многом определит путь, судьбу Петра и во время народной войны. Сама встреча этих двух людей, положение в обществе которых столь различно — дворянин, офицер императорской армии, и беглый казак, будущий бунтовщик, — оказывается точкой пересечения прошлого и будущего в жизни Петра Гринева. Не повстречай он Пугачева во время метели, возможно, ему и удалось бы найти дорогу к жилью. Но тогда в памяти Пугачева не было бы ничего, связывающего его с молодым офицером, и скорей всего Гринев разделил бы незавидную судьбу своих товарищей, казненных после взятия Белогорской крепости.

Образ метели важен в композиции произведения и в раскрытии темы милосердия. Петруша Гринев, молод, неопытен в жизни - в символическом плане он потерял дорогу в метели, Пугачев же, наоборот, твердо стоит на тропе - он уже выбрал свой путь, это путь бунтаря. Но помощь Пугачева рождает ответное чувство добра, и вопреки Савельичу Гринев дарит вожатому заячий тулупчик, что потом спасет жизнь герою. Пушкин показывает, что добро жизнетворно, и взаимоотношения людей должны строиться именно на милосердии даже в смутные времена.

Во время бурана снится Петру сон, указывающий на роль Пугачева в судьбе молодого офицера. Сон этот произвел глубокое впечатление на Петра Гринева. По его собственному признанию, он не мог забыть сон и считал его пророческим. Действительно «мужик с черной бородой» — Пугачев — в определенном смысле оказывается посаженым отцом Петра. Посаженые отец и мать — это люди, которые, по старинному обычаю, благословляли жениха или невесту перед свадьбой. Пугачев не только помиловал Петра, таким образом как бы дав ему второе рождение, но и освободил из рук Швабрина Машу, позволив ей и Петру свободно покинуть местность, занятую его сторонниками. «Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!» — вот благословение, которым наяву напутствует молодых влюбленных Пугачев. Вспомним: во сне родная мать Петра велит сыну принять благословение от «страшного мужика», размахивающего топором. Этот топор и мертвые тела, кровь, мешающая Петру бежать — все это образы грядущих народных волнений, сотрясавших Российское государство в течение нескольких лет. «Не бойся, подойди под мое благословение» — так говорил во сне Петра его проводник, наяву указавший ему дорогу и среди метели, и в самой гуще разыгравшейся стихии народного гнева.

Изображение природных стихий в творчестве Ф.И.Тютчева

Красочное изображение различных природных стихий: солнца, воды, ветра, земли - встречается в стихотворениях многих русских поэтов. Но в необычном, мифологическом ракурсе природные стихии предстают в творчестве Ф.И.Тютчева. В одном из стихотворений он писал:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

Тютчев был убежден в идее общей одушевленности природы, он верил в ее таинственную жизнь. Поэтому Тютчев изображает природу как некое одушевленное целое. Она предстает в его лирике в борьбе противоборствующих сил, в круговороте времен года, в беспрерывной смене дня и ночи, в многообразии звуков, красок, запахов. Тютчевская природа — это не столько пейзаж, в котором действуют конкретные лица, а космос, где выступают самостоятельные природные стихии, силы мирозданья.

Художественный мир в стихотворениях Тютчева напоминает картину жизни в мифах: вечный, недосягаемый мир богов: затем - противоположность этого мира - хаос или бездна как воплощение темного начала; и божество, находящееся в непосредственной близости к миру людей, - рок, судьба.

В поэзии Тютчева перед читателем открывается подобная картина. В стихотворениях очень часто встречаются образы хаоса, бездны, а день - всего лишь «покров, накинутый над бездной», как говорится в произведении «Святая ночь на небосклон взошла». Этот мотив встречается и в стихотворении «День и ночь»:

На мир таинственный духов,

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканый

Высокой волею богов.

День - сей блистательный покров…

Важнейшая тема, которую Тютчев ввел в русскую поэзию, — это хаос, заключенный в мироздании, это непостижимая тайна, которую природа скрывает от человека. Тютчев воспринимал мир как древний хаос, некую темную первозданную стихию. А все видимое, сущее — это лишь временное порождение этого хаоса. С этим связано обращение поэта к "ночной" теме. В мифах хаос не описан, говоря научным языком, в античной литературе художественный образ хаоса отсутствует, а в творчестве Тютчева этот образ предстает очень красочным, величественным страшным и непостижимым для человека. Это стихия - «неизмеримость темных сил», она «как океан объемлет шар земной», она «безымянная бездна», «темная пропасть», в которой «тени сизые смесились». Ветер - порождение этой стихии и в одном из стихотворений лирический герой обращается к ночному ветру, вслушивается в этот "хаос", в пучину мировой ночи:

О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?..

То глухо-жалобный, то шумно?

Лирический герой желает прикоснуться к этой таинственной жизни хаоса: Но в то же время "страшные" песни ужасают его:

Бурь заснувших не буди -

Под ними хаос шевелится !..

Следует отметить, что в произведениях Тютчева картина жизни очень часто разворачивается ночью или вечером. Тогда лирический герой ощущает, «живая колесница мирозданья открыто катится в святилище небес». Именно ночью наступают минуты, когда человек остается один на один перед вечным миром. В эти минуты он остро чувствует себя на краю бездны и особенно напряженно переживает трагедию своего существования. «…И бездна нам обнажена, своими страхами и снами», «и мы плывем пылающею бездной», так рисует человеческий мир Ф.И.Тютчев. В стихотворении «Святая ночь на небосклон взошла…» поэт пишет:

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь и немощен и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной,

На самого себя покинут он .

Интересен и образ грозы в стихотворения поэта. Она изображается по разному: то с веселым первым громом, который «резвяся и играя, грохочет в небе голубом», то страшной могущественной силой, посланной с небес. В стихотворении «…» перед читателем разворачивается картина ночного неба над «тусклою землею», зарницы, по-мифологически связываются с грозными горящими зеницами высокого божества.

Не остывшая от зною

Ночь июльская блистала…

И над тусклою землею

Небо, полное грозою,

Все в зарницах трепетало…

Словно тяжкие ресницы

Подымались над землею,

И сквозь беглые зарницы

Чьи-то грозные зеницы

Загоралися порою…

Смысл названия драмы А.Н. Островского «Гроза».

Образ природной стихии - грозы предстает в драме А.Н. Островского «Гроза». Эта пьеса о трагической судьбе молодой женщины Катерины Кабановой, которая не могла жить со своей греховной любовью и закончила жизнь самоубийством. В данном произведении гроза предстает и как природное явление и в символическом значении.

Раскаты грома начинают звучать уже с первого действия, внушая страх калиновцам и предвещая беду. Кульминационной сцена — признания Катерины на площади в своем грехе также происходит во время грозы. Как удар грома звучит её признание. Для Катерины гроза (как и для калиновцев) — не глупый страх, а напоминание человеку об ответственности перед высшими силами добра и правды.

Грозу в значении «угроза» можно истолковать и применительно к образам Дикого и Кабанихи. В чём гроза Дикого? (Деньги — сила — страх.)

В чём гроза Кабановой? (Деньги — сила под видом благочестия — страх.)

Для чего им нужен страх в обществе? (Удержать власть.)

Тихон радуется, что над ним “две недели никакой грозы не будет”. Самодурство связано со страхом за свою власть, поэтому оно требует постоянного её подтверждения и испытания.

Гроза несёт очищение. Смерть Катерины, подобно грозному раскату, грозовому разряду, несёт очищение: просыпающееся чувство личности и новое отношение к миру. В ком из героев под воздействием смерти Катерины просыпается личность? (Варвара и Кудряш убежали. Тихон впервые обвиняет принародно мать: “Вы её погубили”. Кулигин: “…Душа теперь не ваша, она перед судиёй, который милосерднее вас!”)

Итак, А.Н.Островский универсально реализовал метафору грозы в пьесе. Название пьесы представляет собой образ, символизирующий не только стихийную силу природы, но и грозовое состояние общества, грозу в душах людей. Гроза проходит через все элементы композиции (с образом грозы связаны все важные моменты сюжета).

Александр Блок «Двенадцать». Символический пейзаж. Символы революции.

Символические мотивы . Ключевыми символическими мотивами являются ветер, вьюга, метель - символы социальных катаклизмов, потрясений . (слово «ветер» в поэме встречается 10 раз, «вьюга» — 6, «снег», «снежный» — 11.)

«Революции приходят опоясанные бурями». За метелью поэт хочет услышать музыку революции.

Ветер властвует над миром, одних он сбивает с ног, а другим кажется весёлым. («ветер хлёсткий», «ветер веселый», «гуляет ветер»)

В последних главах поэмы снова предстаёт символический пейзаж с образами вьюги и ветра. Через вьюгу идут 12 красноармейцев, символизирующих движение России через революцию в будущее. Но будущее во тьме. Над попыткой приблизиться к нему, докричаться до того, «кто там», «вьюга долгим смехом заливается в снегах». «Впереди у двенадцати — ветер, «сугроб холодный», неизвестность и путь «вдаль» под красным флагом, а в авторской оценке «кровавым флагом».

Стихия революции у Блока рушит мир, однако после неё так и не рождается «третья правда» (новая Россия). Впереди кроме Христа никого нет. И хотя двенадцать отрекаются от Христа, он не покидает их.

Символика цвета. «Черный вечер,\\ Белый снег». Символический пейзаж исполнен в чёрно-белой контрастной манере. Два противоположных света обозначают раскол, разделение.

Чёрное и белое - символы того двойственного, что совершается на свете, что творится в каждой душе. Тьма и свет, добро и зло, старое и новое. Понимая и принимая обновление, «белую» сущность революции, Блок в то же время видел кровь, грязь, преступление, т.е. её чёрную оболочку.

«Чёрное небо», «чёрная злоба», и «белый снег». Затем появляется красный цвет: «В очи бьётся красный флаг», «мировой пожар раздуем», красногвардейцы. Красный цвет - цвет крови. В финале красный цвет соединяется с белым:

Символика времени. В поэме представлено прошлое - старый мир и борьба прошлого с настоящим и путь в будущее.

Настоящее России символизирует отряд красноармейцев, идущих через вьюгу державным шагом. Символическим оказывается образ перекрёстка. Это рубеж эпох, перекрёсток исторических судеб. Россия на распутье. Но будущего через вьюгу не видно.

Материал из пособия Соловьёвой Ф.Е. Рабочая тетрадь к учебнику «Литература. 8 класс». (авт-сост. Г.С. Меркин): в 2 ч. Ч2 /Ф.Е. Соловьёва; под ред. Г.С. Меркина - М.: ООО «Русское слово - учебник», 2013

Урок 1. М.Горький «Макар Чудра». Проблема цели и смысла жизни, истинные и ложные ценности. Специфика романтического рассказа. Художественное своеобразие ранней прозы М.Горького

1.Составьте план статьи учебника, посвящённой М.Горькому.

2.Каков смысл строчек стихотворения В.Я. Брюсова «Романтикам»?

Вышли другие. Могучие силой хотений,

Вышли, чтоб рушить и строить на твёрдой земле, -

Но в их упорстве был отзвук и ваших стремлений,

В свете грядущего - луч, вас манивший во мгле!

___________________________________________________________

3.Выпишите детали портрета героя, свидетельствующие о его характере.

_________________________________________________________

4.Выпишите из текста фразы, отражающие размышления Макара Чудры о человеке, смысле его жизни, труде, вере.

5.Продолжите фразы

В вводной части рассказа сопоставлены два типа отношения к жизни. В основе первого из них, эскизно данного в образе рассказчика, - идея разумного, целенаправленного вмешательства в жизнь («учиться и учить»). Второй демонстрирует _______________________________________________

В рассказе сформулировано два разных понимания счастья. Первое - в словах «строгого человека»: «Богу покоряйся, и он даст тебе всё, что попросишь». Этот тезис тут же развенчивается: Бог не дал «строгому человеке» даже одежды, чтобы прикрыть голое тело.

Второй тезис - ________________________________________________

6.Какие качества Лойко и Радды особенно выделяет в своём рассказе Макар Чудра? Заполните вторую и третью часть таблицы цитатами.

	Лойко	Радда
Внешняя красота
Доброта, бескорыстие
Любовь к свободе

7.Каков характер любовного чувства, которое испытывают друг к другу Лойко и Радда?

8.Почему Лойко и Радда, исключительные характеры, сильные духом и гордые люди, погибают? __________________________________________________

9.Обрамлением рассказа является строгая гармония звуков. Какая мелодия звучит в рассказе? __________________________________________________

_________________________________________________________________

10.Гармония звуков дополняет гармонию аллегорических образов. Макар Чудра называет рассказчика соколом. Запишите символическое значение сокола в народной традиции.

Сокол ___________________________________________________________

11.«Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле пошла», - слышим мы из уст Радды, разгневанной предложением магната. Какое символическое значение приобретает эта фраза? Запишите символическое значение образа орла.

Орёл ____________________________________________________________

12.Лойко Зобар, который мог бы вырвать сердце из груди для счастья ближнего, проверяет, крепкое ли сердце у его любимой, и вонзает в него нож. И тот же нож, но уже в руках солдата Данилы, поражает сердце Зобара. Какое символическое значение приобретает образ сердца в этих эпизодах?

13.Горький щедро пользуется фольклорными мотивами и образами, перелагает молдавские, валашские, гуцульские легенды, которые услышал во время скитаний по Руси. Язык романтических произведений Горького цветист и узорен, напевно звучен. Выпишите сравнения, олицетворения, передающие настроения героев, детали пейзажа.

_____________________________________________________________

___________________________________________________________

Урок 2. М. Горький «Мой спутник». Образ Шакро и рассказчика. Проблема слияния «разумного» и «стихийного» начал.

1.В чём состоит сходство рассказчика из произведения «Макар Чудра» и Максима из «Моего спутника»?

__________________________________________________________________

2.Максим размышляет «о великом несчастии тех людей, которые, вооружившись новой моралью, новыми желаниями, одиноко ушли вперёд и встречают на дороге своей спутников, чуждых им, неспособных понимать их…». В чём состоит несчастье «вооружённых новой моралью людей»?

__________________________________________________________________

3.Запишите лексическое значение слова.

Стихийный ____________________________________________________

4.Композиция рассказа строится на сопоставлении двух типов отношения к действительности, выразителями которых являются, с одной стороны, рассказчик, а с другой - его спутник, воплощающий «стихийную» действительность в различных её проявлениях. Каковы взгляды Максима и Шакро? Выпишите из текста цитаты, позволяющие сопоставить взгляды Шакро и Максима.

	Шакро - «человек-стихия»	Максим - герой, «вооружённый новой моралью»
Портреты героев
Отношение к простому народу
Взгляды на социальное устройство общества
Восприятие природы
Интересы героев
Отношение к христианскому учению
Отношение к спутнику
Отношение к женщине
Отношение к босякам
Моральные принципы

5.Почему Максим, несмотря ни на что, помогает Шакро? Выпишите из текста цитату - ответ на вопрос.

___________________________________________________________________

6.В «Моём спутнике» проблема слияния «разумного» и «стихийного» начал является центральной. Это подтверждается и позднейшим высказыванием Горького о замысле рассказа: «Тревожное ощущение духовной оторванности интеллигенции - как разумного начала - от народной стихии всю жизнь более или менее настойчиво преследовало меня. В литературной работе моей я неоднократно касался этой темы, ею вызваны рассказы «Мой спутник» и другие».

Какое значение приобретает понятие «стихийное» в контексте высказывания М.Горького?

_________________________________________________________________

7.Почему рассказчик восхищён явлением грозы в степи и бури на море?

____________________________________________________________

8.Как вы поняли финальные слова рассказа: «Он научил меня многому, чему не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, - ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей»? В чём проявляется мудрость жизни?

___________________________________________________________

Урок 3. Защита рефератов

Вопросы и задания для самоконтроля

1.Как в литературоведении называется реальная личность или литературный персонаж, послуживший основой для создания художественного образа? Приведите примеры из истории создания рассказа «Мой спутник».

_________________________________________________________________

2.Выпишите из рассказа «Макар Чудра» от слов «Мы и догадаться не успели…» до слов «Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!» синтаксические средства выразительности.

Укажите названия литературоведческих терминов.

____________________________________________________________

3.Выпишите из текста рассказа «Макар Чудра» примеры мыслей, выраженных в краткой, отточенной форме и имеющих характер самостоятельного изречения. Укажите название литературоведческого термина.

__________________________________________________________

4.Назовите стилистический приём: «Море шепталось по-прежнему с берегом, и ветер всё так же носил его шёпот по степи».

___________________________________________________________

Очень кратко: Рассказчик ведёт попавшего в беду грузинского князя в Тифлис. Его спутник не работает, живёт за счёт попутчика и обещает хорошую жизнь по прибытии. Придя в город, он бесследно исчезает.

В одесской гавани рассказчик знакомится с грузинским князем Шакро Птадзе. Одураченный товарищем, тот остался без средств к существованию. Повествователь приглашает грузина отправиться вместе с ним в Крым пешком. Он обещает Шакро, что или найдёт ему попутчика до Тифлиса, или лично поедет с ним.

В пути они знакомятся ближе. Шарко Птадзе рассказывает повествователю о жизни на Кавказе, об обычаях. Эти рассказы интересны, но поражают рассказчика жестокостью и варварством кавказцев. Истории грузина рисуют его в неприглядном свете.

Рассказчик и Птадзе прибывают в Крым. Рассказчик работает, кормит себя и спутника, грузин же увиливает от работы, зато постоянно помыкает товарищем. Зарабатывает Шарко только сбором милостыни.

Рассказчик всё терпит и прощает своему спутнику, но один раз грузин наносит ему сильную обиду. Как-то раз вечером, сидя у костра, грузин начинает смеяться над внешностью рассказчика, утверждая, что рожа у него глупая как у барана. Оскорблённый рассказчик покидает своего спутника, но тот его догоняет и извиняется перед ним. Рассказчик вновь прощает грузина.

Феодосия обманывает их ожидания, путники отправляются в Керчь, где тоже не представляется возможности заработать, чтобы добраться до Тифлиса. Тогда у рассказчика возникает план, который он реализует с наступлением темноты.

Ночью путешественники воруют лодку и отправляются в плаванье. Они чуть не гибнут в морской пучине, но всё-таки добираются до земли. Оказавшись на суше, спутники бегут к огню, который сверкает впереди.

На путешественников нападают собаки, но чабаны их отгоняют, приводят путешественников к костру, кормят и решают что делать. Выдвигаются предложения свести их к атаману или к таможенным. Самый старший из чабанов решает грузина и повествователя отпустить, а лодку поутру отправить обратно в Керчь.

Рассказчик получает от чабанов хлеба и сала на дорогу, благодарит их, чем удивляет старика, и вместе с Птадзе отправляется в путь по дороге на Анапу. По дороге грузин смеётся, рассказчик интересуется причиной его веселья. Шакро отвечает: «Знаишь, что я сдэлал бы, когда бы нас павэли к этому атаману-таможану? Нэ знаишь? Я бы сказал про тэбя: он мэня утопить хотэл! И стал бы плакать. Тогда бы мэня стали жалэть и не посадыли бы в турму».

Возмущённый цинизмом своего спутника рассказчик пытается доказать ему неправильность его суждений, но не добивается в этом деле успеха. Шакро не понимает простых человеческих законов морали. Грузин пользуется всеми благами, исходящими от рассказчика, обещая ему райскую жизнь в Тифлисе.

Они прибывают в Терскую область. Одежда и обувь Шакро выглядят плачевно, но его неуёмный аппетит не даёт повествователю скопить средств на новую одежду для грузина. Однажды в какой-то станице он вытаскивает из котомки рассказчика пять рублей, пропивает их и приводит какую-то бабу. Она начинает обвинять рассказчика, требует с него деньги, которые он якобы отнял у грузина в Одессе, грозится свести в войсковую. С помощью трёх бутылок вина молодому человеку удаётся избежать скандала.

Рано утром рассказчик и грузин выходят из станицы. В пути их застаёт дождь. Рассказчик поддаётся настроению и начинает петь, но Птадзе запрещает ему продолжать. Грузин говорит своему спутнику что он, Шакро, человек, а рассказчик - никто. Обещает вознаградить, если тот будет и дальше служить ему.

Недалеко от Владикавказа путешественники нанимаются к черкесам собирать кукурузу. В этом ауле Шакро ворует лезгинскую кисею. Это выясняется уже по дороге к Тифлису. Рассказчик, наслышанный о мстительности черкесов, забирает у грузина кисею и швыряет на дорогу. Он вновь пытается объяснить Птадзе, что его поступок - плохой. Тот сперва молча слушает, а потом нападает на рассказчика. Между ними происходит короткая драка. Её останавливает Шакро. Они мирятся, отдыхают и снова отправляются в путь.

Путешественники добираются до Тифлиса, но в город не заходят - Шакро уговаривает рассказчика ждать до вечера, ему стыдно, что он, князь, в лохмотьях. Грузин берёт у товарища башлык, чтобы не быть узнанным, и просит подождать конку на станции Верийский мост. Грузинский князь Шакро Птадзе уходит, больше рассказчик его не встречает.

Женщины говорят о том, что русские мужчины "обабились", ставят нам в пример кто - иностранцев, а кто - "горячих джигитов", "кавказских князей". На самом деле, "мачо из под наседки" как типаж был известен и 100 лет назад, и что самое интересное - образец инфантильности и бабского поведения давал, скорее, не русский, а "благородный дикарь", "туземный аристократ". Так осталось и поныне.

Итак, рассказ эпохи "хождения Горького в народ". Цитирую его в сокращенном варианте.

"Встретил я его в одесской гавани. Дня три кряду моё внимание привлекала эта коренастая, плотная фигура и лицо восточного типа, обрамлённое красивой бородкой. Он то и дело мелькал предо мной: я видел, как он по целым часам стоял на граните мола, засунув в рот набалдашник трости и тоскливо разглядывая мутную воду гавани чёрными миндалевидными глазами; десять раз в день он проходил мимо меня походкой беспечного человека.

Кто он?.. Я стал следить за ним. Он же, как бы нарочно поддразнивая меня, всё чаще и чаще попадался мне на глаза, и, наконец, я привык различать издали его модный, клетчатый, светлый костюм и чёрную шляпу, его ленивую походку и тупой, скучный взгляд. Он был положительно необъясним здесь, в гавани, среди свиста пароходов и локомотивов, звона цепей, криков рабочих, в бешено-нервной сутолоке порта, охватывавшей человека со всех сторон. Все люди были озабочены, утомлены, все бегали, в пыли, в поту, кричали, ругались. Среди трудовой сутолоки медленно расхаживала эта странная фигура с мертвенно-скучным лицом, равнодушная ко всему, всем чужая.

Наконец, уже на четвёртый день, в обед, я натолкнулся на него и решил во что бы то ни стало узнать, кто он. Расположившись неподалёку от него с арбузом и хлебом, я стал есть и рассматривать его, придумывая, - как бы поделикатнее завязать с ним беседу?

(Андрей - Ребята, обратите внимание на то, насколько поведение незнакомца напоминает поведение женщины, он женоподобен даже в своем внешнем лоске, женоподобен и контраст трудовому поведению мужчин.)

Он стоял, прислонясь к груде цыбиков чая, и, бесцельно поглядывая вокруг себя, барабанил пальцами по своей трости, как по флейте.

(Андрей - Да-да, как барышня бесцельно барабанит пальчиком по пустому бокалу в баре. Слава богу, что молодой грузчик Горький не был знаком с Фрейдом, и не знал, что трость - фаллический символ. Думаю, засовывание в рот ее набалдашника заставило бы старика Фрейда расхохотаться.)

Мне, человеку в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканному в угольной пыли, трудно было вызвать его, франта, на разговор. Но, к моему удивлению, я увидал, что он не отрывает глаз от меня и они разгораются у него неприятным, жадным, животным огнём. Я решил, что объект моих наблюдении голоден, и, быстро оглянувшись вокруг, спросил его тихонько:

Хотите есть?

Он вздрогнул, алчно оскалил чуть не сотню плотных, здоровых зубов и тоже подозрительно оглянулся.

На нас никто не обращал внимания. Тогда я сунул ему пол-арбуза и кусок пшеничного хлеба. Он схватил всё это и исчез, присев за груду товара. Иногда оттуда высовывалась его голова в шляпе, сдвинутой на затылок, открывавшей смуглый, потный лоб. Его лицо блестело от широкой улыбки, и он почему-то подмигивал мне, ни на секунду не переставая жевать. Я сделал ему знак подождать меня, ушёл купить мяса, купил, принёс, отдал ему и стал около ящиков так, что совершенно скрыл франта от посторонних взглядов. До этого он ел и всё хищно оглядывался, точно боялся, что у него отнимут кусок; теперь он стал есть спокойнее, но всё-таки так быстро и жадно, что мне стало больно смотреть на этого изголодавшегося человека, и я повернулся спиной к нему.

Благодару! Очэн благодару! - Он потряс меня за плечо, потом схватил мою руку, стиснул её и тоже жестоко стал трясти.

Через пять минут он уже рассказывал мне, кто он.

(Андрей - Ребята, узнаете поведение женщины в баре?)

Грузин, князь Шакро Птадзе, один сын у отца, богатого кутаисского помещика, он служил конторщиком на одной из станций Закавказской железной дороги и жил вместе с товарищем. Этот товарищ вдруг исчез, захватив с собой деньги и ценные вещи князя Шакро, и вот князь пустился догонять его. Как-то случайно он узнал, что товарищ взял билет до Батума; князь Шакро отправился туда же. Но в Батуме оказалось, что товарищ поехал в Одессу. Тогда князь Шакро взял у некоего Вано Сванидзе, парикмахера, - тоже товарища, одних лет с собой, но не похожего по приметам, - паспорт и двинулся в Одессу. Тут он заявил полиции о краже, ему обещали найти, он ждал две недели, проел все свои деньги и вот уже вторые сутки не ел ни крошки.

Я слушал его рассказ, перемешанный с ругательствами, смотрел на него, верил ему, и мне было жалко мальчика, - ему шёл двадцатый год, а по наивности можно было дать ещё меньше. Часто и с глубоким негодованием он упоминал о крепкой дружбе, связывавшей его с вором-товарищем, укравшим такие вещи, за которые суровый отец Шакро наверное "зарэжет" сына "кынжалом", если сын не найдёт их. Я подумал, что, если не помочь этому малому, жадный город засосёт его. Я знал, какие иногда ничтожные случайности пополняют класс босяков; а тут для князя Шакро были налицо все шансы попасть в это почтенное, но не чтимое сословие. Мне захотелось помочь ему. Я предложил Шакро пойти к полицеймейстеру просить билет, он замялся и сообщил мне, что не пойдёт. Почему? Оказалось, что он не заплатил денег хозяину номеров, в которых стоял, а когда с него потребовали денег, он ударил кого-то; потом он скрылся и теперь справедливо полагает, что полиция не скажет ему спасибо за неплатёж этих денег и за удар; да, кстати, он и нетвёрдо помнит - один удар или два, три или четыре нанёс он.

(Андрей - Ребята, Вы узнаете женские истории, когда роль страдалицы постепенно сменяется на "не все так просто"?)

Положение осложнялось. Я решил, что буду работать, пока не заработаю достаточно денег для него на проезд до Батума, но - увы! - оказалось, что это случилось бы не очень скоро, ибо проголодавшийся Шакро ел за троих и больше.

В то время, вследствие наплыва "голодающих", подённые цены в гавани стояли низко, и из восьмидесяти копеек заработка мы вдвоём проедали шестьдесят. К тому же, ещё до встречи с князем, я решил пойти в Крым, и мне не хотелось оставаться надолго в Одессе. Тогда я предложил князю Шакро пойти со мной пешком на таких условиях: если я не найду ему попутчика до Тифлиса, то сам доведу его, а если найду, мы распростимся.

Князь посмотрел на свои щегольские ботинки, на шляпу, на брюки, погладил курточку, подумал, вздохнул не раз и, наконец, согласился.

(Андрей - Ребята, это - описание поведения женщины.)

И вот мы с ним отправились из Одессы в Тифлис.

Когда мы пришли в Херсон, я знал моего спутника как малого наивно-дикого, крайне неразвитого, весёлого - когда он был сыт, унылого - когда голоден, знал его как сильное, добродушное животное.

Дорогой он рассказывал мне о Кавказе, о жизни помещиков-грузин, о их забавах и отношении к крестьянам. Его рассказы были интересны, своеобразно красивы, но рисовали предо мной рассказчика крайне нелестно для него. Рассказывает он, например, такой случай:

К одному богатому князю съехались соседи на пирушку; пили вино, ели чурек и шашлык, ели лаваш и пилав, и потом князь повёл гостей в конюшню. Оседлали коней. Князь взял себе лучшего и пустил его по полю. Горячий конь был! Гости хвалят его стати и быстроту, князь снова скачет, но вдруг в поле выносится крестьянин на белой лошади и обгоняет коня князя, - обгоняет и... гордо смеётся. Стыдно князю перед гостями!.. Сдвинул он сурово брови, подозвал жестом крестьянина, и когда тот подъехал к нему, то ударом шашки князь срубил ему голову и выстрелом из револьвера в ухо убил коня, а потом объявил о своём поступке властям. И его осудили в каторгу...

Шакро передаёт мне это тоном сожаления о князе. Я пытаюсь ему доказать, что жалеть тут нечего, но он поучительно говорит мне;

Кназей мало, крестьян много. За одного крестьянина нельзя судить кназя. Что такое крестьянин? Вот! - Шакро показывает мне комок земли. - А князь - как звезда!

Мы спорим, он сердится. Когда он сердится, то оскаливает зубы, как волк, и лицо у него делается острым.

Молчи, Максим! Ты не знаешь кавказской жизни! - кричит он мне.

Мои доводы бессильны пред его непосредственностью, и то, что для меня было ясно, ему - смешно. Когда я ставил его в тупик доказательствами превосходства моих взглядов, он не задумывался, а говорил мне:

Ступай на Кавказ, живи там. Увидишь, что я сказал правду. Все так делают, значит - так нужно. Зачем я буду тебе верить, если ты один только говоришь - это не так, - а тысячи говорят - это так?

(Андрей - То же самое мне говорили сотни женщин, выдавая свой ограниченный опыт за вселенское мерило. Навязывание своих убогих представлений о мире - женская черта. И это СОВРЕМЕННЫЕ женщины навязывают обществу представления о ВРОЖДЕННОМ АРИСТОКРАТИЗМЕ. Делении на анчоусов и дельфинов. Дельфин, естественно, может снести ударом сабли голову анчоучу и не пострадать после этого. Не так ли, г-жа Латынина? Женщина приветствует антиутопию Олдоса Хаксли, с ее делением на животные классы "альфа", "бета", "гамма", с ее "соммы грамм и нету драм". Конечно, здесь не женщины - злодеи, они просто стали первой жертвой, а мужчины - второй. И упрекнуть женщин можно лишь в том, что среди них много оказалось тех, кто охотно стал транслятором идеи кастового общества, теща тщеславие своей мнимой избранностью. Но тем дороже те женщины, кто нашел в себе силы отвергнуть навязываемую им роль "амазонки".)

Тогда я молчал, понимая, что нужно возражать не словами, а фактами человеку, который верит в то, что жизнь, какова она есть, вполне законна и справедлива. Я молчал, а он с восхищением, чмокая губами, говорил о кавказской жизни, полной дикой красоты, полной огня и оригинальности. Эти рассказы, интересуя и увлекая меня, в то же время возмущали и бесили своей жестокостью, поклонением богатству и грубой силе. Как-то раз я спросил его: знает ли он учение Христа?

Канэчно! - пожав плечами, ответил он. Но далее оказалось, что он знает столько: был Христос, который восстал против еврейских законов, и евреи распяли его за это на кресте. Но он был бог и потому не умер на кресте, а вознёсся на небо и тогда дал людям новый закон жизни...

Какой? - спросил я.

Он посмотрел на меня с насмешливым недоумением и спросил:

Ты христиэнин? Ну! Я тоже христиэнин. На зэмлэ почти всэ христиэнэ. Ну, что ты спрашиваешь? Видишь, как всэ живут?.. Это и есть закон Христа.

Я, возбуждённый, стал рассказывать ему о жизни Христа. Он слушал сначала со вниманием, потом оно постепенно ослабевало и, наконец, заключилось зевком.

Видя, что меня не слушает его сердце, я снова обращался к его уму и говорил с ним о выгодах взаимопомощи, о выгодах знания, о выгодах законности, о выгодах, всё о выгодах... Но мои доводы разбивались в пыль о каменную стену его миропонимания.

Кто силён, тот сам себе закон! Ему не нужно учиться, он, и слепой, найдёт свой дорога! - лениво возразил мне князь Шакро.

(Андрей - Ультра-либерализм, глобализм и феминизм - это тренд, Господа и Дамы. И спорить с ним чревато. Но я рискну, и для начала вспомню нашу моднючую-премоднючую Эйн Рэнд - икону ультра-либерализма, маленькую еврейскую девочку, чья беспомощная и наивная рефлексия перед злыми большевиками, отнявшими бизнес у папы-аптекаря, затмила разум немалой части западной элиты. А чем она отличается от "князя Шакро"? Я видел теле-интервью Рэнд и помню момент, когда у нее спросили - "Вы осознаете, что Ваше учение носит глубоко антихристианский характер?" В ответ она улыбнулась. Это была улыбка "князя Шакро". К сожалению, очень мало женщин. которые понимают суть христианства, они носят крест и ходят в церковь, будучи антихрстианками до мозга кости. Будем считать, что рассказ Горького - тест. Христианка ли Вы? А кто Вам ближе? Горький или Шакро?)

Он умел быть верным самому себе. Это возбуждало во мне уважение к нему; но он был дик, жесток, и я чувствовал, как у меня иногда вспыхивала ненависть к Шакро. Однако я не терял надежды найти точку соприкосновения между нами, почву, на которой мы оба могли бы сойтись и понять друг друга.

Мы прошли Перекоп и подходили к Яйле. Я мечтал о южном береге Крыма, князь, напевая сквозь зубы странные песни, был хмур. У нас вышли все деньги, заработать пока было негде. Мы стремились в Феодосию, там в то время начинались работы по устройству гавани.

Князь говорил мне, что и он тоже будет работать и что, заработав денег, мы поедем морем до Батума. В Батуме у него много знакомых, и он сразу найдёт мне место дворника или сторожа. Он хлопал меня по плечу и покровительственно говорил, сладко прищёлкивая языком:

Я тэбэ устрою т-такую жизнь! Цце, цце! Вино бу-дэшь пить - сколько хочэшь, баранины - сколько хо-чэшь! Жэнишься на грузынкэ, на толстой грузынкэ, цце, цце, цце!.. Она тэбэ будэт лаваш печь, дэтэй родить, много дэтэй, цце, цце!

Это "цце, цце!" сначала удивляло меня, потом стало раздражать, потом уже доводило до тоскливого бешенства. В России таким звуком подманивают свиней, на Кавказе им выражают восхищение, сожаление, удовольствие, горе.

(Андрей - Я думаю, каждый мужчина, хоть раз ошибшийся в выборе жены, искал слово для того, чтобы описать свое состояние с ней. Думаю, "тоскливое бешенство" вполне подойдет.)

Шакро уже сильно потрепал свой модный костюм, и его ботинки лопнули во многих местах. Трость и шляпу мы продали в Херсоне. Вместо шляпы он купил себе старую фуражку железнодорожного чиновника.

Когда он в первый раз надел её на голову, - надел сильно набекрень, - то спросил меня:

Идэт на мэна? Красыво?

(Андрей - Без комментариев.)

И вот мы в Крыму, прошли Симферополь и направились к Ялте.

Я шёл в немом восхищении перед красотой природы этого куска земли, ласкаемого морем. Князь вздыхал, горевал и, бросая вокруг себя печальные взгляды, пытался набивать свой пустой желудок какими-то странными ягодами. Знакомство с их питательными свойствами не всегда сходило ему с рук благополучно, и часто он со злым юмором говорил мне:

Если мэна вывэрнэт наизнанку, как пойду далшэ? а? Скажи - как?

Возможности что-либо заработать нам не представлялось, и мы, не имея ни гроша на хлеб, питались фруктами и надеждами на будущее, А Шакро начинал уже упрекать меня в лени и в "роторазэвайствэ", как он выражался.

(Андрей - Не правда ли, знакомо? Обычная пилежка жены.)

Он вообще становился тяжёл, но больше всего угнетал меня рассказами о своём баснословном аппетите. Оказывалось, что он, позавтракав в двенадцать часов "маленким барашкэм", с тремя бутылками вина, в два часа мог без особых усилий съедать за обедом три тарелки какой-то "чахахбили" или "чихиртмы", миску пилава, шампур шашлыка, "сколки хочишь толмы" и ещё много разных кавказских яств и при этом выпивал вина - "сколко хотэл". Он по целым дням рассказывал мне о своих гастрономических наклонностях и познаниях, - рассказывал чмокая, с горящими глазами, оскаливая зубы, скрипя ими, звучно втягивая в себя и глотая голодную слюну, в изобилии брызгавшую из его красноречивых уст.

(Андрей - Не меньшие "красоты" выдают уста женщин, перечитавших гламурных журналов и пересмотревших мыльных опер. Праздник тела на фоне нищеты духа.)

Как-то раз, около Ялты, я нанялся вычистить фруктовый сад от срезанных сучьев, взял вперёд за день плату и на всю полтину купил хлеба и мяса. Когда я принёс купленное, меня позвал садовник, и я ушёл, сдав покупки эти Шакро, который отказался от работы под предлогом головной боли. Возвратившись через час, я убедился, что Шакро, говоря о своём аппетите, не выходил из границ правды: от купленного мной не осталось ни крошки. Это был нетоварищеский поступок, но я смолчал, - на моё горе, как оказалось впоследствии.

(Андрей - Вот здесь начинается самое интересное, Господа и дамы.)

Шакро, заметив моё молчание, воспользовался им по-своему. С этого времени началось нечто удивительно нелепое. Я работал, а он, под разными предлогами отказываясь от работы, ел, спал и понукал меня. Мне было смешно и грустно смотреть на него, здорового парня; когда я, усталый, возвращался, кончив работу, к нему, где-нибудь в тенистом уголке дожидавшемуся меня, он так жадно щупал меня глазами! Но ещё грустнее и обиднее было видеть, что он смеётся надо мной за то, что я работаю. Он смеялся, потому что выучился просить Христа ради. Когда он начал сбирать милостыню, то сначала конфузился меня, а потом, когда мы подходили к татарской деревушке, он стал на моих глазах приготовляться к сбору. Для этого он опирался на палку и волочил ногу по земле, как будто она у него болела, зная, что скупые татары не подадут здоровому парню. Я спорил с ним, доказывая ему постыдность такого занятия...

Я нэ умею работать! - кратко возражал он мне.

Ему подавали скудно.

(Андрей - Как и любой глупой девочке в офисе, которая не столько работает, сколько вымаливает подаяние.)

Я в то время начинал прихварывать. Путь становился труднее день ото дня, и мои отношения с Шакро всё тяжелей. Он теперь уж настоятельно требовал, чтоб я его кормил.

Ты мэнэ вэдешь? Вэди! Разве можно так далэко мнэ идти пэшком? Я нэ привык. Я умэрэть могу от этого! Что ты мэнэ мучаишь, убиваишь? Эсли я вумру, как будит всэ? Мать будыт плакать, атэц будыт плакать, товарищы будут плакать! Сколько это слёз?

Я слушал такие речи, но не сердился на них. В то время во мне начала закрадываться странная мысль, побуждавшая меня выносить всё это. Бывало - спит он, а я сижу рядом с ним и, рассматривая его спокойное, неподвижное лицо, повторяю про себя, как бы догадываясь о чём-то:

Мой спутник... спутник мой... И в сознании моём порою смутно возникала мысль, что Шакро только пользуется своим правом, когда он так уверенно и смело требует от меня помощи ему и забот о нём. В этом требовании был характер, была сила. Он меня порабощал, я ему поддавался и изучал его, следил за каждой дрожью его физиономии, пытаясь представить себе, где и на чём он остановится в этом процессе захвата чужой личности. Он же чувствовал себя прекрасно, пел, спал и подсмеивался надо мной, когда ему этого хотелось.

(Андрей - Ребята, знакомо?)

Иногда мы с ним расходились дня на два, на три в разные стороны; я снабжал его хлебом и деньгами, если они были, и говорил, где ему ожидать меня. Когда мы сходились снова, то он, проводивший меня подозрительно и с грустной злобой, встречал так радостно, торжествующе и всегда, смеясь, говорил:

Я думал, ты убэжал адын, бросил мэня! Ха, ха, ха!..

Я давал ему есть, рассказывал о красивых местах, которые видел, и раз, говоря о Бахчисарае, кстати рассказал о Пушкине и привел его стихи. На него не производило всё это никакого впечатления.

Э, стыхи! Это пэсни, не стыхи! Я знал одного человэка, грузына, тот пэл пэсни! Это пэсни!.. Запоёт - аи, аи, аи!.. Громко... очэн громко пэл! Точно у него в горлэ кинжалом ворочают!.. Он зарэзал одного духанщика, Сибырь тепэр пошёл.

(Андрей - Не узнаете реакции женщин на хорошую поэзию?)

После каждого возвращения к нему я всё больше и ниже падал в его мнении, и он не умел скрывать этого от меня.

(Андрей - А это не знакомо?)

Дела наши шли нехорошо. Я еле находил возможность заработать рубль-полтора в неделю, и, разумеется, этого было менее чем мало двоим. Сборы Шакро не делали экономии в пище. Его желудок был маленькою пропастью, поглощавшей всё без разбора - виноград, дыни, солёную рыбу, хлеб, сушёные фрукты, - и от времени она как бы всё увеличивалась в объёме и всё больше требовала жертв.

Шакро стал торопить меня уходить из Крыма, резонно заявляя мне, что уже - осень, а путь ещё далёк. Я согласился с ним. К тому же я успел посмотреть эту часть Крыма, и мы пошли на Феодосию, в чаянии "зашибить" там "деньгу", которой у нас всё-таки не было.

Отойдя вёрст двадцать от Алушты, мы остановились ночевать. Я уговорил Шакро идти берегом, хотя это был длиннейший путь, но мне хотелось надышаться морем. Мы разожгли костёр и лежали около него. Вечер был дивный. Тёмно-зелёное море билось о скалы внизу под нами; голубое небо торжественно молчало вверху, а вокруг нас тихо шумели кустарники и деревья. Исходила луна. От узорчатой зелени чинар пали тени.
Пела какая-то птица, задорно и звучно. Её серебряные трели таяли в воздухе, полном тихого и ласкового шума волн, и, когда они исчезали, слышалось нервное стрекотанье какого-то насекомого. Костёр горел весело, и его огонь казался большим пылающим букетом красных и жёлтых цветов. Он тоже рождал тени, и эти тени весело прыгали вокруг нас, как бы рисуясь своею живостью пред ленивыми тенями луны. Широкий горизонт моря был пустынен, небо над ним безоблачно, и я чувствовал себя на краю земли, созерцающим
пространство - эту чарующую душу загадку... Пугливое чувство близости к чему-то великому наполняло мою душу, и сердце трепетно замирало.

Вдруг Шакро громко расхохотался:

Ха, ха, ха!.. Какой тебэ глупая рожа! Савсэм как у барана! А, ха, ха, ха!..

Я испугался, точно надо мной внезапно грянул гром. Но это было хуже. Это было смешно, да, но - как же это было обидно!.. Он, Шакро, плакал от смеха; я чувствовал себя готовым плакать от другой причины. У меня в горле стоял камень, я не мог говорить и смотрел на него дикими глазами, чем ещё больше усиливал его смех. Он катался по земле, поджав живот; я же всё ещё не мог придти в себя от нанесённого мне оскорбления...
Мне была нанесена тяжкая обида, и те немногие, которые, я надеюсь, поймут её, - потому что, может быть, сами испытали нечто подобное, - те снова взвесят в своей душе эту тяжесть.

(Андрей - Мужчины, узнаете себя?)

Перестань!! - бешено крикнул я. Он испугался, вздрогнул, но всё ещё не мог сдержаться, пароксизмы смеха всё ещё схватывали его, он надувал щёки, таращил глаза и вдруг снова разражался хохотом. Тогда я встал и пошёл прочь от него. Я шёл долго, без дум, почти без сознания, полный жгучим ядом обиды. Я обнимал всю природу и молча, всей душой объяснялся ей в любви, в горячей любви человека, который немножко поэт... а она, в лице Шакро, расхохоталась надо мной за моё увлечение! Я далеко зашёл бы в составлении обвинительного акта против природы, Шакро и всех порядков жизни, но за мной раздались быстрые шаги.

Не сэрдысь! - сконфуженно произнёс Шакро, тихонько касаясь моего плеча. - Ты молился? Я нэ знал.

Он говорил робким тоном нашалившего ребёнка, и я, несмотря на моё возбуждение, не мог не видеть его жалкой физиономии, смешно искривлённой смущением и страхом.

Я тэбя нэ трону болше. Вэрно! Ныкогда! - Он отрицательно тряс головой. - Я выжу, ты смырный. Работаешь. Мэня не заставляешь. Думаю - почэму? Значит - глупый он, как баран...

Это он меня утешал! Это он извинялся предо мной! Конечно, после таких утешений и извинений мне ничего не оставалось более, как простить ему не только прошлое, но и будущее.

(Андрей - Еще один характерный, узнаваемый массой мужчин эпизод.)

Через полчаса он крепко спал, а я сидел рядом с ним и смотрел на него. Во сне даже сильный человек кажется беззащитным и беспомощным, - Шакро был жалок. Толстые губы, вместе с поднятыми бровями, делали его лицо детским, робко удивлённым. Дышал он ровно, спокойно, но иногда возился и бредил, говоря просительно и торопливо по-грузински.

Вокруг нас царила та напряжённая тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, - мы находились в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и думал: "Это мой спутник... Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо имя ему - легион... Это спутник всей моей жизни... он до гроба проводит меня..."

(Андрей - Без комментариев.)

Феодосия обманула наши ожидания. Когда мы пришли, там было около четырёхсот человек, чаявших, как и мы, работы и тоже принуждённых удовлетвориться ролью зрителей постройки мола. Работали турки, греки, грузины, смоленцы, полтавцы. Всюду - и в городе, и вокруг него - бродили группами серые, удручённые фигуры "голодающих" и рыскали волчьей рысью азовские и таврические босяки.

Мы пошли в Керчь.

(Андрей - Женщины, обратите внимание на этот эпизод, он раскрывает убогую личность низкорангового мужчины (низкорангового в сравнении с цивилизованным, и высокоранговым в представлении глупых женщин). "Князь" отрицает в женщине личность, зато он знает слабые места женщины и умеет ей манипулировать. Русский не знает этих мест, не умеет манипулировать женщиной, зато видит в ней личность и способен на возвышенную любовь. Кто достоин продолжения рода? Ну, женщины, ответьте.).

На Керчь мы шли уже не берегом, а степью, в видах сокращения пути, в котомке у нас была всего только одна ячменная лепёшка фунта в три, купленная у татарина на последний наш пятак. Попытки Шакро просить хлеба по деревням не приводили ни к чему, везде кратко отвечали: "Много вас!.." Это была великая истина: действительно, до ужаса много было людей, искавших куска хлеба в этот тяжёлый год.

Мой спутник терпеть не мог "голодающих" - конкурентов ему в сборе милостыни. Запас его жизненных сил, несмотря на трудность пути и плохое питание, не позволял ему приобрести такого испитого и жалкого вида, каким они, по справедливости, могли гордиться как некоторым совершенством, и он, ещё издали видя их, говорил;

Опэт идут! Фу, фу, фу! Чэго ходят? Чэго едут? Развэ Россыя тэсна? Нэ понымаю! Очень глупый народ Россыи!

(Андрей - Когда читаете русофобские откровения наших братьев меньших, вспоминайте об этом эпизоде конкуренции за милостыню. Подчеркиваю, моя фраза не относится к представителям других наций, с уважением относящимся к русским.)

И когда я объяснял ему причины, побудившие глупый русский народ ходить по Крыму в поисках хлеба, он, недоверчиво качая головой, возражал:

Нэ понимаю! Какы можно!.. У нас в Грузии нэ бывает таких глупостэй!

(Андрей - Ага-ага, у "я-грузинов" стеклянные полицейские участки с сотворения мира. Что, как выясняется, не мешает брать взятки, убивать и насиловать.)

Мы пришли в Керчь поздно вечером и принуждены были ночевать под мостками с пароходной пристани на берег. Нам не мешало спрятаться: мы знали, что из Керчи, незадолго до нашего прихода, был вывезен весь лишний народ - босяки, мы побаивались, что попадём в полицию; а так как Шакро путешествовал с чужим паспортом, то это могло повести к серьёзным осложнениям в нашей судьбе.

Волны пролива всю ночь щедро осыпали нас брызгами, на рассвете мы вылезли из-под мостков мокрые и иззябшие. Целый день ходили мы по берегу, и всё, что удалось заработать, - это гривенник, полученный мною с какой-то попадьи, которой я отнёс мешок дынь с базара.

Нужно было переправиться через пролив в Тамань. Ни один лодочник не соглашался взять нас гребцами на тот берег, как я ни просил об этом. Все были восстановлены против босяков, незадолго перед нами натворивших тут много геройских подвигов, а нас, не без основания, причисляли к их категории.

Когда настал вечер, я, со зла на свои неудачи и на весь мир, решился на несколько рискованную штуку и с наступлением ночи привёл её в исполнение.

Ночью я и Шакро тихонько подошли к таможенной брандвахте, около которой стояли три шлюпки, привязанные цепями к кольцам, ввинченным в каменную стену набережной.

Было темно, дул ветер, шлюпки толкались одна о другую, цепи звенели... Мне было удобно раскачать кольцо и выдернуть его из камня.

Над нами, на высоте аршин пяти, ходил таможенный солдат-часовой и насвистывал сквозь зубы. Когда он останавливался близко к нам, я прекращал работу, но это было излишней осторожностью; он не мог предположить, что внизу человек сидит по горло в воде. К тому же цепи стучали беспрерывно и без моей помощи. Шакро уже растянулся на дне шлюпки и шептал мне что-то, чего я не мог разобрать за шумом волн. Кольцо в моих руках... Волна подхватила лодку и отбросила её от берега. Я держался за цепь и плыл рядом с ней, потом влез в неё. Мы сняли две настовые доски и, укрепив их в уключинах вместо вёсел, поплыли...

Играли волны, и Шакро, сидевший на корме, то пропадал из моих глаз, проваливаясь вместе с кормой, то подымался высоко надо мной и, крича, почти падал на меня. Я посоветовал ему не кричать, если он не хочет, чтобы часовой услыхал его. Тогда он замолчал. Я видел белое пятно на месте его лица. Он всё время держал руль. Нам некогда было перемениться ролями, и мы боялись переходить по лодке с места на место. Я кричал ему, как ставить лодку, и он, сразу понимая меня, делал всё так быстро, как будто родился моряком. Доски, заменявшие весла, мало помогали мне. Ветер дул в корму нам, и я мало заботился о том, куда нас несёт, стараясь только, чтобы нос стоял поперёк пролива. Это было легко установить, так как ещё были видны огни Керчи. Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились выше. Вдали слышался уже рёв, дикий и грозный... А лодка всё неслась - быстрее и быстрее, было очень трудно держать курс. Мы то и дело проваливались в глубокие ямы и взлетали на водяные бугры, а ночь становилась всё темней, тучи опускались ниже.

Огни за кормой пропали во мраке, и тогда стало страшно. Казалось, что пространство гневной воды не имело границ. Ничего не было видно, кроме волн, летевших из мрака. Они вышибли одну доску из моей руки, я сам бросил другую на дно лодки и крепко схватился обеими руками за борта.

Шакро выл диким голосом каждый раз, как лодка подпрыгивала вверх. Я чувствовал себя жалким и бессильным в этом мраке, окружённый разгневанной стихией и оглушаемый её шумом. Без надежды в сердце, охваченный злым отчаянием, я видел вокруг только эти волны с беловатыми гривами, рассыпавшимися в солёные брызги, и тучи надо мной, густые, лохматые, тоже были похожи на волны... Я понимал лишь одно: всё, что творится вокруг меня, может быть неизмеримо сильнее и страшнее, и мне было обидно, что оно сдерживается и не хочет быть таким. Смерть неизбежна. Но этот бесстрастный, всё нивелирующий закон необходимо чем-нибудь скрашивать - уж очень он тяжёл и груб. Если бы мне предстояло сгореть в огне или утонуть в болотной трясине, я постарался бы выбрать первое - всё-таки как-то приличнее...

Поставим парус! - крикнул Шакро.

Где он? - спросил я.

Из моего чэкмэня...

Бросай его сюда! Не выпускай руля!..

Шакро молча завозился на корме.

Дэржы!..

Он бросил мне свой чекмень. Кое-как ползая по дну лодки, я оторвал от наста ещё доску, надел на неё рукав плотной одежды, поставил её к скамье лодки, припёр ногами и только что взял в руки другой рукав и полу, как случилось нечто неожиданное...

Лодка прыгнула как-то особенно высоко, потом полетела вниз, и я очутился в воде, держа в одной руке чекмень, а другой уцепившись за верёвку, протянутую по внешней стороне борта. Волны с шумом прыгали через мою голову, я глотал солёно-горькую воду. Она наполнила мои уши, рот, нос... Крепко вцепившись руками в верёвку, я поднимался и опускался на воде, стукаясь головой о борт, и, вскинув чекмень на дно лодки, старался вспрыгнуть на него сам. Одно из десятка моих усилий удалось, я оседлал лодку и тотчас
же увидел Шакро, который кувыркался в воде, уцепившись обеими руками за ту же верёвку, которую я только что выпустил. Она, оказалось, обходила всю лодку кругом, продетая в железные кольца бортов.

Жив! - крикнул я ему.

Он высоко подпрыгнул над водой и также брякнулся на дно лодки. Я подхватил его, и мы очутились лицом к лицу друг с другом. Я сидел на лодке, точно на коне, всунув ноги в бечёвки, как в стремена, - но это было ненадёжно: любая волна легко могла выбить меня из седла. Шакро уцепился руками за мои колени и ткнулся головой мне в грудь. Он весь дрожал, и я чувствовал, как тряслись его челюсти. Нужно было что-то делать!

Дно было скользко, точно смазанное маслом. Я сказал Шакро, чтоб он спускался снова в воду, держась за верёвки с одного борта, а я так же устроюсь на другом. Вместо ответа он начал толкать меня головой в грудь. Волны в дикой пляске то и дело прыгали через нас, и мы еле держались; одну ногу мне страшно резало верёвкой. Всюду в поле зрения рождались высокие бугры воды и с шумом исчезали.

Я повторил сказанное уже тоном приказания. Шакро ещё сильнее стал стукать меня своей головой в грудь. Медлить было нельзя. Я оторвал от себя его руки одну за другой и стал толкать его в воду, стараясь, чтоб он задел своими руками за верёвки. И тут произошло нечто, испугавшее меня больше всего в эту ночь.

Топишь мэня? - прошептал Шакро и взглянул мне в лицо.

Это было действительно страшно! Страшен был его вопрос, ещё страшнее тон вопроса, в котором звучала и робкая покорность, и просьба пощады, и последний вздох человека, потерявшего надежду избежать рокового конца. Но ещё страшнее были глаза на мертвенно-бледном мокром лице!..

(Андрей - Вот этот эпизод, пожалуй, ключевой. Он полностью разоблачает "князя" как фигуру, стоящую вне мужской иерархии. Подчиненный вожаку самец так себя не ведет на грани жизни и смерти. "Князь" разоблачил себя как женщину, которую могут сбросить как балласт, ради выживания чего-то большего чем она - мужчины. Природа требует жертвы собой лишь ради беременных женщин и женщин с детьми, упрек Шакро - упрек нерожавшей самки. Но человек выше животного и Горький это доказал.)

Я крикнул ему:

Держись крепче! - и спустился в воду сам, держась за верёвку. Я ударился о что-то ногой и в первый момент не мог ничего понять от боли. Но потом понял. Во мне вспыхнуло что-то горячее, я опьянел и почувствовал себя сильным, как никогда...

Земля! - крикнул я.

Может быть, великие мореплаватели, открывавшие новые земли, кричали при виде их это слово с большим чувством, чем я, но сомневаюсь, чтоб они могли кричать громче меня. Шакро завыл и бросился в воду. Но оба быстро охладели: воды было ещё по грудь нам, и нигде не виделось каких-либо более существенных признаков сухого берега. Волны здесь были слабее и уже не прыгали, а лениво перекатывались через нас. К счастью, я не выпустил из рук шлюпки. И вот мы с Шакро стали по её бортам и, держась за спасательные веревки, осторожно пошли куда-то, ведя за собой лодку.

Шакро бормотал что-то и смеялся. Я озабоченно поглядывал вокруг. Было темно. Сзади и справа от нас шум волн был сильнее, впереди и влево - тише; мы пошли влево. Почва была твёрдая, песчаная, но вся в ямах; иногда мы не доставали дна и гребли ногами и одной рукой, другой держась за лодку; иногда воды было только по колено.

На глубоких местах Шакро выл, а я дрожал в страхе. И вдруг - спасение! - впереди нас засверкал огонь...
Шакро заорал что есть мочи; но я твёрдо помнил, что лодка казённая, и тотчас же заставил его вспомнить об этом. Он замолчал, но через несколько минут раздались его рыдания. Я не мог успокоить его - нечем было.

Воды становилось всё меньше... по колено... по щиколотки... Мы всё тащили казённую лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили её. На пути у нас лежала какая-то чёрная коряга. Мы перепрыгнули через неё - и оба босыми ногами попали в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли - негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на огонь. Он был в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.

Три громадные, кудлатые собаки, выскочив откуда-то из тьмы, бросились на нас. Шакро, всё время судорожно рыдавший, взвыл и упал на землю. Я швырнул в собак мокрым чекменём и наклонился, шаря рукой камня или палки. Ничего не было, только трава колола руки. Собаки дружно наскакивали. Я засвистал что есть мочи, вложив в рот два пальца. Они отскочили, и тотчас же послышался топот и говор бегущих людей.

Через несколько минут мы были у костра в кругу четырёх чабанов, одетых в овчины шерстью вверх.
Двое сидели на земле и курили, один - высокий, с густой чёрной бородой и в казацкой папахе - стоял сзади нас, опершись на палку с громадной шишкой из корня на конце; четвёртый, молодой русый парень, помогал плакавшему Шакро раздеваться. Саженях в пяти от нас земля на большом пространстве была покрыта толстым пластом чего-то густого, серого и волнообразного, похожего на весенний, уже начавший таять,
снег. Только долго и пристально всматриваясь, можно было разобрать отдельные фигуры овец, плотно прильнувших одна к другой. Их было тут несколько тысяч, сдавленных сном и мраком ночи в густой, тёплый и толстый пласт, покрывавший степь. Иногда они блеяли жалобно и пугливо...

Я сушил чекмень над огнём и говорил чабанам всё по правде, рассказал и о способе, которым добыл лодку.

Где ж она, та лодка? - спросил меня суровый седой старик, не сводивший с меня глаз.

Я сказал.

Пойди, Михал, взглянь!..

Михал, - тот, чернобородый, - вскинул палку на плечо и отправился к берегу.

Шакро, дрожавший от холода, попросил меня дать ему тёплый, но ещё мокрый чекмень, но старик сказал:

Годи! Побегай прежде, чтоб разогреть кровь. Беги круг костра, ну!

Шакро сначала не понял, но потом вдруг сорвался с места и, голый, начал танцевать дикий танец, мячиком перелетая через костёр, кружась на одном месте, топая ногами о землю, крича во всю мочь, размахивая руками. Это была уморительная картина.

Двое чабанов покатывались по земле, хохоча во всё горло, а старик с серьёзным, невозмутимым лицом старался отбивать ладонями такт пляски, но не мог его уловить, присматривался к танцу Шакро, качая головой и шевеля усами, и всё покрикивал густым басом:

Гай-га! Так, так! Гай-га! Буц, буц!

Освещённый огнём костра, Шакро извивался змеёй, прыгал на одной ноге, выбивал дробь обеими, и его блестящее в огне тело покрывалось крупными каплями пота, они казались красными, как кровь.
Теперь уже все трое чабанов били в ладони, а я, дрожа от холода, сушился у костра и думал, что переживаемое приключение сделало бы счастливым какого-нибудь поклонника Купера и Жюля Верна: кораблекрушение, и гостеприимные аборигены, и пляска дикаря вокруг костра...

Вот Шакро уже сидит на земле, закутанный в чекмень, и ест что-то, поглядывая на меня чёрными глазами, в которых искрилось нечто, возбуждавшее во мне неприятное чувство. Его одежда сушилась, повешенная на палки, воткнутые в землю около костра. Мне тоже дали есть хлеба и солёного сала.

Пришёл Михал и молча сел рядом со стариком.

Ну? - спросил старик.

Есть лодка! - кратко сказал Михал.

Её не смоет?

И они все замолчали, разглядывая меня.

Что ж, - спросил Михал, ни к кому собственно не обращаясь, - свести их в станицу к атаману? - А может, - прямо к таможенным?

Ему не ответили. Шакро ел спокойно.

Можно к атаману свести... и к таможенным тоже... И то гарно, и другое, - сказал, помолчав, старик.

Погоди, дед... - начал я. Но он не обратил на меня никакого внимания.

Вот так-то! Михал! Лодка там?

Эге, там...

Что ж... её не смоет вода?

Ни... не смоет.

Так и пускай её стоит там. А завтра лодочники поедут до Керчи и захватят её с собой. Что ж бы им не захватить пустую лодку? Э? Ну вот... А теперь вы... хлопцы-рванцы... того... як его?.. Не боялись вы оба? Нет? Те-те!.. А ещё бы полверсты, то и быть бы вам в море. Что ж бы вы поделали, коли б выкинуло в море? А? Утонули бы, как топоры, оба!.. Утонули бы, и - всё тут.

Старик замолчал и с насмешливой улыбкой в усах взглянул на меня.

Что ж ты молчишь, парнюга?

Мне надоели его рассуждения, которые я, не понимая, принимал за издевательство над нами.

Да вот слушаю тебя! - сказал я довольно сердито.

Ну, и что ж? - поинтересовался старик.

Ну, и ничего.

А чего ж ты дразнишься? Разве то порядок дразнить старшего, чем сам ты?

Я промолчал.

А есть ты не хочешь ещё? - продолжал старик.

Не хочу.

Ну, не ешь. Не хочешь - и не ешь. А может, на дорогу взял бы хлеба?

Я вздрогнул от радости, но не выдал себя.

На дорогу взял бы... - спокойно сказал я.

Эге!.. Так дайте ж им на дорогу хлеба и сала там... А может, ещё что есть? то и этого дайте.

А разве ж они пойдут? - спросил Михал.

Остальные двое подняли глаза на старика.

А чего ж бы им с нами делать?

Да ведь к атаману мы их хотели... а то - к таможенным... - разочарованно заявил Михал.

Шакро завозился около костра и любопытно высунул голову из чекменя. Он был спокоен.

Что ж им делать у атамана? Нечего, пожалуй, им у него делать. После уж они пойдут к нему... коли захотят.

А лодка как же? - не уступал Михал.

Лодка? - переспросил старик. - Что ж лодка? Стоит она там?

Стоит... - ответил Михал.

Ну, и пусть её стоит. А утром Ивашка сгонит её к пристани... там её возьмут до Керчи. Больше и нечего делать с лодкой.

Я пристально смотрел на старого чабана и не мог уловить ни малейшего движения на его флегматичном, загорелом и обветренном лице, по которому прыгали тени от костра.

А не вышло бы греха какого часом... - начал сдаваться Михал.

Коли ты не дашь воли языку, то греха не должно бы, пожалуй, выйти. А если их довести до атамана, то это, думаю я, беспокойно будет и нам и им. Нам надо своё дело делать, им - идти. - Эй! Далеко ещё вам идти? - спросил старик, хотя я уже говорил ему, как далеко.

До Тифлиса...

Много пути! Вот видишь, а - атаман задержит их; а коли он задержит, когда они придут? Так уж пусть же они идут себе, куда им дорога. А?

А что ж? Пускай идут! - согласились товарищи старика, когда он, кончив свои медленные речи, плотно сжал губы и вопросительно оглянул всех их, крутя пальцами свою сивую бороду.

Ну, так идите же к богу, ребята! - махнул рукой старик. - А лодку мы отправим на место. Так ли?

Спасибо тебе, дед! - скинул я шапку.

А за что ж спасибо?

Спасибо, брат, спасибо! - взволнованно повторил я.

Да за что ж спасибо? Вот чудно! Я говорю - идите к богу, а он мне - спасибо! Разве ты боялся, что я к дьяволу тебя пошлю, э?

Был грех, боялся!.. - сказал я.

О!.. - и старик поднял брови. - Зачем же мне направлять человека по дурному пути? Уж лучше я его по тому пошлю, которым сам иду. Может быть, ещё встретимся, так уж - знакомы будем. Часом помочь друг другу придется... До свидки!..

Он снял свою мохнатую баранью шапку и поклонился нам. Поклонились и его товарищи. Мы спросили дорогу на Анапу и пошли. Шакро смеялся над чем-то...

(Андрей - Опять ключевой эпизод. Старый пастух демонстрирует гуманизм и способность менять правила общественной игры, если они противоречат его пониманию ситуации и представлениям о справедливости. Это, по сути дела - Прометей или человек идущий по стопам Христа, пусть и не броско, маленькими, незаметными шагами. Христианин - Горький, понимает и ценит поступок старика. А неблагодарная скотина смеется над тем гуманизмом, что дал ей выжить.)

Ты что смеёшься? - спросил я его.

Я был в восхищении от старого чабана и его жизненной морали, я был в восхищении и от свежего предрассветного ветерка, веявшего прямо нам в грудь, и оттого, что небо очистилось от туч, скоро на ясное небо выйдет солнце и родится блестящий красавец-день...

Шакро хитро подмигнул мне глазом и расхохотался ещё сильней. Я тоже улыбался, слыша его весёлый, здоровый смех. Два-три часа, проведённые нами у костра чабанов, и вкусный хлеб с салом оставили от утомительного путешествия только лёгонькую ломоту в костях; но это ощущение не мешало нашей радости.

Ну, чего ж ты смеёшься? Рад, что жив остался, да? Жив, да ещё и сыт?

Шакро отрицательно мотнул головой, толкнул меня локтем в бок, сделал мне гримасу, снова расхохотался и, наконец, заговорил своим ломаным языком:

Нэ панымаишь, почэму смэшно? Нэт? Сэчас будишь знать! Знаишь, что я сдэлал бы, когда бы нас павэли к этому атаману-таможану? Нэ знаишь? Я бы сказал про тэбя: он мэня утопить хотэл! И стал бы плакать. Тогда бы мэня стали жалэть и не посадыли бы в турму! Панымаишь?

Я хотел сначала понять это как шутку, но - увы! - он сумел меня убедить в серьёзности своего намерения. Он так основательно и ясно убеждал меня в этом, что я, вместо того чтобы взбеситься на него за этот наивный цинизм, преисполнился к нему чувством глубокой жалости. Что иное можно чувствовать к человеку, который с светлейшей улыбкой и самым искренним тоном рассказывает тебе о своём намерении убить тебя? Что с ним делать, если он смотрит на этот поступок как на милую, остроумную шутку?

Я с жаром пустился доказывать Шакро всю безнравственность его намерения. Он очень просто возражал мне, что я не понимаю его выгод, забываю о проживании по чужому билету и о том, что за это - не хвалят...

Вдруг у меня блеснула одна жестокая мысль... - Погоди, - сказал я, - да ты веришь в то, что я действительно хотел топить тебя?

Нэт!.. Когда ты мэня в воду толкал - вэрил, когда сам ты пошёл - нэ вэрил!

Слава богу! - воскликнул я. - Ну, и за это спасибо!

Нэт, нэ гавари спасыбо! Я тэбэ скажу спасыбо! Там, у костра, тэбэ холодно было, мне холодно было... Чэкмэнь твой, - ты нэ взял его сэбэ. Ты его высушил, дал мне. А сэбэ ничэго нэ взял. Вот тэбэ спасыбо! Ты очэнь хароший человэк - я панымаю. Придём в Тыфлыс, - за всё получишь. К отцу тэбя павэду. Скажу отцу - вот человэк! Карми его, пои его, а мэня - к ишакам в хлэв! Вот как скажу! Жить у нас будэшь, садовником будэшь, пить будэшь вино, есть чэго хочэшь!.. Ах, ах, ах!.. Очень харашо будэт тэбе жить! Очэнь просто!.. Пей, ешь из адной чашка со мной!..

Он долго и подробно рисовал прелести жизни, которую собирался устроить мне у себя в Тифлисе. А я под его говор думал о великом несчастии тех людей, которые, вооружившись новой моралью, новыми желаниями, одиноко ушли вперёд и встречают на дороге своей спутников, чуждых им, неспособных понимать их... Тяжела жизнь таких одиноких! Они - над землёй, в воздухе... Но они носятся в нём, как семена добрых злаков, хотя и редко сгнивают в почве плодотворной...

Светало. Даль моря уже блестела розоватым золотом.

Я спать хочу! - сказал Шакро.

Мы остановились. Он лёг в яму, вырытую ветром в сухом песке недалеко от берега, и, с головой закутавшись в чекмень, скоро заснул. Я сидел рядом с ним и смотрел в море.

Оно жило своей широкой жизнью, полной мощного движения. Стаи волн с шумом катились на берег и разбивались о песок, он слабо шипел, впитывая воду. Взмахивая белыми гривами, передовые волны с шумом ударялись грудью о берег и отступали, отражённые им, а их уже встречали другие, шедшие поддержать их. Обнявшись крепко, в пене и брызгах, они снова катились на берег и били его в стремлении расширить пределы своей жизни. От горизонта до берега, на всём протяжении моря, рождались эти гибкие и сильные волны и всё шли, шли плотной массой, тесно связанные друг с другом единством цели...

Солнце всё ярче освещало их хребты, у далёких волн, на горизонте, они казались кроваво-красными. Ни одной капли не пропадало бесследно в этом титаническом движении водной массы, которая, казалось, воодушевлена какой-то сознательной целью и вот - достигает её этими широкими, ритмичными ударами. Увлекательна была красивая храбрость передовых, задорно прыгавших на молчаливый берег, и хорошо было смотреть, как вслед за ними спокойно и дружно идёт всё море, могучее море, уже окрашенное солнцем во все цвета радуги и полное сознания своей красоты и силы...

Из-за мыса, рассекая волны, выплыл громадный пароход и, важно качаясь на взволнованном лоне моря, понёсся по хребтам волн, бешено бросавшихся на его борта.

Красивый и сильный, блестящий на солнце своим металлом, в другое время он, пожалуй, мог бы навести на мысль о гордом творчестве людей, порабощающих стихии... Но рядом со мной лежал человек-стихия.

Мы шли по Терской области. Шакро был растрёпан и оборван на диво и был чертовски зол, хотя уже не голодал теперь, так как заработка было достаточно. Он оказался неспособным к какой-либо работе. Однажды попробовал стать к молотилке отгребать солому и через полдня сошёл, натерев граблями кровавые мозоли на ладонях. Другой раз стали корчевать держидерево, и он сорвал себе мотыгой кожу с шеи.

Шли мы довольно медленно, - два дня работаешь, день идёшь. Ел Шакро крайне несдержанно, и, по милости его чревоугодия, я никак не мог скопить столько денег, чтоб иметь возможность приобрести ему какую-либо часть костюма. А у него все части были сонмищем разнообразных дыр, кое-как связанных разноцветными заплатами.

Однажды в какой-то станице он вытащил из моей котомки с большим трудом, тайно от него скопленные пять рублей и вечером явился, в дом, где я работал в огороде, пьяный и с какой-то толстой бабой-казачкой, которая поздоровалась со мной так:

Здравствуй, еретик проклятый!

А когда я, удивлённый таким эпитетом, спросил её, - почему же я еретик? - она с апломбом ответила мне:
- А потому, дьявол, что запрещаешь парню женский пол любить! Разве ты можешь запрещать, коли закон позволяет?.. Анафема ты!..

(Андрей - Обратите внимание на "угнетенную женщину времен патриархата", не знающей ни любви, ни секс-загулов. Эмансипация еще не начиналась, а поведение женщину уже заставляет вспомнить секс-революцию.)

Шакро стоял рядом с ней и утвердительно кивал головой. Он был очень пьян и когда делал какое-либо движение, то весь развинченно качался. Нижняя губа у него отвисла. Тусклые глаза смотрели мне в лицо бессмысленно-упорно.

Ну, ты, чего ж вытаращил зенки на нас? Давай его деньги! - закричала храбрая баба.

Какие деньги? - изумился я.

Давай, давай! А то я тебя в войсковую сведу! Давай те полтораста рублей, что взял у него в Одессе!

Что мне было делать? Чёртова баба с пьяных глаз в самом деле могла пойти в войсковую избу, и тогда станичное начальство, строгое к разному странствующему люду, арестовало бы нас. Кто знает, что могло выйти из этого ареста для меня и Шакро! И вот я начал дипломатически обходить бабу, что, конечно, стоило не больших усилий. Кое-как при помощи трёх бутылок вина я умиротворил её. Она свалилась на землю между арбузов и заснула. Я уложил Шакро, а рано утром другого дня мы с ним вышли из станицы, оставив бабу с арбузами.

(Андрей - Как Вы догадались, Шакро лгал Горькому изначально. Он никогда не говорил ему правды - она была лишь деталью, вкрапленной в массив лжи, дабы придать ей правдоподобие. Именно так и ведут себя многие женщины. Ложь вскрылась как только "князь" начал окучивать нового клиента и выдал новую версию своей душещипательной истории, поменяв мифического друга-грузина, якобы его обокравшего, на несчастного спутника - Горького, который всего лишь по доброте душевной желал помочь бедняге. Когда Вы, дорогой друг, кидаетесь защищать свою пассию от горестей ее несчастной судьбины, памятуйте участь Горького. И обратите внимание - насколько эффективно соблазение в исполнении Шакро, играющего с низменными побуждениями женщины. Но и это еще не все - "беззащитная женщина времен патриархата" может пойти в войсковую избу, оклеветать невиновного мужчину, и он знает - ей поверят.)

Полубольной с похмелья, с измятым и опухшим лицом, Шакро ежеминутно плевался и тяжко вздыхал. Я пробовал разговаривать с ним, но он не отвечал мне и только поматывал своей кудлатой головой, как баран.

Мы шли узкой тропинкой, по ней взад и вперёд ползали маленькие красные змейки, извиваясь у нас под ногами. Тишина, царившая вокруг, погружала в мечтательно-дремотное состояние. Следом за нами по небу медленно двигались чёрные стаи туч. Сливаясь друг с другом, они покрыли всё небо сзади нас, тогда как впереди оно было ещё ясно, хотя уже клочья облаков выбежали в него и резво неслись куда-то вперёд, обгоняя нас. Далеко где-то рокотал гром, его ворчливые звуки всё приближались. Падали капли дождя. Трава металлически шелестела.

Нам негде было укрыться. Вот стало темно, и шелест травы зазвучал громче, испуганно. Грянул гром - и тучи дрогнули, охваченные синим огнём. Крупный дождь полился ручьями, и один за другим удары грома начали непрерывно рокотать в пустынной степи. Трава, сгибаемая ударами ветра и дождя, ложилась на землю. Всё дрожало, волновалось. Молнии, слепя глаза, рвали тучи... В голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное, огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред гневом его.

Шакро ворчал, как испуганная собака. А мне было весело, я как-то приподнялся над обыкновенным, наблюдая эту могучую мрачную картину степной грозы. Дивный хаос увлекал и настраивал на героический лад, охватывая душу грозной гармонией...

И мне захотелось принять участие в ней, выразить чем-нибудь переполнившее меня чувство восхищения перед этой силой. Голубое пламя, охватывавшее небо, казалось, горело и в моей груди; и - чем мне было выразить моё великое волнение и мой восторг? Я запел - громко, во всю силу. Ревел гром, блистали молнии, шуршала трава, а я пел и чувствовал себя в полном родстве со всеми звуками... Я - безумствовал; это простительно, ибо не вредило никому, кроме меня. Буря на море и гроза в степи! - Я не знаю более грандиозных явлений в природе.

Итак, я кричал, будучи твёрдо уверен, что не обеспокою никого таким поведением и никого не поставлю в необходимость подвергнуть строгой критике мой образ действий. Но вдруг меня сильно дернуло за ноги, и я невольно сел в лужу...

В лицо мне смотрел Шакро серьёзными и гневными глазами.

Ты сошел с ума? Нэ сошел? Нэт? Ну, за-амалчи! Нэ крычи! Я тэбэ разорву глотку! Панымаишь?

Я изумился и сначала спросил его, чем я ему мешаю...

Пугаишь! Понял? Гром гремит - бог гаворит, а ты арэшь... Что ты думаишь?

Я заявил ему, что я имею право петь, если хочу, равно как и он.

Не пой! - согласился я.

И ты нэ пой! - строго внушал Шакро.

(Андрей- Ну, мужчины в браке, - узнаваемо?)

Нет, я уж лучше буду...

Послушай, - что ты думаишь? - гневно заговорил Шакро. - Кто ты такой? Есть у тэбэ дом? Есть у тэбэ мать? Отэц? Есть родные? Зэмли? Кто ты на зэмле? Ты - человэк, думаишь? Это я человэк!

(Андрей - Мужчины, узнаете?)

У менэ всё есть!.. - Он постукал себя в грудь. Я кнэзь!.. А ты... ты - нычего! Нычего нэт! А мэнэ знаит Кутаис, Тыфлыс!.. Панымаишь? Ты нэ иди протыв мэнэ! Ты мне служишь? - Будышь доволен! Я заплачу тэбэ дэсять раз! Ты так дэлаешь мне? Ты нэ можишь дэлать иное; ты сам гаварыл, что бог вэлел служить всем бэз награда! Я тэбэ награжу! Зачэм ты мэнэ мучаишь? Учишь, пугаишь? Хочешь, чтобы я был как ты? Это нэ харашо! Эх, эх, эх!.. Фу, фу!..

(Андрей - Вот она - квинтэссенция доморощенного феминизма, обвинить мужчину в нежелании уступать, когда ты его ногтя не стоишь.)

Он говорил, чмокал, фыркал, вздыхал... Я смотрел ему в лицо, разинув рот от изумления.

(Андрей - Без комментариев).

Он, очевидно, выливал предо мной все возмущения, обиды и недовольства мною, накопленные за всё время нашего путешествия. Для вящей убедительности он тыкал мне пальцем в грудь и тряс меня за плечо, а в особенно сильных местах налезал на меня всей своей тушей.

(Андрей - Без комментариев).

Нас поливал дождь, над нами непрерывно грохотал гром, и Шакро, чтоб быть услышанным мною, кричал во всё горло.

Трагикомизм моего положения выступил предо мной яснее всего и заставил меня расхохотаться что было моих сил...

Шакро, плюнув, отвернулся от меня.

Чем ближе мы подходили к Тифлису, тем Шакро становился сосредоточеннее и угрюмее. Что-то новое появилось на его исхудалом, но всё-таки неподвижном лице. Недалеко от Владикавказа мы зашли в черкесский аул и подрядились там собирать кукурузу.

Проработав два дня среди черкесов, которые, почти не говоря по-русски, беспрестанно смеялись над нами и ругали нас по-своему, мы решили уйти из аула, испуганные всё возраставшим среди аульников враждебным отношением к нам. Отойдя вёрст десять от аула, Шакро вдруг вытащил из-за пазухи свёрток лезгинской кисеи и с торжеством показал мне, воскликнув:

Больши нэ надо работать! Продадым - купым всего! Хватыт до Тыфлыса! Панымаишь?

Я был возмущён до бешенства, вырвав кисею, бросил её в сторону и оглянулся назад. Черкесы не шутят.

Незадолго пред этим мы слышали от казаков такую историю: один босяк, уходя из аула, где работал, захватил с собой железную ложку. Черкесы догнали его, обыскали, нашли при нём ложку и, распоров ему кинжалом живот, сунули глубоко в рану ложку, а потом спокойно уехали, оставив его в степи, где казаки подняли его полуживым. Он рассказал это им и умер на дороге в станицу. Казаки не однажды строго предостерегали нас от черкесов, рассказывая поучительные истории в этом духе, - не верить им я не имел основания.

(Андрей - И опять Шакро ведет себя как инфантильная женщина. Зарится на яркую побрякушку, не помышляя о последствиях воровства, не ведает самого понятия - ответственность. И черкесы вбиваюшие в дурную голову соседей азы цивилизации методом потрошения, не выглядят такими уж зверями. С волками жить - по волчьи выть.)

Я стал напоминать Шакро об этом. Он стоял предо мной, слушал и вдруг, молча, оскалив зубы и сощурив глаза, кошкой бросился на меня. Минут пять мы основательно колотили друг друга, и, наконец, Шакро с гневом крикнул мне:

Измученные, мы долго молчали, сидя друг против друга... Шакро жалко посмотрел туда, куда я швырнул краденую кисею, и заговорил:

За что дрались? Фа, фа, фа!.. Очэнь глупо. Развэ я у тэбэ украл? Что тэбэ - жалко? Минэ тэбэ жалко, патаму и украл... Работаишь ты, я нэ умэю... Что минэ делать? Хотэл помочь тэбэ...

Я попытался объяснить ему, что есть кража...

Пожалуйста, ма-алчи! У тэбэ галава как дерево... - презрительно отнёсся он ко мне и объяснил: - Умирать будишь - воравать будишь? Ну! А развэ это жизнь? Малчи!

Боясь снова раздражить его, я молчал. Это был уже второй случай кражи. Ещё раньше, когда мы были в Черноморье, он стащил у греков-рыбаков карманные весы. Тогда мы тоже едва не подрались.

Ну, - идём далшэ? - сказал он, когда оба мы несколько успокоились, примирились и отдохнули. Пошли дальше. Он с каждым днём становился всё мрачней и смотрел на меня странно, исподлобья. Как-то раз, когда мы уже прошли Дарьяльское ущелье и спускались с Гудаура, он заговорил:

Дэнь-два пройдёт - в Тыфлыс придём. Цце, цце! - почмокал он языком и расцвёл весь. - Приду домой, - гдэ был? Путэшествовал! В баню пайду... ага! Есть буду много... ах, много! Скажу матэри - очэнь хачу есть! Скажу отцу - просты мэнэ! Я видэл мынога горя, жизнь видэл, - разный! Босяки очэнь харроший народ! Встрэчу когда, дам рубль, павэду в духан, скажу - пей вино, я сам был босяк! Скажу отцу про тэбэ... Вот человэк, - был минэ как старший брат... Учил мэнэ. Бил мэнэ, собака!.. Кормил. Тэперь, скажу, корми ты его за это. Год корми! Год корми - вот сколько! Слышишь, Максым?

Я любил слушать, когда он говорил так; он приобретал в такие моменты нечто простое и детское. Такие речи были мне и потому интересны, что я не имел в Тифлисе ни одного человека знакомого, а близилась зима - на Гудауре нас уже встретила вьюга. Я надеялся немного на Шакро.

(Андрей - Это так по-мужски, надеяться на того, в кого вложился, кому спас жизнь. Но...)

Мы шли быстро. Вот и Мцхет - древняя столица Иберии. Завтра придём в Тифлис.

Ещё издали, вёрст за пять, я увидал столицу Кавказа, сжатую между двух гор. Конец пути! Я был рад чему-то, Шакро - равнодушен. Он тупыми глазами смотрел вперёд и сплёвывал в сторону голодную слюну, то и дело с болезненной гримасой хватаясь за живот. Это он неосторожно поел сырой моркови, нарванной по дороге.

Ты думаешь, я - грузински дыварянин - пайду в мой город днём такой, рваный, грязный? Нэ-эт!.. Мы падаждем вэчера. Стой!

Мы сели у стены какого-то пустого здания и, свернув по последней папироске, дрожа от холода, покурили. С Военно-Грузинской дороги дул резкий и сильный ветер. Шакро сидел, напевая сквозь зубы грустную песню... Я думал о тёплой комнате и других преимуществах осёдлой жизни пред жизнью кочевой.

Идём! - поднялся Шакро с решительным лицом. Стемнело. Город зажигал огни. Это было красиво: огоньки постепенно, один за другим, выпрыгивали откуда-то во тьму, окутавшую долину, в которую спрятался город.

Слушай! ты дай мэнэ этот башлык, чтоб я закрыл лицо... а то узнают мэнэ знакомые, может быть...

Я дал башлык. Мы идём по Ольгинской улице. Шакро насвистывает нечто решительное.

Максым! Видишь станцию конки - Верийский мост? Сыди тут, жди! Пожалуста, жди! Я зайду в адын дом, спрошу товарища про своих, отца, мать...

Ты недолго?

Сэйчас! Адын момэнт!..

Он быстро сунулся в какой-то тёмный и узкий переулок и исчез в нём - навсегда.

Я никогда больше не встречал этого человека - моего спутника в течение почти четырёх месяцев жизни, но я часто вспоминаю о нём с добрым чувством и весёлым смехом.

Он научил меня многому, чего не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, - ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей."

Сексологи и психологи говорят о том, что человек должен испытать романтическую любовь в юности - это помогает становлению его интеллекта. Наверное и жертвенную, романтическую дружбу надо пережить в юные годы, это очень помогает формированию трезвого взгляда на мир.

Честно сказать, меня порадует, если читательницы найдут в себе силы признать - "Да, в отношении женщин к мужчинам много от того "князя" и это должно быть изменено!". Подобное признание - это не унижение женщин, это - признак зрелости. Способность критически оценить поведение своего пола говорит в пользу человека, возвышает его в моих глазах, вызывает симпатию и уважение. Впрочем, я не буду огорчен, если женщины узнают в "князе" кого-то из знакомых мужчин. Узнают, и лишний раз отметят про себя - "Какая же я умница, что не с ним."

Проблема только в том, что женская эманиспация уничтожает мужчин типа молодого Горького и ставит на конвейер производство психологически феминных липовых "мачо" - "князей Шакро". Ни русские по крови "Шакро", ни их горские коллеги, раздавленные кланом до внутренней феминности, скрывающейся под брутальной оболочкой, ни липовые "аристократы" не могут встать вровень с правильным русским мужчиной. Проверено Горьким.