Типология и история в памятниках героического эпоса

The Armenian Epic "Daredevils of Sassoun" and the World Epic Heritage. 4-6 November, 2004/ Tsakhkadzor. Yerevan: National Academy of Sciences of Armenia, 2003, p. 17-24

Как известно, героическим эпосом называется жанр устной и книжной словесности, который повествует о чрезвычайных деяниях и событиях мифологического или квазиисторического прошлого.

В отличии от сказки с ее установкой на вымысел, героический эпос, относящийся - с точки зрения самой традиции - к числу повествований "достоверных", сравнительно редко является предметом культурного заимствования - замечено, что чужие верования усваиваются труднее, чем чужие вымыслы . Впрочем, он все же разрабатывает ряд так называемых бродячих сюжетов ("Бой отца с сыном", "Муж на свадьбе своей жены" и др.), распространенность которых скорее всего является результатом культурной диффузии. Тем не менее, структурное и содержательное единообразие эпоса народов мира в значительной своей части имеет чисто типологическое объяснение.

На содержательном уровне типологически общими оказываются все характерные эпические ситуации и коллизии - биографические ("матримониальные") и воинские. Это такие эпизоды и мотивы как чудесное происхождение, героическое детство, богатырское сватовство, поединок с девой-богатыршей, похищение жены и ее возвращение, взаимоотношения братьев / побратимов, змееборство и другие формы борьбы с чудовищами, осада и взятие города в результате военной хитрости или предательства, финальное окаменение героя или его уход в скалу и многие другие.

На уровне структурном типологически единообразными являются принципы жанрово-композиционного построения эпоса. Это касается "малых" и "больших" эпиче­ских форм (различающихся не размером, а событийным охватом повествования - от одного-двух эпизо­дов до целого жизнеописания героя или даже двух поколений героев), причем произведение "малого" эпоса сплошь да рядом оказывается "одноходовым" (завершенный эпизод соответствует одному сюжетному "ходу" по­вествования).

Трудно сказать, какая из данных форм - "малая" или "большая" - является более архаичной. Опыт сравнительно-исторической фольклористики, на котором я остановлюсь несколько позднее, скорее свидетельствует в пользу "малой" формы (типа палеоазиатских героических сказаний, карело-финских рун и т. п.), тогда как пространные архаические "эпопеи" (например, у тюрко-монгольских народов Сибири и Центральной Азии), вероятно, возникают позднее. В изучении конкретных эпических (преимущественно книжноэпических) памятников отражением этой стадиально-типологической проблематики стал давний спор "унитариев", отстаивавших концепцию изначальной целостности подобных текстов, с "аналитиками", обосновавшими концепцию формирования "большой формы" из коротких песен, "малых кантилен", лежащих в ее основе (Фр. Вольф о гомеровских поэмах; К. Лахман о "Нибелунгах"; К. Фориель и Г. Парис о "Роланде" и др.); те же идеи дают основание ожидать появления большой национальной эпопеи, которая якобы должна родиться из народных песен и баллад (И.Г. Гердер, Г.А. Бюргер). Следует добавить, что в полной мере этот романтический проект весьма успешно осуществил Э. Лённрот, подаривший миру не существующую в финском фольклоре Калевалу.

В самих устных традициях подобный процесс по крайней мере не универсален. Даже если признать описанную схему работающей, приходится предположить, что "малые" и "большие" формы могут появляться и исчезать, не эволюционируя и не превращаясь друг в друга, хотя проблема их соотносительной типологической архаичности все-таки остается. Кроме того, "малые" эпические формы возникают и на позднем витке фольклорного развития (русские былины, сербский эпос и т. д.; к еще более поздним эпическим формам относятся традиционные европейские баллады). Едва ли они способны синтезироваться в большую эпопею; однако они подпадают под действие законов эпической циклизации, которая в свою очередь бывает двух видов: "линейная" и "концентрическая".

В первом случае речь идет о выстраивании в традиции более или менее связного жизнеописания богатыря (циклизация биографическая) или нескольких поколений богатырей (циклизация генеалогическая). Замечательным примером является армянский эпос, объединивший целых четыре поколения героев (обычно, как это имеет место, скажем, в киргизском "Манасе" или бурятском "Абай Гэсэре", данная последовательность не превышает трех поколений).

Во втором случае основой циклизующего процесса является объединение отно­сительно небольших, как правило, "одноходовых", песен, не связанных сквозным сюжетом; общими остаются лишь персонажи цикла, локали­зация событий в пространстве и во времени, определенная эпиче­ская эпоха и эпическое государство с эпическим владыкой во главе (таковы, например, калмыцкий "Джангар" или киевские былины русского эпоса). Подобного рода цикл строится не на биографических началах, хотя иногда и имеет место некоторое хронологическое упорядочивание эпизодов, относящихся к жизни главного героя (среди русских богатырей это в особенной степени относится к Илье Муромцу, отчасти к Добрыне Никитичу, Василию Буслаевичу и к некоторым другим).

Другой вариант эволюционного развития предлагает теория "первоначального ядра" Г. Германна (также применительно к гомеровскому эпосу), порождающего "большую" эпическую форму в результате своего "разбухания". Этот механизм выглядит вполне представимым. Так, усложнение повествования может происходить за счет повторной разработки тематического ядра, заключенного в первом "ходе"; по отно­шению к прохождению свадебных испытаний и женитьбе это - похищение и возвращение похищенной жены, по отноше­нию к воинской коллизии – повторение богатырского поединка, но уже с сыном, братом, отцом врага и т. д. Удваиваются персонажи (например, предполагается, что в армянском эпосе оба Мгера - старший и младший - могут восходить к одному образу). Как имя нового персонажа может быть воспринят эпитет героя, что приводит к разработке новых эпизодов (и даже новых сюжетов). Разворачивается экспозиция повествования: описание обстоятельств рождения героя, рассказ о его родителях и т. д. [Неклюдов 1974, с. 129-140].

Другой случай - фабульные мотивировки, которые при всем своем вспомогательном характере способны разворачиваться в самостоятельное повествование; наконец, необходимость устранения какой-либо фабульной несообразности, возникающей в результате композиционной компоновки эпизодов, также приводит к появлению новых сюжетных звеньев (как это, например, имеет место в монгольской книжноэпической Гесериаде). Надо добавить, что акт эпического новообразования, вероятно, сначала осуществляется в рамках сказительской импровизации - как вариационная разработка тех или иных тематических элементов эпоса, увеличение же "амплитуды варьирования" приводит к расподоблению "исходного" текста и его новой редакции, продолжающей бытовать уже в статусе нового произведения [Неклюдов 1994, с. 220-245].

Героический эпос связан с этническим самосознанием, формирующимся в процессе племенной консолида­ции и раннегосударственных образова­ний; "концентрическая" циклизация прямо отражает подобные процессы: эпос оказывается их своеобразной "культурной проекцией". Собственно, продуктивный период рождения и жизни эпоса относится именно к этим эпохам, хотя его активное бытование продолжается далеко за их пределами, когда сложившиеся формы получают актуальные осмысления (обычно - в духе народного патриотизма) и ложатся в основу позднеэпических жанровых новообразований (балладных, романических, пародийных и др.). Жанровыми новообразованиями героического эпоса являются исторические песни, использующие многие принципы эпической поэтики, но повествующие уже о реальном прошлом, хотя и дефор­мированном народной фантазией. Наконец, в древней и средневековой литературе возникает книжный эпос, отражающий устные традиции, но получивший обработку в ходе литературного развития ("Махабхарата" и "Рамаяна", "Илиада" и "Одиссея", "Песнь о Роланде" и др.).

К этому надо добавить, что основной формой устного эпоса следует считать стихотворную, песенную (речитативную; с инструментальным сопровождением или - в более архаических традициях - без него), а объем его текстов колеблется в огромных пределах: от нескольких десятков до нескольких десятков тысяч строк. Одно связано с другим - возможности хранения и устной передачи столь больших объемов текста заключены именно в метрически упорядоченном повествовании; таким образом, фольклорная мнемотехника многое объясняет и в эпической поэтике. Метрическую организацию обычно имеют те фрагменты прозопоэтического повествования, которые заключают в себе прямую речь или эпи­ческие описания (седлание коня, богатырская поездка, поединок и пр.), т. е. наиболее характерные для данного жанра части.

Как это следует из всего сказанного выше, различаются по крайне мере две типологических формации эпоса. Назовем первую архаической, а вторую - "классиче­ской".

Архаический эпос (тюрко-мон­гольский в Центральной Азии и Южной Сибири, карело-финский, северо-кавказский "нартский" и др.) складывается на базе мифов об очищении земли от чудовищ культурным героем и преданий о межплеменных столкновениях [Мелетинский 1963, с. 21-94].

Он остается верен мифологической интерпретации описываемых событий, а в его сюжете просле­живаются биографические контуры архаической богатырской сказки , причем "свадебная" и "воинская" тематика часто разрабатываются до некоторой степени автономно. Мотивы де­ятельности героя архаического эпоса объективно совпада­ют с общеплеменными интересами, со стремлением к гармонизации миропо­рядка, с подавлением хтонических и демонических сил, с организацией ряда социальных институтов и т. д. При этом племя осмысливается как весь человеческий род, противостоящий "нелюдям" - мифологическим демонам и враждебным иноплеменникам.

Перемещения героя по эпическому пространству и его поединки с противниками зачастую имеют "шаманский" характер. Это выражается в способах пересечения границ между различными областями мифологического космоса, а также в использовании противоборствующими сторонами различных сверхъестественных возможностей, чудесных помощников, волшебных средств, причем мера подобного использования находится в прямой зависимости от того, кто выступает противником богатыря, точнее, какой набор признаков в нем преобладает: мифологический или этнический (впрочем, наряду со случаями "чистыми" существует множество "промежуточных": эпическое чудовище обретает иноэтнические черты и, напротив, враждебный иноплеменник столь же легко мифологизируется). Сближение "шаманской" и "эпической" поэзии имеет в своей основе их типологическое сходство, а в ряде случаев - и их значительные соприкосновения , хотя полностью эти традиции никогда не сливаются и едва ли происходят из общего источника; скорее речь должна идти об их более или менее тесном взаимодействии [Боура 2002, с. 12-15].

Богатырской сказкой В.М. Жирмунский назвал определенный тип героического эпоса архаической формации, построенный на коллизиях "богатырской биографии" (чудесное рождение, героическое детство, героическое сватовство, потеря и повторное обретение невесты/жены и т. д.) и богато представленный, например, у тюрко-монгольских народов Южной Сибири (бурят, якутов, алтайцев, шорцев, тувинцев). По мнению Е.М. Мелетинского , содержательно - это то же явление, которое В.Я. Пропп определял как "догосударственный эпос": книга В.Я. Проппа "Русский героический эпос" начинается именно с рассмотрения подобного "догосударственного эпоса", который, по мнению автора, представляет собой форму, стадиально (и даже исторически) предшествующую русской былине [Пропп 1958, с. 29-58].

Следует добавить, что существует точка зрения, согласно которой былина прямо возникает из волшебной сказки, а именно из ее "героических" сюжетов , однако это вступает в противоречие с другими концепциями генезиса эпоса, разработанными на более широком сравнительно-типологическом материале. Родство героико-эпической поэзии и волшебно-героической сказки по-видимому объясняется иначе, это - в известной степени параллельные линии жанрового развития, что, впрочем, отнюдь не исключает влияния волшебно-сказочных сюжетов на некоторые былины.

Е.М. Мелетинский термин богатырская сказка использует только для обозначения наиболее ранней "предэпической" формы повествовательного фольклора (например, у чукчей, нивхов, угро-самодийских, тунгусо-маньчжурских и некоторых других сибирских народов) - из нее вырастает и собственно героический эпос, и волшебно-героическая сказка; впоследствии автор употребляет по отношению к данному материалу термин героическая сказка [Мелетинский 1986, с. 62]. В ней окончательно не завершена эмансипация героической личности, чья деятельность зависима еще почти исключительно от получаемых извне магических возможностей.

Надо добавить, что за пределами российской научной традиции этим двум терминам (сказка богатырская и героическая ), будет соответствовать один (heroic fairy tale, conte heroїque, Heldenmaerchen) . Впрочем, терминологической точности и здесь нет, это выражение обозначает как определенные группы волшебных сказок героического типа (AaTh 300-301, отчасти 550-551), так и небольшие (как правило, прозопоэтические) эпические тексты, возникающие в результате частичной прозаизации эпической песни . В русском фольклоре также имеются позднейшие сказочные переложения эпических сюжетов - так называемые сказки о былинных богатырях [Астахова 1962].

Подобная терминологическая неустойчивость не случайна. Причина кроется в наличии общих типологических характеристик у разных групп текстов (как правило, родственных) и имеет определенную историческую обусловленность. Как уже упоминалось, архаическая богатырская сказка является предшественницей наиболее ранних форм героического эпоса и столь близка к ним, что грань между жанрами подчас провести затруднительно. Однако она принимает участие и в генезисе "классической" волшебной сказки, будучи особенно тесно связана с волшебной сказкой героического типа. С другой стороны, если архаическая богатырская сказка стоит у истоков героического эпоса, то позднейшую "сказку об эпических богатырях" можно рассматривать как одну из завершающих ступеней его эволюции: процессы зарождения и разрушения жанра, таким образом, оказываются до известной степени симметричными. Характерно, что в ряде случаев подобная "сказка об эпических богатырях" может обнаруживать черты значительного сходства с волшебно-героической сказкой: см. сказки об Илье Муромце, Алеше Поповиче, Василии Буслаевиче, Дюке Степановиче, Дунае Ивановиче и Добрыне Никитиче, разработанные в рамках сюжетного типа о необычном силаче AaTh 650 (СУС –650С*, –650СD*, –650E*, –650F*, –650G*), в свою очередь тесно связанного с сюжетным типом AaTh 301 A, а особенно - с AaTh 301 B.

О героическом характере эпических деяний и эпической эпохи как о главном, конституирующем жанровом признаке эпоса говорят все ведущие эпосоведы. "Героический характер" возникает тогда, когда формируется новое - по сравнению с более глубокой родо-племенной архаикой - отношение к возможностям (в том числе - к физическим возможностям) отдельной человеческой личности [Боура 2002, с. 5-10] и, соответственно, появляется новая система этических и эстетических ценностей. При этом "героическое" понимается почти исключительно как "воинское" (или "богатырское", если использовать это русское слово, чрезвычайно удачно выражающее нужный смысл), а центральным эпическим персонажем становится в первую очередь именно воин.

По-видимому, в рамках той же системы ценностей складываются тесно связанные между собой жанры героического панегирика и героического плача [Боура 2002, с. 15-22], принимаемые некоторыми исследователями за источник самой героической поэзии. Это едва ли так. Несмотря на очевидную близость - стилистическую и даже содержательную (на уровне отдельных мотивов) - воспевание выдающихся качеств и заслуг витязя или вождя имеет слишком низкие потенции сюжетопорождения, в то время как известные нам эпические сюжеты встречаются и в других, не менее древних жанрах (прозаических сказках), с панегирической поэзией никак не связанных. Скорее наоборот, героический панегирик и героический плач сами могут испытывать влияние эпической топики и стилистики, что особенно хорошо прослеживается по жанровым образцам такого рода, прямо включаемым в героико-эпические повествования. Так, "обрядовые плачи (жоктау )... в числе других нередко встречаются и в народном эпосе казахов и киргизов - плач по Манасу его жены Каныкей или плач самого Манаса по Алмамбету, в казахской былине "Ер-Саин" - плач Аю-бикеш и многие другие. Можно думать, что плач о Манасе, приписываемый [его матери] Кара-улек, также сложился на основе эпического сказания" [Жирмунский 1974, с. 405]. Назовем кроме того плач по Чингису, сохранившийся в летописной традиции XVII-XVIII в. , и т. д.

Осознание самоценности отдельной личности, защитника (часто - вождя) своего племени - наряду с осознанием самоценности этого самого племени - парадоксальным образом приводит к противопоставлению двух не вполне совпадающих этико-эстетических систем (так сказать, коллективистской и индивидуалистической). Это в свою очередь обуславливает специфику характера богатыря - гневливого и обидчивого строптивца, не умеющего или не желающего соизмерять с требованиями целесообразности свою сверхчеловеческую силу, а также драматические сюжетные коллизии (конфликты с единоплеменниками и с "эпическим владыкой"). Однако подобное чаще наблюдается уже в "классическом" эпосе.

В "классическом" эпосе образы эпических героев и их антагонистов демифологизированы, а место демонических противников занимают обобщенные фигуры исторических врагов. В эпическом конфликте преломляются воспоминания о дейст­вительных исторических событиях (бит­ва на Курукшетре в "Махабхарате", троянская война в "Илиаде", сражение в Ронсевальском ущелье в "Песни о Роланде", Сасунское восстание против Халифата в армянском эпосе, татаро-монгольское нашествие в русской былине и т. п.). Соответственно, здесь получает наивысшее выражение пафос защиты страны от завоевателей, в именах же персонажей зачастую прочитываются имена подлинных ис­торических лиц (Владимир в русских были­нах, Марко Кралевич в сербском или Сид в староиспанском эпосе).

Однако следует напомнить, что эпос - это не несовершенная фиксация исторических событий, не фантастическое описание исторических лиц, не дурной способ хранения информации, а конструирование из исторических воспоминаний своего - эпического - мира, "эпической модели истории" [Путилов 1970, с. 15]. Изображаемым в эпосе "макрособытиям" (например, великим битвам с их триумфальными победами и трагическими поражениями и т. п.) обычно соответствует целая серия локальных событий (скажем, сражений и войн), происходивших на протяжении весьма длительных периодов времени. За обобщенным образом персонажа стоят воспоминания сразу о нескольких деятелях исторического прошлого, им приписывается участие в событиях, к которым они не имели (и исторически не могли иметь) отношения. Так, в образе Карла старофранцузского эпоса, помимо самого Карла Великого, каким-то образом отразились отдельные черты его деда Карла Мартелла и его внука Карла Лысого. Коварный предатель Ганелон (согласно памятнику, отчим героя), по-видимому, восходит к фигуре Санского архиепископа Ганелона, приговоренного Карлом Лысым к казни за измену, но затем прощенного (в наиболее ранних сюжетных версиях он отсутствует). Исторический Реймсский епископ Турпен, соратник героя в "Песне о Роланде" (и псевдоавтор подложной хроники "История Карла Великого и Роланда"), в испанском походе Карла вообще не участвовал [Смирнов 1964, с. 141, 144-146, 147] и т. д.

Можно значительно увеличить количество примеров, иллюстрирующих процессы селекции, компрессии, интерпретации воспоминаний о героях и событиях исторического прошлого в "классическом" эпосе - и книжном, и устном (вспомним обо всех возможных прототипах князя Владимира и некоторых других персонажей былины, как, прочем, и самого былинного Киева). Однако наиболее существенно то, что эти подлинные имена, реалии, топонимы накладываются на весьма устойчивые и гораздо более древние повествовательные структуры (в том числе - прямо восходящие к архаической богатырской сказке); весь "историзм" героического эпоса практически сводится именно к ним. Если их убрать (например, из русской былины), то, в сущности говоря, там не останется ни одного исторически достоверного события (даже в такой видоизмененной форме, в которой они присутствуют в исторической песне) - этот факт решительно не хочет замечать русская "историческая школа" (во всех ее модификациях). В этом смысле "типология" господствует над "историей" не только в архаическом, но и в "классическом" эпосе. "Эпический мир по существу не поддается реально-исторической идентификации, он не возводим к какому-либо историческому периоду" [Путилов 1988, с. 8], а в его формирования принимают участие еще недостаточно исследованные механизмы отбора, иерархизации, редукции и компрессии жизненного материала, точнее - его проекций в общественной памяти [Неклюдов 2003, с. 352-364].

Литература

Астахова 1962 - Астахова А.М. Народные сказки о богатырях русского эпоса. М.; Л.: Наука, 1962.

Боура 2002 - Боура С.М. Героическая поэзия. М.: НЛО, 2002

Жирмунский 1974 - Жирмунский В.М. Сказание об Алпамыше и богатырская сказка. М.: Наука, 1960.

Жирмунский 1974 - Жирмунский В.М. Тюркский героический эпос. Л.: Наука, 1974.

Мелетинский 1961 - Мелетинский Е.М. [рец.:] В. М. Жирмунский. Сказание об Алпамыше и богатырская сказка. М., ИВЛ, 1960 // Проблемы востоковедения, 1961, № 1.

Мелетинский 1963 - Мелетинский Е.М. Происхождение героического эпоса. Ранние формы и архаические памятники. М.: Наука, 1963.

Мелетинский 1986 - Мелетинский Е.М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М.: Наука, 1986.

Неклюдов 1974 - Неклюдов С.Ю. "Героическое детство" в эпосах Востока и Запада // Историко-филологические исследования. Сборник статей памяти акад. Н.И. Конрада. М.: Наука, 1974.

Неклюдов 1994 - Неклюдов С.Ю. Новотворчество в эпической традиции // Поэтика средневековых литератур Востока: Традиция и творческая индивидуальность. Отв. ред. П.А. Гринцер, А.Б. Куделин. М.: Наследие, 1994.

Неклюдов 2003 - Неклюдов С.Ю. Славная гибель доблестного Роланда и таинственное рождение маркграфа Хруодланда // Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура; In memoriam. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2003.

Пропп 1958 - Пропп В.Я. Русский героический эпос. М.: ГИХЛ, 1958.

Пропп 1945 - Пропп В.Я. Чукотский миф и гиляцкий эпос // Научный бюллетень ЛГУ, № 4, 1945 (Пропп В.Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М.: Наука, 1976, с. 300-302).

Путилов 1970 - Путилов Б. О структуре сюжетообразования в былинах и юнацких песнях // Македонски фолклор. Година III. Бпоj 5-6. Скопjе: Институт за фолклор, 1970.

Путилов 1988 - Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л.: Наука, 1988.

Смирнов 1964 - Смирнов А. Старофранцузский героический эпос и "Песнь о Роланде" // Песнь о Роланде. Старофранцузский героический эпос. Изд. подгот. И.Н. Голенищев-Кутузов, Ю.В. Корнеев, А.А. Смирнов. Г.А. Стратановский. М.; Л.: Наука, 1964.

Alexander 1973 - Alexander A.E. Bylina and Fairy Tale: The Origins of Russian Heroic Poetry. The Hague–Paris: Mouton, 1973 (Slavistic Printings and Reprintings, Indiana University. 281).

Bedier 1895 - Bedier J. Les fabliaux. Paris, 1895.

Hatto 1970 - Hatto A. Shamanism and Epic Poetry in Northern Asia. London: University of London. School of Oriental and African Studies, 1970 (Foundation Day Lecture).

Jason 1975 - Ethnopoetics: A Multilingual Terminology. Compl. by H. Jason. Jerusalem: I.E.S, 1975 (Israel Ethnographic Society Studies, 3)

Kara 1970 - Kara G. Chants d"un barde mongol. Budapest: Akadйmiai Kiadу, 1970.

Krueger 1961 - Krueger J.R. Poetical Passages in the Erdeni-yin Tobci, a Mongolian Chronicle of the Year 1662 by Saгan Secen. ’S-Gravenhage: Mouton & Co, 1961.

Lцrincz 1970 - Lцrincz L. Ьbergagngskategorien zwischen den Heldenliedern und den Heldenmдrchen // Acta Orientalia, XXXII, Leiden (1970).

Sagaster 1970 - Sagaster K. Die Bittrede des Kilьgen baghatur und der Cinggis-Khan Kult //Mongolian Studies. Ed. by L. Ligeti. Budapest: Akadйmiai Kiadу, 1970.

Сокращения

СУС - Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Сост.: Л.Г. Бараг, И.П. Березовский, К.П. Кабашников, Н.В. Новиков. Л.: Наука, 1979.

AaTh - The Types of the Folktale. A Classification and Bibliography Antti Aarne’s Verzeichnis der Maerchetypen (FFC № 3). Translated and Enlarged by S. Thompson. Helsinki, 1981 (FFC № 184).

Эпос и мифы. Важнейший источник формирования героического эпоса - мифы, в особенности мифологические сказания о первопредках - культурных героях. В ранней эпике, складывавшейся в эпоху разложения родо-племенного строя, героика выступает ещё в мифологической оболочке; используются язык и концепции первобытных мифов. Исторические предания (см. История и мифы) являются второстепенным источником развития архаического эпоса, в известной мере сосуществуют с ним, почти не смешиваясь. И лишь позднее классические формы эпоса, развивавшиеся в условиях государственной консолидации народов, опираются на исторические предания, в них налицо тенденция к демифологизации. На первый план выступают отношения племён и архаических государств реально существовавших. В архаических эпосах прошлое племени рисуется как история «настоящих людей», человеческого рода , поскольку границы человечества и племени илигруппы родственных племён субъективно совпадают; в них повествуется о происхождении человека, добывании элементов культуры и защите их от чудовищ. Эпическое время в этих памятниках - мифическая эпоха первотворения.
В архаической эпике обычно выступает некая, в значительной мере мифологическая, дуальная система постоянно враждующих племён - своего, человеческого, и чужого, демонского (при этом на втором плане в эпосах могут фигурировать и другие мифические миры и племена). Эта межплеменная борьба является конкретным выражением защиты космоса от сил хаоса . «Враги» большей частью хтоничны, т. е. связаны с подземным миром, смертью , болезнями и т. п., а «своё» племя локализовано на «средней земле» и пользуется покровительством небесных богов . Таково, например, противопоставление, чисто мифологическое в своей основе, якутских демонских богатырей абасы , находящихся под покровительством духов болезней, хтонических демонов абасы, и человеческих богатырей айы , покровительствуемых айы. Эта чисто мифологическая оппозиция накладывается в якутских богатырских поэмах на противопоставление предков якутов - группы скотоводческих тюркских племён - окружающим якутов тунгусо-маньчжурским племенам, занимающимся лесной охотой и рыболовством.
В эпосе алтайских тюрок и бурят нет резкого деления на два враждующих племени (у бурят такое деление сохранено в применении к небесным духам и богам), но богатыри сражаются с различными чудовищами-мангадхаями в бурятских улигерах (см. в ст. Мангус) или с чудовищами, подчинёнными Эрлику , хозяину преисподней, в эпосе алтайцев. В борьбу с чудовищами вступают шумеро-аккадские Гильгамеш и Энкиду , грузинский герой Амирани , знаменитые древнегреческие герои Персей , Тесей , Геракл , германо-скандинавские и англосаксонские герои Сигмунд, Сигурд , Беовульф . Для архаического эпоса типична сугубо мифологическая фигура «матери» или «хозяйки» демонских богатырей: старая шаманка абасы в якутских поэмах, старуха-куропатка - мать алтайских чудовищ, безобразная мангадхайка у бурят, «лебединые старухи» у хакасов, хозяйка Страны севера Лоухи у финнов и т. д. С этими персонажами можно сравнить, с одной стороны, мифических - эскимосскую Седну, кетскую Хоседэм , вавилонскую Тиамат , а, с другой стороны, персонажи более развитых эпосов - королеву Медб в ирландских сагах, мать Гренделя в «Беовульфе», старуху Сурхайиль в тюркском «Алпамыше» и т. д.
«Своё» племя в архаической эпике не имеет исторического имени. Нарты или сыны Калевы (полное отождествление финских героев с сынами Калевалы имеет место только в тексте «Калевалы», опубликованном Э. Лёнротом, ср. эстонского Калевипоэга и русских Колывановичей) - это просто племя героев, богатырей, противостоящих не только хтоническим демонам, но отчасти и своим измельчавшим потомкам. В развитых эпосах - германском, греческом, индийском - готы и бургунды, ахейцы и троянцы, пандавы и кауравы , уже исчезнувшие как самостоятельные племена и только в качестве одного из компонетов вошедшие в «этнос» носителей эпоса, выступают прежде всего как героические племена давнего героического века, представлены как некий героический, в сущности мифический, образец для последующих поколении.
Кое в чём нарты и им подобные героические племена сопоставимы с некогда действовавшими первопредками из древних мифов (тем более, что они и воспринимаются как предки народа - носителя эпической традиции), а время их жизни и славных походов - с мифическим временем типа «времени сновидения». Не случайно в образах героев наиболее архаических эпических поэм и сказаний отчётливо обнаруживаются реликтовые черты первопредков или культурного героя . Так, старейший и популярнейший герой якутского олонхо Эр-Соготох («муж-одинокий») - богатырь, живущий одиноко, не знающий других людей и не имеющий родителей (отсюда его прозвище), так как он - первопредок человеческого племени.
В якутском эпосе известен и другой тип богатыря, посланного небесными богами на землю с особой миссией - очистить землю от чудовищ абасы. Это тоже типичное деяние мифологического культурного героя. Эпос тюрко-монгольских народов Сибири знает и мифологическую пару первых людей - родоначальников, устроителей жизни на «средней земле». В бурятских улигерах сестра сватает брату небесную богиню с целью продолжения человеческого рода. Образы родоначальников-первопредков занимают важное место в осетинских сказаниях о нартах. Таковы Сатана и Урызмаг - сестра и брат, ставшие супругами, а также братья-близнецы Ахсар и Ахсартаг (ср. с близнецами Санасаром и Багдасаром - основателями Сасуна в древней ветви армянского эпоса). Древнейший нартский богатырь Сосруко ярко обнаруживает черты культурного героя.
Ещё ярче черты культурного героя-демиурга выступают в образе карело-финского Вяйнямёйнена и отчасти его «двойника» - кузнеца-демиурга Ильмаринена . Во многом Вяйнямёйнен сопоставим с образом скандинавского бога Одина (культурный герой - шаман, его отрицательный вариант - плут Локи). Связь образов Одина, Тора , Локи с традициями культурных героев облегчила превращение этих богов в героев архаической эпохи.
Мифологический слой легко обнаруживается и в классических формах эпоса. Например, в индийской «Рамаяне» Рама сохраняет черты культурного героя, призванного уничтожить демонов, и напоминает Барида и некоторых других персонажей дравидских мифов. В монгольском эпосе о Гесере герой также выполняет миссию борьбы с демонами во всех четырёх странах света, что соответствует архаической космологической модели; Гесеру не чужды и черты трикстера . В эпическом творчестве, порождённом древними аграрными цивилизациями, широко использованы в качестве моделей построения сюжета и образа специфичные для этих аграрных цивилизаций календарные мифы.
Многие эпические герои, даже имеющие исторические прототипы, определённым образом соотнесены с теми или иными богами и их функциями; поэтому некоторые сюжеты или фрагменты сюжетов воспроизводят традиционные мифологемы (что, однако, не является доказательством происхождения эпического памятника в целом из мифов и ритуальных текстов).
Согласно исследованию Ж. Дюмезиля, индоевропейская трихотомическая система мифологических функций (магическая и юридическая власть, воинская сила, плодородие) и соответствующие ей иерархические или конфликтные соотношения между богами воспроизводятся на «героическом» уровне в «Махабхарате», римских легендах и даже в осетинской версии нартских сказаний. Пандавы в «Махабхарате» - фактически сыновья не бесплодного Панду , а богов (дхармы , Вайю , Индры и Ашвинов) и в своём поведении повторяют в какой-то мере функциональную структуру, в которую входят эти боги. Реликты подобной структуры Дюмезиль видит и в «Илиаде», где Парис , выбрав Афродиту, восстановил против себя Геру и Афину, представляющих иные мифологические функции, и навлёк войну. В истории разрушительной войны пандавов и кауравов Дюмезиль также усматривает перенос на эпический уровень эсхатологического мифа (ср. аналогичное явление в ирландской традиции). Учитывая мифологическую субструктуру героических эпопей , Дюмезиль выявляет ряд эпических параллелей в древней литературе индоевропейских народов (скандинавской, ирландской, иранской, греческой, римской, индийской). Однако классические формы эпоса, хотя в них и сохраняется связь с мифами, в отличие от архаической эпики, опираются на исторические предания, пользуются их языком для изложения событий далёкого прошлого, причём не мифического, а исторического, точнее - квазиисторического. Они отличаются от архаического эпоса не столько степенью достоверности рассказа, сколько географическими названиями, историческими наименованиями племён и государств, царей и вождей, войн и миграций. Эпическое время представляется по типу мифического как начальное время и время активных действий предков, предопределивших последующий порядок, но повествуется не о творении мира, а о заре национальной истории, об устройстве древнейших государственных образований и т. д.
Мифическая борьба за космос против хаоса преобразуется в защиту родственной группы племён, своих государств, своей веры от захватчиков, насильников, язычников. Полностью отпадает шаманский ореол эпического героя, уступая место чисто воинской героической этике и эстетике. Подобно мифу, героический эпос не воспринимается как вымысел, и в этом смысле они могут быть почти в равной мере противопоставлены сказке. Только в романическом эпосе (рыцарском романе) линии героического эпоса и волшебной сказки как бы сливаются. Романический эпос осознаётся как художественный вымысел.

Мир англосаксонского эпоса возродился для современного читателя в 1815 г. вместе с первой публикацией поэмы «Беовульф». Издание исландского любителя древностей Торкелина, снабженное переводом памятника на латинский язык, сразу же привлекло внимание как специалистов в области древнегерманской литературы, так и широкой публики. Хотя первоначально поэма рассматривалась как создание поэта-датчанина (о чем говорит и само название, данное Торкелином: «О деяниях данов в III и IV вв. Датская поэма на англосаксонском языке»), значение ее было оценено практически сразу. Ярким свидетельством тому являются следующие одно за другим издания поэмы в Англии, Германии, Скандинавских странах и ее переводы на современные европейские языки2.

Интерес к англосаксонской словесности, пробужденный «Беовульфом» в этих странах, находился в тесной связи с господствовавшим в то время романтическим увлечением фольклором. Начались поиски других памятников англосаксонского эпоса, и их результаты не замедлили сказаться. Публикация «Эксетерской рукописи» вывела из небытия героические элегии и такие крупнейшие произведения религиозного эпоса, как «Юлиана» и «Христос». В ней же оказалось и второе по значению произведение героического эпоса - «Widsith» («Многостранствовавший»). Вскоре в Лэмбетском дворце были найдены фрагменты героической поэмы «Битва в Финнсбурге», а в составе «Англосаксонской хроники» выявлены исторические песни. Только тогда, к концу XIX в., англосаксонская словесность предстала во всем ее многообразии и великолепии.

Бесценным источником сведений о древнеанглийском героическом эпосе стала поэма «Видсид» («Многостранствовавший»), написанная, как полагают, в VII в. Это рассказ скопа о племенах и народах, у которых он побывал, о королях, при дворах которых он исполнял

спои песни и которых он восхваляет за щедрость и доблесть:

стран и народов,

и нередко он радовался на пирах дарам...

(Видсид, 1-4)

Видсид вымолвил,

раскрывая словосокровищницу, из мужей путешествующих

обошел он всех больше

За этим многообещающим зачином следует, однако, не поэма, действительно исполнявшаяся в то время при дворах прославленных вождей, и не повествование о реальных странствиях певца, хотя многие из названных далее королей существовали на самом деле. Основная часть поэмы состоит из трех пространных перечислений- тул3. Первая - «перечень королей» - содержит длинный, до 35, ряд имен знаменитейших правителей различных племен и народов, начиная с Александра Македонского:

Долго Хвала

достохвально правил, а самым сильным

был Александр среди людей и благоденствовал больше

всех на этом свете,

о ком я слышал. Этла правил гуннами,

Эорманрик готами, Бекка банингами,

бургендами-Гивика...

(Видсид, 14-19)

Второй перечень, мало отличаясь стилистически от первого, перечисляет племена, третий - правителей, у которых Видсид побывал сам.

Уравновешенность, плавность этих тул подчеркивается стройностью композиции поэмы, ее своеобразной симметричностью." краткие вступление и заключение (по 9 строк) обрамляют тулы, а небольшие «автобиографические» пассажи соединяют их и придают им завершенность. Среди упомянутых в тулах 69 королей (чаще это племенные вожди) и 70 народов часть хорошо известна по памятникам европейской средневековой литературы: Аттила (Этла), король гуннов, который царствовал с 434 по 453 г.; остготский король Эрмана-рих (умер около 375 г.); Теодорих, король франков (после 594 г.); такие народы, как англы, финны, саксы, франки; и по эпическим произведениям древних германцев: герои поэмы «Беовульф» - Хродгар и Хродульф (в «Видсиде»-Хродвульф, в скандинавских сказаниях - Хрольв Жердинка); герой песни «Битва при Финнсбурге»- Финн из рода Фольквальдингов; упомянутый в песнях «Старшей Эдды» и в «Хеймскрингле» правитель

свеев Ангантюр (в «Беовульфе»- Онгентеов) и др. Многие же имена и этнонимы не встречаются больше нигде, и мы не знаем, кто такие Вульфинги или Боинги, кем был Холен, правивший Вроснами, и т. д.

Чрезвычайно широкий хронологический диапазон поэмы явно не согласуется с ее сюжетной канвой - путешествием Видсида, охватывая, если отбросить упоминания Александра Македонского и библейских народов (считается, что это позднейшие вставки переписчика поэмы), III-VI века н. э. Столь же обширен и пространственный кругозор рассказчика: в поле его зрения находятся народы от крайнего северо-востока ойкумены (финны) до ее южных пределов (сарацины). Поэтому выявить какую-либо систему в перечнях не удается.

Вместе с тем создателям «Видсида», очевидно, лучше известен ареал древнейшего расселения германских племен: побережье Балтийского и Северного морей; народы и правители Центральной Европы упоминаются в поэме реже4. К германским древностям ведет и та единственная связующая нить, которая сообщает цельность всему произведению и объединяет содержание тул: все известные нам имена принадлежат героям древнегерманских эпических сказаний. Некоторые из них занимают видное место в сохранившихся эпических произведениях, другие кратко упоминаются в них (как, например, Оффа в «Беовульфе» и «Деоре», Гудхере в «Беовульфе» и «Битве в Финнсбурге»). Связь перечисленных имен - будь то имена исторически реальных или вымышленных лиц - с эпической традицией особенно отчетливо прослеживается во второй туле, где приводятся не только имена, но и содержатся намеки на наиболее известные сюжеты, героями которых они являются. Вспоминая, например, Хродгара, рассказчик перечисляет целый ряд сюжетов, сопрягавшихся с его именем:

Хродвульф с Хродгаром, храбрые, правили

мирно, совместно,

племянник с дядей,

войско викингов

выгнав за пределы, силу Ингельда,

сломив в сраженье, порубив у Хеорота

хеадобеардов рать.

(Видсид, 45-49)

Замечание об изгнании племени (?) викингов остается неясным - других упоминаний этого сюжета нет, остальные сюжеты более подробно освещены в «Беовульфе». Во многих случаях аллюзии рассказчика теряются для современного читателя поэмы, но, оче-

видно, они были полны смысла для слушателей той эпохи, и, возможно, именно широкие и разнообразные ассоциации, вызываемые этими упоминаниями, обусловливали значение поэмы.

Как ни кратки эти аллюзии-иногда лишь одно имя, один этноним,- они дают неповторимую возможность окинуть единым взором многообразие героико-эпических сюжетов, известных англосаксонскому скопу в VII-VIII вв.5 При таком взгляде «сверху» видно, что основная часть сюжетов приурочена к двум временным моментам: первая группа связана с эпохой великого переселения народов и составляет континентальную общегерманскую традицию; вторая-с местными (англосаксонской, скандинавской) традициями.

Эпоха великого переселения народов, важный этап в историческом развитии древних германцев, стала «героическим веком» эпического творчества6. В произведениях, восходящих к этому времени, формируются неповторимые особенности древнегерманской эпики: представления о героике и героической этике, о времени и пространстве, образы идеального воина и правителя, способы обобщения и художественного преломления действительности - все то, что воплотилось в своеобразных формах героического мира германского эпоса. В эту эпоху уходят корнями основные эпические сюжеты, объединенные в несколько циклов: слившиеся воедино предания о гибели первого и второго Бургундских королевств; сказания о Теодорихе из Равенны (471-526 гг.), о короле гуннов Аттиле и др. Сложившиеся до переселения англосаксов на Британские острова, эти сказания стали достоянием всех (или по крайней мере большинства) германских народов. Потому так многочисленны варианты отдельных сказаний, так разнообразны их интерпретации в памятниках, записанных от VI до XIV в. в разных частях германского мира. Нашли они отражение и в англосаксонском эпосе хотя и не в виде дошедших до нас эпических поэм, но как краткие аллюзии в «Видсиде», «Деоре», «Беовульфе».

Значительная часть этих сюжетов более или менее непосредственно связана с именами крупнейших вождей эпохи великого переселения народов: Аттилой, Эрмана-рихом, Теодорихом из Равенны. Их образы становятся тем стержнем, вокруг которого циклизуются предания. Не теряют они своего значения и в эпоху более позднюю, когда складываются местные эпические традиции. Второй-«национальный»--героический век (для англосаксов, вероятно, охватывающий VII- VIII вв.) создает собственные сюжеты (англосаксон-

ские сказания о короле Оффе, скандинавские - о Хель-ге), выдвигает новых героев (Беовульфа, Сигурда), трансформирует - в иных исторических условиях - структуру и этику героического мира. Однако общегерманские традиции сохраняются не только как источник, питающий местное творчество, но и как эталон, соотнесенность с которым становится важным элементом героического мира. В местных эпических сказаниях общегерманские герои перестают быть активными участниками событий, о которых рассказывается в том или ином произведении, но либо присутствуют на периферии повествования, либо упоминаются в нем и обретают значение поэтических символов, знаменующих отнесение действия к «героической эпохе». Аттила, Эрмана-рих, Теодорих в англосаксонском, да в значительной мере и в скандинавском эпосе не столько действующие герои, сколько приметы, знаки эпического героического века. Уже в «Видсиде» отсутствует хронологическая упорядоченность (жившие на протяжении трех столетий правители все оказываются современниками Видсида), забыта (или скорее представляется несущественной) та конкретная роль, которую каждый из них играл в судьбах германского мира. Остались лишь признание их выдающегося положения и их исконная принадлежность героическому миру древних германцев.

Поэтому хотя бы на периферии действия большинства германских героико-эпических сюжетов присутствуют эти персонажи. Так, Видсид начинает свои странствия с посещения Эрманариха (Видсид, 6-8), ему же когда-то принадлежало драгоценное ожерелье, полученное Беовульфом. В ряду сюжетов, перечисляемых в «Деоре» и служащих параллелями к несчастьям самого певца, важное место занимают не совсем ясные из контекста поэмы события в жизни Эрманариха и Теодориха Равеннского. Более того, прослеживается тенденция соединить эти три образа в одном сюжете. В сказании о нифлунгах («Старшая Эдда») Гудрун становится женой Атли - Аттилы, одним из наиболее прославленных витязей которого (по «Песни о нибелунгах») является Дитрих из Берна (Теодорих Равеннский), а дочь Гудрун, Сванхильд, оказывается женой Ёрмунрек-ка - Эрманариха.

Включено в круг сюжетов о нибелунгах, или, точнее, имеет с ними несколько общих персонажей, и широко известное в германском мире сказание о Вальтере Аквитанском, вероятно, южнонемецкого происхождения. Оно дошло до нас в виде двух поэм: германской - «Вальтарий мощный дланью», изложен-

пои гекзаметрами на латинском языке, и англосаксонской- «Вальдере» (не позже X в.), от которой сохранилось лишь два фрагмента8. Упоминания героев этого сказания встречаются и в более поздних памятниках, как немецких («Песнь о нибелунгах»), так и скандинавских («Сага о Тидреке Бернском»). В нем рассказывается- содержание восстанавливается по латинской поэме,- как заложники Аттилы (Этлы в англосаксонском варианте) Вальтарий (Вальдере), сын короля Аквитании, и Хильдегунда, бургундская принцесса, полюбившие друг друга, спасаются бегством, взяв с собой сокровища Аттилы. Они добираются до владений франкского (в «Вальдере» - бургундского) короля Гун-дахария (англосаксонский Гудхере, Гуннар песен «Старшей Эдды», Гунтер «Песни о нибелунгах») на Рейне. Гундахарий, предполагая, что сокровища Аттилы- это дань, собранная гуннами с франков, решает овладеть кладом. Вместе с 12 воинами, среди которых- Хагано (англосаксонский Хагена, Хёгни песен «Старшей Эдды», Хаген «Песни о нибелунгах»), обменявшийся с Вальтарием клятвами верности, когда они оба жили при дворе Аттилы, Гундахарий нападает на беглецов в узком ущелье. В первый день сражения Вальтарий убивает всех франков, кроме Гундахария и Хагано, который не участвовал в битве. На второй день Гундахарий и Хагано, племянник которого пал накануне, нападают на Вальтария. После ожесточенного сражения герои, получившие тяжелые раны, заключают мир, и Вальтарий с Хильдегундой едут дальше. После смерти отца Вальтарий, женившийся на Хильде-гунде, правит Аквитанией 30 лет9.

Судя по сохранившимся отрывкам, содержащим описание сражения, англосаксонская поэма представляла пространное эпическое произведение, в основе которого лежал несколько иной, чем в латинской переработке, вариант сказания. Однако существенно, что в обеих редакциях фигурируют традиционные эпические персонажи, в первую очередь Аттила. Более того, сюжет сказания, вероятно, отражает реальное историческое событие - взятие Аттилой заложников у германцев после битвы 437 г., но большинство имен и исторических примет утрачивается или искажается в поздних обработках (например, в англосаксонском «Вальдере» Гундахарий предстает как король бургундов). Неизменным остается лишь имя Аттилы. Переброшен мостик и к циклу сказаний о Теодорихе Равеннском: он оказывается бывшим владельцем Мимминга, меча Вальдере. Таким образом, при всей самостоятельности сюжета

поэма десятками нитей оказывается сплетена с узловыми темами и образами обшегерманского эпоса.

Сложившийся в эпоху великого переселения эпический мир древних германцев нашел отражение в наиболее яркой и законченной форме на английской почве в поэме «Беовульф», созданной, как полагают большинство исследователей, в VIII в.10 (43). Ни одно англосаксонское произведение, дошедшее до наших дней, не получило такого широкого признания, как «Беовульф». И это не случайно. Ведь поэма - единственное крупное произведение героического эпоса англосаксов, сохранившееся целиком. Величественные образы поэмы, своеобразный, торжественный стиль изложения, точность и выразительность поэтического языка привлекали и привлекают к нему филологов, поэтов, читателей. Многочисленные исторические реминисценции, описания быта, обрядов, вооружения, отражение этических взглядов той эпохи делают поэму неиссякаемым кладезем сведений для историков политической и социальной жизни англосаксов и скандинавов, историков культуры. Архаичные сюжеты поэмы, перекликающиеся с сюжетами волшебных сказок, представляют интерес для фольклористов. Разнообразие подходов к поэме было связано как с преимущественным интересом ученых разных специальностей к тем или иным ее аспектам, так и с общими тенденциями в мировой науке. Не останавливаясь на истории изучения поэмы", отметим лишь, что на протяжении полутора столетий ее интерпретация претерпела коренные изменения. Определение ее места в англосаксонской и мировой литературе колебалось в самых широких пределах: от причисления ее к народному эпосу, фольклору, до отождествления с творением монастырского клирика, имевшего перед собой в качестве образца «Энеиду» Вергилия. Особенно много усилий прилагалось и прилагается к модернизирующим символико-аллегорическим толкованиям поэмы: как отражению борьбы со стихиями (К. Мюлленхоф), воплощению солярного мифа (Б. Саймоне), христианско-мессианских идей или различных аспектов христианской этики (наказания гордыни, бренности земной жизни и т. д.).

Надо сразу же сказать, что содержание и поэтика «Беовульфа» действительно поражают своей сложностью, многогранностью, разновременностью. И это открывает пути для противоречивых, порой взаимои-

сключающих ее характеристик. Ведь в ней органически переплетены архаические сюжеты борьбы героя с чудовищами (великанами и драконами)-и этика раннефеодального общества; краткий пересказ библейских сказаний-и легенда о золотом кладе, на котором лежит проклятие, являющееся истинной, хотя и тайной причиной гибели Беовульфа; изысканные описания и сложные метафоры (кеннинги) - и древний аллитерационный стих с многочисленными формулами, типичными для фольклорного произведения,- все это неопровержимо указывает на сложную многовековую историю, которую прошла поэма до ее записи в X в.

Фабула поэмы проста и безыскусна: Беовульф, племянник короля геатов - скандинавского племени, населявшего, очевидно, южное побережье современной Швеции и называвшегося в Скандинавии гаутами,- узнает о несчастье, постигшем данов. На их прославленный дворец Хеорот - Оленью палату уже многие годы нападает по ночам человекоподобное чудовище Грендель и пожирает лучших из воинов. Беовульф с небольшой дружиной отправляется к данам, остается на ночь в Хеороте и в жестоком поединке с Гренделем вырывает у него правую руку. Но на следующую ночь в Хеорот приходит мать Гренделя. Мстя за сына, она убивает и уносит с собой одного из датских витязей. Наутро Беовульф в сопровождении короля данов Хрод-гара разыскивает по кровавым следам логово Гренделя, находящееся на дне горного озера, населенного чудовищами. С помощью волшебного меча Беовульф побеждает великаншу и отрубает голову Гренделю. Благополучное возвращение героя отмечается пиром, после чего геаты пускаются в обратный путь. Через некоторое время в неудачном походе на франков погибает Хиге-лак, король геатов; убит в распре со шведами его сын, и королем геатов становится Беовульф. 50 лет его правления - время благоденствия и процветания геатов, «золотой век» племени. Но вот появляется огнедышащий дракон. Клад, охраняемый им, был потревожен, и он, жаждущий мести, нападает на геатские селения и крепости. С помощью своего дружинника Виглафа Беовульф побеждает дракона и завоевывает клад, но оказывается, что клад был проклят его последним владельцем, и каждый, кто овладеет им, должен погибнуть. Раненный драконом, умирает Беовульф, и геаты, оплакивая своего короля, сжигают его тело и насыпают высокий курган на мысе, выдающемся в море, чтобы издалека был виден курган Беовульфа. Поминальный плач завершает поэму.

Фабулу поэмы составляют два мотива, широко известные в древнегермаыском фольклоре (волшебных сказках, сагах, эпосе) и в фольклоре других народов мира: это мотив борьбы с великанами и мотив драконоборчества. Основные элементы фабулы первой части поэмы совпадают в общих чертах со сказочным сюжетом «Три похищенные принцессы»13: в доме, построенном старым королем, появляется чудовище, которое причиняет вред обитателям. Старшие сыновья короля по очереди вступают в борьбу с ним, но терпят поражение; на третью ночь в доме остается младший брат, который ранит и обращает чудовище в бегство. Оно скрывается в подземном (или подводном) логове. Наутро братья по кровавым следам находят путь в подземное (подводное) царство, куда спускается младший брат. Он побеждает ряд фантастических существ и находит жилище чудовища, где томятся в заточении одна или несколько пленниц. После победы над чудовищем герой помогает им подняться на землю, сам же из-за предательства братьев остается внизу, и лишь с большим трудом ему удается вернуться в мир людей.

Сходство сюжетов настолько поразило исследователей, что первая часть поэмы стала рассматриваться чуть ли не как поэтическая обработка волшебной сказки14. Обнаруженные в исландских сагах параллели к сюжету15 на первых порах лишь укрепили это мнение, так же как и обращение к сюжету второй части поэмы.

Мотив драконоборчества не менее распространен в фольклоре. Змей как хтоническое чудовище вошел в мифологию многих народов мира. Обычно образ змея связывается с огненной стихией, откуда позднее развивается образ огнедышащего дракона. Чудовищный змей олицетворяет враждебные человеку силы, противостоит богам и людям, как «мировой змей» скандинавской мифологии Ёрмунганд, который поднимется со дна океана при конце мира и примет участие в борьбе против богов; как змей Апоп, с которым сражается бог Ра в египетском мифологическом эпосе. Образ дракона не менее широко представлен и в героическом эпосе. В русских былинах Добрыня Никитич одерживает победу над Змеем Горынычем, освобождая пленниц из Киева, в скандинавском эпосе Сигурд убивает дракона Фафни-ра (44), забирая себе его сокровища, в древнегреческих героико-мифологических сказаниях Геракл сражается с Лернейской гидрой. О популярности в средние века мотива драконоборчества, использованного и в церковной христианской литературе, говорят многочисленные изображения на порталах церквей битвы

св. Георгия или св. Михаила с дьяволом в облике огнедышащего дракона (45). В древнеанглийских гномических стихах дракон изображается огнедышащим чудовищем, лежащим в могильном кургане и охраняющим золотой клад.

Предполагалось, что сюжет второй части «Беовуль-фа» также связан с волшебной сказкойп: об этом свидетельствует композиция, повторяющая основные элементы сказочного сюжета. Важным моментом сходства является его соединение с мотивом золотого клада, что характерно именно для сказки, а не для мифа и широко представлено в германском героическом эпосе. В ряде сказаний герой, побеждая дракона, овладевает кладом, причем нередко именно стремление добыть золото становится в сюжетах драконоборчества основной мотивировкой подвига героя. Подводя перед смертью итог своей жизни, Беовульф в числе своих главных деяний называет именно завоевание сокровищ дракона - для своего племени («Беовульф», 2792- 2799). В «Песни о Сигмунде», которая пересказана в «Беовульфе» (871-900), сокровища дракона являются единственной побудительной причиной битвы с драконом, а размеры и великолепие клада - мерой величия победы. Сходен и рассказ о битве Фродо с драконом, который изложен Саксоном Грамматиком:

Неподалеку есть остров, поднимающийся пологими склонами, Скрывающий в своих холмах сокровища и гордый добычей. Здесь благородные богатства охраняются стражем сокровищ, Змеем, свернувшимся в кольца многими витками, С хвостом, вытянутым дугой, потрясающим могучими кольцами. Брызжущим ядом.

(Пер. авт.)

В героических песнях «Старшей Эдды» клад нифлунгов является причиной битвы с Фафниром, причем даже предостережение умирающего Фафнира:

Золото звонкое, клад огнекрасный погубит тебя! -

не может остановить Сигурда.

Золотой клад играет в повествовании важную роль. Это обусловливает интерес и к описанию самого клада (в «Беовульфе» оно занимает около 20 строк), и к его истории, в которой особо выделяется тема проклятия, придающего золоту губительную силу. В «Старшей Эдде» - это заклинание карлика Андвари, обрекающее на гибель всех, кто станет владельцем клада:

Золото это, что было у Густа, братьям двоим гибелью будет,

смерть восьмерым принесет героям; богатство мое никому не достанется

В «Беовульфе» - это проклятие последнего из оставшихся в живых воина некогда могучего племени. Золото начинает жить своей, независимой от воли людей жизнью; оно вторгается в их судьбы и сокрушает все на своем пути. Не случайно в героических сказаниях, формирующихся в эпоху разложения родового строя, герои, вовлеченные в борьбу за золото, гибнут, как Сигурд и Беовульф, а вместе с ними гибнет героическое родовое общество, представителями которого они осмысляются в эпических памятниках.

Мотивы сказочного эпоса вплетаются и в характеристику Беовульфа. С одной стороны, это сходство проявляется в самой общей их задаче: и Беовульф, и герой сказки - борцы с враждебными человеку силами, воплощенными в фантастических образах, оба восстанавливают нарушенную чудовищем справедливость. С другой--в отдельных деталях образа, сохраняющихся в поэме, несмотря на их явное противоречие основному повествованию. Яркий пример -изображение юности Беовульфа, резко контрастирующее с его прославлением как избранного, лучшего среди геатских витязей:

Прежде гауты ибо слабым казался он

презирали его и бесчестили, и беспомощным,

и на пиршествах бесполезным в бою;

обходил его но теперь он за прежнее

вождь дружинный получил с лихвой

своей благосклонностью, воздаяние!

(Беовульф, 2184-2189)

Это единственное упоминание о «достойных презрения» юношеских годах Беовульфа. В других рассказах о его юности -повествовании о состязании с Брекой, о борьбе с морскими чудовищами - подчеркивается, напротив, его богатырская мощь, отвага, прославляются его блистательные победы. Обе версии не согласованы между собой, и «негероичность» Беовульфа в юности была бы непонятна, если бы не известный сказочный мотив «сидня», часто связанный с сюжетом «Три похищенные принцессы» и широко распространенный в эпосе - достаточно вспомнить Илью Муромца в былинах об исцелении Ильи. Но в сказочном сюжете мотив «сидня» играет важную функциональную роль: младший брат, считавшийся дурнем и трусом, в решительный момент оказывается способным совершить подвиг,

который не под силу его старшим «умным» братьям. Тем самым он восстанавливает справедливость и в отношении самого себя. В «Беовульфе» же нет противопоставления юности и зрелости героя, он «героичен» уже от рождения, и вся его жизнь с детских лет - воплощение заложенных в нем изначально героических качеств. Однако традиционный сказочный мотив, связанный с его образом, сохраняется на периферии повествования, утрачивая свое значение для развития сюжета.

Но, несмотря на все сходство, связь между волшебной сказкой и «Беовульфом» нельзя преувеличивать; тем более нет оснований считать сказочный эпос непосредственным источником поэмы: вероятнее, как и считается ныне, и мифологический, и героический, и сказочный эпос (зарождавшиеся на разных этапах развития общественного сознания) взаимодействовали и имели частично общий сюжетный фонд. Однако трактовка одних и тех же сюжетов в различных видах эпоса была принципиально иной. Так, в «Беовульфе» со сказкой сопоставимы фабула и отдельные эпизоды, их детали; различие же коренится в первую очередь в объекте интересов рассказчика и слушателей. В сказочном эпосе все внимание сосредоточено на индивидуальной судьбе героя. Поэтому одинаковый интерес представляют все эпизоды его приключений. Итогом его выезда и последующих событий является устройство семьи (обычное завершение сказки - свадьба героя со спасенной им девушкой)21. Для героического эпоса характерен интерес к судьбам коллектива, к которому принадлежит герой. Подвиги, совершаемые им, направлены на защиту и освобождение племени, страны, государства. Патриотическая направленность в германском эпосе в целом выражена слабее, чем в эпосе других народов, но «Беовульф», безусловно, в этом отношении отражает скорее общие эпические, чем специфические германские, тенденции. Не случайно в нем, как и в других памятниках западноевропейского эпоса, отсутствует тема сватовства (как и в «Песни о Роланде», «Песни о Сиде» и др.), а на первый план выступает тема борьбы с врагами всего племени22.

Различны и принципы отражения действительности в сказочном и в героическом эпосе. В сказке она предстает в максимально обобщенном, деконкретизиро-ванном виде. Действие сказки не введено в хронологические рамки, относится к неопределенному «сказочному» времени. Не приурочено оно и к определенному месту: события происходят в «тридевятом царстве», в

подземном, подводном или ином фантастическом мире. Для героического эпоса, напротив, характерны максимальная конкретизация действия, правдоподобие деталей, создание условно-исторического фона, на котором развертывается действие23. Черты, отличающие поэму от сказок со сходными сюжетами, по сути обусловлены поэтическим мировосприятием создателей поэмы. Наиболее полно и ярко оно воплотилось в поэтическом мире поэмы, мире, где живут и действуют герои и чудовища, мире, одновременно далеком и близком для певца и его слушателей.

Певец тронул струны арфы и начал рассказ о прославленных героях прошлого. Умолк шум в палате, с пристальным вниманием следят дружинники и их король за событиями жизни славного короля Хродгара, за строительством островерхого Хеорота, восхищаются щедростью, мудростью, благородством короля данов. Таким, собственно, ему и надлежит быть - ведь он потомок славного рода воинов и правителей. Не менее знамениты своими достоинствами и отец его, и дед, не говоря уже об основателе династии - Скильде Скевин-ге, память о котором прожила века и будет жить вечно. И согласны они с заключением певца: да, это был добрый конунг! Сочувствуют они и его беде: ведь со всяким может случиться несчастье, и кто может одолеть такое чудовище, как Грендель! Есть ли, нет ли великанов на самом деле (а скорее всего они есть - просто нечасто встречаются, не то что в прошлые времена) - не это важно. Существенно то, что не всякий может спасти Хродгара: здесь нужен герой, обладающий многими выдающимися качествами. Слушатель уже знает: должен появиться не просто воин, равный своими заслугами лучшим среди сидящих здесь, в зале. Ему будет по плечу подвиг, который не сумели совершить храбрейшие из датских воинов - а они известны как бесстрашные воители, недаром их нападений страшатся жители побережья.

Так, вызывая бесчисленные поэтические, исторические, бытовые ассоциации, переплетая события прошлого и настоящего, рассказчик подготавливает появление Беовульфа - самого могучего, благородного и отважного среди витязей прошлого, и нет и не может быть ему равных в настоящем.

Рассказ ведется о знакомых вещах: и сам певец, и его слушатели - это те же воины, старые, закаленные

в битвах, известные своими победами, о которых, быть может, когда-нибудь тоже сложат песни, и молодые, жаждущие проявить себя в бою, доказать, что и они достойны славы и почестей. Как и дружинники Хродгара, Хигелака или Беовульфа, сидят они в пиршественном зале, перед ними кубки с элем, на руках-запястья и кольца, подаренные королем. Так же расположились для пира и дружинники Вильгельма Завоевателя перед битвой при Гастингсе 1066 г., определившей судьбы Англии (46), на гобелене из Байо. Как Беовульф, плавали они в далекие и близкие страны, чтобы захватить богатую добычу, и не один из их сотоварищей, как Хигелак, погиб в бою. Мир, о котором повествует певец,- это их мир, знакомый во всех мелочах, узнаваемый уже по отдельным намекам. Вот певец описывает шлем Беовульфа:

Кров надежный, увитый сетью

и золоченым

вепрем увенчанный...

(Беовульф, 1450-1451)

Именно такой (может быть, лишь немного менее пышный) видел он на своем господине. Можем и мы увидеть подобный шлем - например, найденный в Сат-тон-Ху (4). И он украшен золочеными фигурками, и он бы сверкал на солнце, будь он на голове Беовульфа, гордо идущего ко дворцу Хродгара. Тысячи подобных мелких деталей (многие из них ускользают от современного читателя) неразрывными нитями связывали повествование с сегодняшним днем его слушателей. Знакомы были и персонажи, и события, упоминаемые певцом лишь вскользь, да большего и не требовалось. Достаточно было лишь сказать, что меч Беовульфа - изделие Веланда, и каждому становилось ясно, что меч был превосходен,- каждый знал о мастерстве этого легендарного кузнеца. Мимоходом упоминает певец печальную участь Хеорота - погибнет он в пламени пожара, когда Хродульф будет бороться за датский трон,- и все вспомнят предание о Хрольве, могучем правителе данов.

Но сколь бы ни был близок своими деталями мир поэмы к жизни рассказчика, он не был тождествен ей. Воспроизводя реальные приметы быта и нравов, он в то же время отличался от нее в своей сущности: это был близкий и одновременно далекий идеальный мир, существующий лишь в сознании певца и его слушателей. Являясь отражением реального мира - что и обусловило его видимое правдоподобие и что заставило многие поколения ученых стремиться сопоставить сюжет по-

эмы с какими-либо реальными событиями24,--он по сути был созданием поэтического творчества, отделенным от действительности «абсолютной эпической дистанцией» 25.

Созданный воображением и существующий лишь в воображении, эпический мир обладает многими чертами мира действительного: он занимает определенное, хотя и воображаемое, пространство, соотнесенное в то же время с реальными территориями, знакомыми рассказчику.

Действие протекает в присущем этому миру времени, но не всегда совпадающем с реальным. В нем присутствуют реальные предметы быта: жилища, утварь, оружие, одежда и т. д., но все это вещи определенных категорий: миру поэмы свойственны некоторые предметно-вещные атрибуты. Он населен людьми, но далеко не каждый может занять в нем место: это мир героев, избранных, людей, наделенных особыми качествами. Далеко не всякое событие может произойти в этом мире - оно должно согласовываться с определенными эстетическими нормами, быть значимым в системе ценностей именно эпического мира. И наконец, главная, универсальная особенность этого мира, определяющая все остальные его черты,- его героич-ность2б.

Концепция героического (ее основные элементы будут рассмотрены ниже) служила тем основным критерием, в соответствии с которым осуществлялся по большей части неосознанный отбор фактов реальной жизни, отражаемых в эпическом мире: событий, персонажей, деталей быта, вещных атрибутов, которые становились частью эпического мира, заполняли его пространство. Принципиально важным было соответствие рассказываемого не реальности, а тому представлению о героике, которое существовало в сознании рассказчика и слушателей.

Разумеется, эти представления возникали как своеобразное отражение и осмысление действительности, они коренились в укладе жизни, корректировались и преображались под ее влиянием, но по сути своей они являлись художественным преломлением жизни в героических образах, ситуациях, описаниях27. Историческая обусловленность эпической героики проявлялась в конкретных формах поэтического мира поэмы.

Основу героического действия поэмы составляет конфликт крупного масштаба, вовлекающий судьбы целых племен. Наследуя «архаическую эпическую сю-жетику, трансформируя ее в соответствии с новыми

идеалами... героический эпос периода формирования народностей и складывания ранних государств» выдвигает «новые исторические идеалы и новые коллизии - защита родной земли от внешнего врага, героика патриотического подвига... отношения народа и власти» 28. В этом и заключается главное отличие в трактовке аналогичных сюжетов, с одной стороны, в «Беовульфе», с другой - в сказках, а также в скандинавских сагах, в частности в «Саге о Греттире». В саге, как и в сказке, конфликт имеет локальное значение, он связан только с судьбой героя и не выходит за ее пределы. В эпосе, как правило, в основе героического конфликта лежит реальное историческое событие. Но и тогда, когда конфликт, с нашей точки зрения, фантастичен, т. е. в него вовлечены сверхъестественные существа (Грендель и его мать, дракон), масштаб конфликта и его значение нисколько не снижаются: нападения Гренделя и дракона угрожают гибелью всему племени данов - в первом случае и геатов - во втором. Сказочность, неправдоподобие - в глазах современного читателя - конфликтов, лежащих в основе поэмы, не воспринимались как таковые (мы уже говорили об устойчивости бытовой мифологии у англосаксов) и тем самым не могли препятствовать их восприятию как героических. Наоборот, необычность, мощь, особая опасность противников героя усугубляли серьезность ситуации и трудность ее разрешения.

Аналогичны конфликтные ситуации отступлений в поэме, которые, как обычно считается, являются краткими пересказами самостоятельных эпических произведений. Таковы борьба фризов и данов (песнь о битве при Финнсбурге), данов и хадобардов (песнь об Ингель-де и Фреавару) и др. Мелкие племенные распри и столкновения приобретают в устах рассказчика «мировые» масштабы, разрастаются в события, определяющие судьбы народов. Их героическая гиперболизация, не соответствующая реальной значимости,- единственно возможное осмысление этих событий при их перенесении в пределы воображаемого поэтического мира, при их эпизации.

Основная особенность героического конфликта в поэме - его масштабность - определяет и второе его свойство - высокий накал страстей, эмоциональную насыщенность действия. Создание конфликтной ситуации сопровождается взрывом эмоций: ужаса, ярости, беспощадной жестокости, описание которых неизменно включено в преамбулу, предваряющую рассказ о самой битве.

Так двенадцать зим

вождь достойный, друг Скильдингов,

скорби смертные и бесчестье терпел

и печали неисчислимые.

(Беовульф, 147-149)

Многострадального старца-правителя

скорбь сокрушила,

когда он услышал,

что умер лучший из благороднейших его соратников.

Оплакал старец сердопечальный

(Беовульф, 1306-1309) свое злосчастье...

(Беовульф, 2326-2327)

Набор чувств стереотипен. Правитель племени, на которое нападает чудовище, охвачен горем, он оплакивает свое несчастье (Хродгар - в двух первых эпизодах, Беовульф - в третьем). Герой, который должен будет сокрушить чудовище, проявляет героическое бесстрашие, отвагу (Беовульф, 603-608, 1383-1396, 2509- 2527). Чудовище - противник героя - обуреваемо кровожадностью, алчностью, злобой (Грендель: Беовульф, 729-746; его мать: 1276-1281; дракон: 2286- 2310). Эмоциональная атмосфера конфликтов чрезвычайно напряжена: не случайно употребление в этих описаниях эмоционально насыщенных глаголов (ahlieh-han - ликовать, 730; gebelgan-разъяриться, 2550) и прилагательных (galg-mod - злобный, 1277; stearc-heort - твердый сердцем, 2288).

Характер конфликта - его масштабность, значимость, неразрешимость обычными средствами - обусловливает тип и способы героизации эпического героя. В первую очередь подчеркиваются уникальность, неповторимость, которые выражаются в его предназначенности совершить этот подвиг.

Но вот он, витязь, по воле Создателя то совершивший,

чего не умели,

вместе собравшись, мы, хитромыслые!

(Беовульф, 939-942)

Беовульф - единственный из всех живущих на земле, кто может одолеть Гренделя и его мать, сразить огнедышащего дракона. Сама ситуация выступает в роли главной характеристики богатыря, именно она определяет его героическую сущность, которая выявляется в деянии, направленном на спасение целого племени и непосильном другим людям. Все остальные черты, присущие образу, производны и лишь оттеняют с различных сторон как частные проявления его героич-ность.

В образе Беовульфа концентрируются качества всего племени. Сила Беовульфа - это сила всех геатов, о чем говорится в поэме в связи с победой Беовульфа над Гренделем: «...врага они (геаты.- Е. М.) одной силой все превзошли, его (Беовульфа.- Е. М.) мощью» (Беовульф, 698-700). Сам образ могучего богатыря, олицетворяющего силу и мощь своего племени, лишенного индивидуальных черт, но зато наделенного гиперболизированными достоинствами, нацелен на выполнение главной задачи, стоящей перед ним,- защиты племени (своего или дружественного) от чудовищ.

Выполнение этой задачи обеспечивается совокупностью качеств, которыми наделяется Беовульф: силой, отвагой, верностью своему долгу и т. д. Причем все эти качества гиперболизированы, возведены в высшую, недосягаемую для других степень. Сила Беовульфа такова, что «тридцать ратников переборол он одной рукою» (Беовульф, 381-382). Беовульф выделяется среди других дружинников своим внешним видом, сразу же обнаруживающим его героическую сущность. Не случайно датчанин-страж побережья - сразу обращает внимание на Беовульфа:

И я ни в жизни не видел витязя

сильней и выше, чем ваш соратник -

не простолюдин

в нарядной сбруе,- кровь благородная

видна по выправке!

(Беовульф, 248-252)

Точно так же Вульфгар, воин Хродгара, принимающий гостей в Хеороте, с первого же взгляда уверен в том, что Беовульф является прославленным вождем, известным своей силой и воинской доблестью (Беовульф, 336-339).

И внешность Беовульфа, и его сила, и его нравственные качества - верность долгу, верность королю и родичу гиперболизированы, идеальны, что и создает четко ощущаемую слушателями и рассказчиком дистанцию между ними и героем.

Дополнительным средством героизации служит и родословная героя. Человек в поэме не мыслится вне коллектива, с которым он связан узами родства. Введение любого персонажа, собственно, открывается указанием на род, к которому он принадлежит, и перечислением его прославленных предков: подробно рассказывается родословная Хродгара и Хигелака, Унферт-«сын Экглава», Эскхере - «старший брат Ирменлава», Оф-фа-«родич Хеммингов». Вот на сцене появляется Виглаф:

сын Веохстана, щитоноситель...

То Виглаф был,

сородич Эльвхера,

(Беовульф, 2601-2602)

Указание рода, к которому принадлежит персонаж, имеет глубокий смысл. Связь с прославленным, известным своими подвигами родом дополняет характеристику и определяет в известной мере достоинства героя. Он способен и готов к совершению подвигов не только в силу своих личных качеств, но и как представитель славного своими подвигами рода. «Героические» качества в значительной степени оказываются не индивидуальными, а родовыми.

Все достоинства Беовульфа направлены к одной цели, героической по своей сути,- защите племени от нападений врага. Беовульф, и только он, может спасти данов и геатов - таково его предназначение, и, лишь выполняя его, он становится героем. Здесь уместно вспомнить, что и первый, юношеский подвиг Беовульфа, кратко упомянутый в поэме, также заключался в уничтожении чудовищ, нападавших на мореплавателей. Только после этого, говорится в поэме, геаты стали считать его отважным витязем.

Так, представление о героическом реализуется в первую очередь в действии, в подвиге, причем подвиге общественно значимом, совершенном ради блага племени. Рассказчик не представляет возможности «чистого» подвига, совершенного исключительно из стремления к героическому, подвига ради подвига - эта идея возникает значительно позже и развивается в куртуазном романе (например, в романах Артуровского цикла). Деяния Беовульфа не осознаются как самоценный акт личного героизма, вне судеб и благополучия племени.

С тех же позиций оцениваются и действия других персонажей: постройка Хеорота служит прославлению данов; смерть Беовульфа - несчастье, так как за ней должны последовать бедствия для геатов, и т. д. Осуждается за «зломыслие» в отношении своего народа Херемод:

многомудрые мужи, прежде чаявшие,

что сумеет он

упасти их от бед...

Стал он бременем для дружины своей

и для подданных; и скорбели тогда

(Беовульф, 905-909)

о судьбе его

героического поведения: мудрость и щедрость Хродга-ра - короля племени, его покровителя и защитника; отвага, бесстрашие и преданность Виглафа; красота и щедрость Вальхтеов, королевы данов. Эти качества в совокупности составляют своего рода «каталог достоинств», обязательных для положительного персонажа героического эпоса и распространявшихся на литературное изображение любого знатного человека (лишь иногда, как в случае с Херемодом, эти качества обретали знак минус): не случайно перечислению многих из тех достоинств, которые мы находим у героев «Беовульфа», посвящена небольшая поэма «О дарованиях человеческих»29. В наибольшей степени этими достоинствами, естественно, награжден сам Беовульф: отвагой, мудростью, опытом, боевым искусством, искусством кораблевождения и плавания, красотой, ростом, силой и т. д. Почти весь «каталог добродетелей» приложим к герою. Остальные персонажи наделены лишь частью этих стереотипных качеств: определенные «наборы» их, сочетание тех или иных из них, соответствуют различным образам поэмы: идеальному правителю (Хродгару, Беовульфу), воину-богатырю (Беовуль-фу, Виглафу), что и создает в значительной степени обобщенность, стереотипность образов. Характеристика одного и того же качества различных персонажей неизменна, что также способствует созданию образов-стереотипов. Вот, например, характеристика трех королей-идеальных правителей своих племен: Хродгара, Оффы, Беовульфа.

Хродгар возвысился, в битвах удачливый,

без споров ему

покорились сородичи,

выросло войско

из малой дружины в силу великую.

(Беовульф, 64-67)

От моря до моря

Оффа славился и победами ратными,

и подарками щедрыми

копьеносцам-дружинникам,

и в державе своей мудровластием...

(Беовульф, 1957-1960)

Они простились

с умершим конунгом, восславив подвиги

и мощь державца и мудромыслие...

(Беовульф, 3172-3174)

В образе Беовульфа представление о героическом воплощается в наиболее полном, прекрасном и величественном его варианте. Но есть и другие формы

Количество таких образов-стереотипов невелико, их функции в сюжете строго разграничены, каждый из них воплощает один из аспектов героического поведе-

ния, и, в совокупности образуя систему образов поэмы, они дополняют друг друга.

В первой части поэмы эта система состоит из героя-богатыря, чудовищ - противников героя, правителя племени, которому угрожает чудовище, королевы, хранительницы мира. Наряду с ними в действии принимают участие - пассивное - две дружины: короля - Хродгара и героя - Беовульфа. Та же система образов сохраняется во второй части поэмы, хотя в ней есть ряд изменений, возникающих в силу усложнения образа Беовульфа. Герою - богатырю противостоит чудовище- дракон. Но поскольку образ Беовульфа совмещает черты богатыря и правителя, то появляется фигура второго богатыря - Виглафа, частично взявшая на себя функции, которые в первой части полностью принадлежали Беовульфу. Систему завершают образы идеального правителя - Беовульфа и королевы Хюгд. Как и в первой части, имеются две дружины: Беовульфа-короля («большая» дружина, о которой лишь упоминается) и Беовульфа-богатыря (те 11 человек, которых он выбрал для битвы с драконом). Обе дружины не принимают активного участия в действии, более того, пассивность второй - малой дружины, которая в первой части естественно и закономерно вытекает из «правил» героического эпоса, во второй части приобретает иное - социальное звучание, о чем речь пойдет ниже. Четыре образа стоят в центре действия, в их поступках и речах раскрывается основной конфликт повествования.

Выражаясь в противоборстве двух враждующих сил, конфликт делит образы поэмы на два лагеря, в одном из которых - герой, король и королева племени, их дружины, в другом - чудовища, противники героя. Это деление нельзя рассматривать лишь как формальную, поверхностную реализацию конфликта. Последовательное и многогранное противопоставление этих лагерей ведет к формированию одной из основных черт героического мира: его двучленности, дихотомии. Мир поэмы разделен на две части: в центре первой - герой, в центре второй - его противники. Все элементы этого мира тяготеют к одному из полюсов, нет «нейтральных», не связанных с тем или иным лагерем деталей. Образы персонажей и их характеристики, временные и пространственные особенности, предметы - все несет отпечаток принадлежности к миру героев или их противников.

Система противопоставлений охватывает все элементы обоих миров: блистающему Хеороту, олицетворе-

нию счастья, добра, воинской доблести, противостоит подводное сумеречное жилище Гренделя; высокой нравственности, благородству героя - алчность, кровожадность чудовища; героическому обществу Хеорота - инесоциальное, одинокое существование Гренделя или дракона. Ряд оппозиций можно было бы увеличить во много раз, но ниже, при характеристике отдельных элементов героического мира многие из них будут рассмотрены подробнее, поэтому сейчас хотелось бы обратить внимание лишь на одну особенность дихотомии героического мира.

Противопоставленность отдельных элементов настолько последовательна и всеобъемлюща, что мир чудовищ предстает как перевернутый мир героев. Он имеет те же самые характеристики, но со знаком минус. Это своего рода абсолютная противоположность мира героев, его обратная сторона.

Что представляет собой Грендель? Это великан, известный своей жестокостью и алчностью, как Бе-овульф известен благородством и щедростью. Гиперболизированным качествам Беовульфа соответствуют гиперболизированные описания его противников, что оттеняет и подчеркивает значительность и неосуществимость для других его подвигов. Поэтому не раз отмечается в противоположность статности, красоте Беовульфа безобразный, наводящий ужас вид Гренделя и его матери. Он напоминает изображение волшебника и злобного чародея Мамбреса на миниатюре в рукописи «Чудес Востока» (около 1030 г., 47):

настил дворцовый

ступил, неистовый,

во тьме полыхали

глаза, как факелы,

огонь извергали его глазницы.

Едва он коснулся рукой когтелапой

затворов кованых - упали двери,

ворвался пагубный в устье дома,

на пестроцветный

(Беовульф, 722-728)

Высокой нравственности Беовульфа, основанной на соблюдении норм и обычаев общества, в котором он живет, противостоит «аморальность» Гренделя, его пренебрежение «старыми законами», отказ от выполнения обязательных для любого члена общества норм, например нежелание выплачивать вергельд за убитого. Как основное предназначение Беовульфа - творить добро, освобождая людей от чудовищ, так предназначением Гренделя является зло, наиболее наглядным проявлением чего является людоедство.

Последовательная противопоставленность каждого элемента этих двух миров пронизывает всю поэму. Система оппозиций настолько универсальна, что они, как скрепы, сопрягают мир героев и мир чудовищ в единый, хотя и антагонистический эпический мир. Две его полярные половины не только не исключают друг друга, но, находясь в сложной взаимосвязи, немыслимы одна без другой.

Рассмотрим теперь более подробно отдельные элементы эпического мира, и в первую очередь его социальное устройство.

Не трудно заметить, что система образов поэмы: король, дружинники, королева, герой, его дружина - образует не что иное, как идеальное общество эпического мира. Эпический социум ограничен: в нем нет места реальным общественным отношениям. Лишь од-на-единственная ячейка социальной структуры - вождь и его дружина, в наибольшей степени отвечающая героическому идеалу, возникшему, надо полагать, в дружинной среде, воссоздается в эпическом мире.

Этот микросоциум в поэтическом сознании рассказчика и слушателей заменяет весь остальной мир. В поэме, как и в других памятниках героического эпоса, нет пахарей и купцов, охотников и рабов. Лишь один раз в «Беовульфе» упоминается раб - тот, который украл чашу из сокровищницы дракона (поступок столь низкий сам по себе, что его не мог бы совершить свободный) и тем самым навлек на геатов нападение чудовища. Дружинный мир в опоэтизированной и возвышенной форме и есть идеальное эпическое общество. Дружина поэтому постоянно отождествляется со всем племенем. Говоря о фризах, например, скоп повествует лишь о дворце Финна и его дружинниках, постоянно называя их «все фризы». «Даны» для него - это те, кто пирует в Хеороте, ходит в походы под водительством Хродгара, получает от него дары.

Поэтому описание датского двора в Хеороте - наиболее полное изображение эпического идеального общества в англосаксонской поэзии30, а сам Хеорот является вещественным, материальным воплощением и олицетворением дружинного мира. Его создание может быть сопоставлено с актом творения мира - не случайно первым в нем были исполнены песни о творении земли. Завершение Хеорота знаменует установление социального порядка и гармонии:

Он же задумал данов подвигнуть

на труд небывалый: хоромы строить,

чертог для трапез, какого люди

вовек не видывали;

там разделял бы он со старыми, с юными

все, чем богат был по милости Божьей,-

только земля неделима. , и войско одно.

(Беовульф, 67-73)

Только при таком понимании роли Хеорота - как центра, вокруг которого строится весь эпический мир,- становится ясно и то, почему вся ярость Гренде-ля обращена именно против дворца. Казалось бы, основатель и хранитель радостного мира героев- Хродгар. И кто, как не он, должен быть уничтожен, чтобы воцарился хаос чудовищ? Но нет. Хродгар спокойно живет в своих покоях поблизости от Хеорота, а великан нападает на всех, кто смеет остаться в Хеороте после захода солнца. Достаточно отойти от знаменитой палаты на несколько шагов, чтобы очутиться в безопасности:

Не раз случалось людям в ту пору

искать ночлега,

стелить постели

вдали от высокой

дворцовой кровли,

ибо враг кровожаждущий

в этом доме бесчинствовал,

и, спасаясь от недруга, уходили воины

прочь от места опасного.

(Беовульф, 138-143)

Все это указывает на совершенно особую роль, которую играет Хеорот в представлениях скопа и соответственно в героическом мире поэмы. Гибель Хеорота, предсказываемая скопом,- это одновременно и гибель датского героического общества, уничтожение порядка и гармонии, попрание нравственных норм, скрепляющих мир, в первую очередь выполнения взаимного долга короля и его дружинников. Собственно, и гибель Хеорота есть результат нарушения традиционных этических норм.

Благополучие общества полностью зависит от соблюдения освященных многовековой практикой норм поведения, подобающих королю, с одной стороны, и его воинам - с другой. Король должен быть могуществен, щедр, мудр (последнее понимается именно как соблюдение традиционных норм поведения). Воин - предан королю, отважен в битве.

Центром и средоточием этого общества является король - идеальный правитель своего народа. Образ «идеального правителя» хорошо знаком европейскому эпосу, но более позднего времени: вспомним Карла

Великого в «Песни о Роланде», князя Владимира в русских былинах. В «Беовульфе» он встречается уже в первой части поэмы: это образ Хродгара, «старого и седовласого» короля данов, основная сюжетная функция которого - не совершение подвигов (хотя и говорится, что в юности он одержал немало побед на ратном поле), а привлечение героев и предоставление им возможности совершить подвиг. Его пассивность в момент несчастий требует активного вмешательства извне, появления богатыря, который сможет восстановить порядок и мир. В образе идеального правителя воплощаются представления о социальном порядке и благополучии. Одна из основных его функций - распределение богатств, раздача сокровищ. Именно поэтому столько внимания уделяется щедрости Хродгара и других правителей. Она является залогом справедливого, «правильного» распределения ценностей. Поэтому и Хеорот в первую очередь изображается как место раздачи сокровищ:

все, чем богат был

по милости Божьей,-

только земля неделима и войско одно.

Он же задумал... хоромы строить... там разделял бы он

со старыми, с юными

Там золотые

дарил он кольца

(Беовульф, 67-73) всем пирующим.

(Беовульф, 80-81)

Вторая функция правителя - защита своего племени, своей дружины от возможного урона. О важности этой функции свидетельствует большое количество эпитетов, выражающих идею защиты, покровительства: leod gebyrgea («защитник народа» - 269), helm («защитник, шлем» -371, 456), eodor («охранитель» -428, 663), wigendra hleo («хранитель воинов» - 429), folces hyrde («пастырь народа» - 610), eorla hleo («хранитель эр-лов» -1035) - по отношению к Хродгару; epelweard («хранитель племени» - 2210), folces weard («страж народа»- 2513), eorla hleo («хранитель эрлов» - 791), wigendra hleo («хранитель воинов»-1972, 2337) - по отношению к Беовульфу.

И еще одно качество правителя регулярно отмечается в поэме - его мудрость, которая понимается, однако, не как чисто интеллектуальное качество, а как практическое следование существующим этическим нормам, неукоснительное выполнение того, что долж-

по. Мудр тот король, который соответствует героическому идеалу, этикетному образу.

Выполнение взаимных обязанностей создает в обществе мир и гармонию, которые царят в Хеороте до нападений Гренделя и после победы Беовульфа над ним:

старейшины дружны;

слуги покорны; хмельные воины

мне повинуются!

Конунгу предан

каждый наш ратник, верен другу

и кроток духом;

(Беовульф, 1228-1231)

Долг по отношению друг к другу - это те узы, которые связывают героическое общество воедино, это основа основ его благополучия и жизнеспособности31.

Понятие взаимного долга играет в поэме важнейшую роль. В нем сочетаются этические представления разных эпох, их трансформация отражает эволюцию поэ.мы и эволюцию того общества, в котором она существовала. Концепция долга мыслится чрезвычайно широко: это призма, сквозь которую рассматриваются взаимоотношения человека и общества, человека и его родичей, дружины и короля. Широта основной этической категории создает сложность и многоплановость изображения персонажей, мотивировок их действий. Ведь, с одной стороны, любой человек (равно как и чудовище) - член определенного рода. Узы родства едва ли не самые важные социальные связи. О каждом даже третьестепенном персонаже указывается, кто его родичи, к какому роду он принадлежит, а в некоторых случаях приводится и подробная родословная героев (так, предкам Хродгара посвящено более 90 строк).

С другой стороны, в эпоху позднеродового и раннефеодального строя человек включен в формирующуюся систему отношений вассалитета, что обусловливает взаимные обязательства короля и его дружины. Обязанности короля по отношению к дружинникам достаточно однозначны и с наибольшей полнотой воплощены в образе идеального правителя. Сложнее с отношением дружинников к королю. Декларируемым идеалом является Виглаф, однако отклонения от этого идеала образуют чуть ли не правило. Очевидно, определяющим для певца продолжают оставаться родственные связи: Беовульф верен своему сюзерену Хигелаку, который одновременно является его дядей. Он помогает сыну Хигелака и заботится о нем, как подобает родичу. Хродульф осуждается в наибольшей степени за то, что в борьбе за датский трон убивает своего родича,

сына Хродгара. Да и Виглаф, как оказывается, связан с Беовульфом узами хоть и отдаленного, но родства.

Долг вассальной верности-плата за милости, которыми одаривает король своего дружинника. Именно так понимает Виглаф свой долг, произнося речь, обличающую «малую дружину» в пренебрежении своим долгом:

зря отличил он

мечами острыми

вас, дрожащих

при виде недруга.

Не мог он похвастаться вашей помощью...

Правдоречивый

сказал бы: воистину вождь, наделивший

вас, нестоящих, кольцами золота,

ратными сбруями...

(Беовульф, 2863-2872)

Распад героического общества может быть вызван лишь одной причиной - несоблюдением «героических» норм поведения, «нелояльностью» одной из сторон. И тогда наступает катастрофа: мир разрушается, утрачиваются связи между отдельными его членами, каждый из них в отдельности уже не может существовать как полноценная личность - именно положение человека вне присущего ему социума станет в центре внимания героических элегий. Дисгармония датского общества после смерти Хродгара наступает как результат предательства Хродульфа, нарушения им вассальной верности по отношению к сыну Хродгара. Гибель геатского общества - результат невыполнения дружиной Бе-овульфа обязанностей перед своим королем на поле битвы. Никакие внешние причины, как бы существенны они ни были, как кажется, не могут поколебать героическое общество, если сохранены его основы. Нападения Гренделя, хотя они и наносят урон дружине, не вызывают катастрофических последствий: Беовульф застает датский двор опечаленным, но вполне гармоничным и нормально функционирующим: его встречают страж побережья, затем советник Хродгара, «согласно обычаю», его приводят к Хродгару, вечернее застолье не отклоняется от привычного течения, между Хродга-ром и его дружиной царят мир и согласие.

Положение Гренделя рисуется в том же ключе и часто теми же словами, что и положение героя элегий, утратившего связь с героическим миром. Грендель «отвергнут» богом, «изгнан» из мира людей и потому должен влачить жалкое существование изгоя32.

В не меньшей степени, чем характер конфликта, тип героев, облик общественной структуры, концепция героического определяет детали быта и вещи, наполняющие эпический мир33. Далеко не все бытовое окружение англосаксонского воина находит отражение в поэме. Пожалуй, лишь три категории предметов более или менее постоянно привлекают внимание рассказчика: это предметы вооружения, пиршественная палата и праздничная утварь. Все остальное бесчисленное многообразие вещей отсутствует в поэме: они не упоминаются, их не существует в том мире, где живут и действуют герои.

Конечно, чаще всего изображается оружие: латы, шлемы, щиты, мечи. Именно с их помощью герой побеждает своих противников, они его единственные помощники в единоборстве, только на их помощь он может рассчитывать.

Также герою

стало подспорьем то, что вручил ему

вития Хродгаров: меч с рукоятью,

старинный Хрунтинг, лучший из славных

клинков наследных (были на лезвии,

в крови закаленном,

зельем вытравлены

узорные змеи); в руке героя,

ступить решившегося на путь опасный,

на вражью землю, тот меч не дрогнет-

не раз бывал он, клинок остреный,

в работе ратной.

(Беовульф, 1455-1464)

Великолепие, неповторимость оружия является распространенным приемом героической характеристики, оно служит внешним, видимым атрибутом героической сущности персонажа. Избранность героя находит отражение и в избранности оружия, в их предназначенности друг другу. Особенно важную роль играет меч, кото-

рый Беовульф находит в подводном жилище Гренделя и которым он убивает свирепую великаншу:

Тогда он увидел среди сокровищ

орудие славное, меч победный,

во многих битвах он был испытан,

клинок-наследие древних гигантов;

несоразмерный,

он был для смертного

излишне тяжек

в игре сражений...

(Беовульф, 1557-1562)

Этот меч по описанию и функциям в повествовании- типичный волшебный предмет сказочного эпоса. Но в поэме его значение несравненно шире: он указывает на избранность героя, его выдающиеся качества, способность к подвигам. Прославлению Беовульфа служат и другие описания оружия (щита, с которым он выходит на битву с драконом, меча Нэглинга, шлема с золочеными вепрями и т. д.), корабля, на котором он приплыл к данам.

Особая ценность и превосходные качества оружия и доспехов - мечей, шлемов, лат - отмечаются разными способами. В первую очередь это обычные эпитеты, указывающие на остроту, крепость, прочность оружия, подробное описание украшений на нем: фигурок вепрей на шлеме, орнамента на рукоятке меча, найденного Беовульфом в подземном жилище Гренделя, на лезвии меча Хрунтинга и т. д. Не меньшее значение имеет и «генеалогия» оружия: его происхождение, принадлежность его прославленным воинам, победы, одержанные с его помощью. Типична характеристика меча Виглафа:

Наследье потомка Охтхере,

скитальца Эанмунда, который был в битве

убит, бездомный, в сраженье с Веохстаном,

взявшим в добычу это оружие...

тот меч хранился

и щит и кольчуга у Веохстана,

покуда не вырос ему преемник,

дабы продолжить славу отцовскую

среди гаутов...

(Беовульф, 2609-2613, 2619-2622)

Родословная оружия, как и родословная персонажа, удостоверяет его достоинства, свидетельствует о присущих ему изначально, не зависящих от него самого выдающихся качествах.

В то же время благодаря столь подробным описаниям истории того или иного предмета он начинает жить своей собственной жизнью. Его нынешний владелец обладает им лишь временно, он один из длинной цепи людей, владевших этим предметом. Меч Виглафа, например, это laf-наследственное сокровище, которое

принадлежало многим прославленным воинам до него и которое станет достоянием его потомков34. Меч осуществляет непрерывную преемственность поколений, оста-заясь неизменным воплощением героического поведения, передаваемым из отдаленного прошлого в будущее.

Предметы далеко не всегда пассивные символы связи поколений. Не раз именно они определяют развитие героического действия, выявляя конфликт и приводя действие к критической развязке. Такова роль меча в трагических событиях распри между данами и хадобардами. Один из воинов Ингельда узнает меч, которым похваляется на пиру датчанин, дружинник Фреавару, дочери Хродгара, и вспоминает, что этим мечом раньше владел один из хадобардских вождей, убитый данами. Его воспоминания пробуждают гнев хадобардов, и вновь вспыхивает распря, которая была, как казалось, погашена, а мир скреплен свадьбой Ингельда и Фреавару (Беовульф, 2041-2060). Именно вид меча вызывает взрыв подавляемых эмоций, бурную и неожиданную развязку.

Большое внимание уделяется рассказчиком и тем дарам, которые Беовульф получает от Хродгара и Хигелака за победу над великанами. Певец подробно и любовно повествует о каждом из предметов, характеризует их внешний вид, превосходные качества, «родословную» каждого из них:

Ласковым словом,

чашей медовой был он привечен,

а также пожалован двумя запястьями

златовитыми да украшением -

кольцом ошейным, какого в жизни

я и не видывал,

и кто из героев

владел, не знаю, подобным сокровищем,

кроме Хамы, который в дом свой

внеся ларец с ожерельем Бросинга,

бежал от гнева Эорменрика

под руку Предвечного.

(Беовульф, 1192-1201)

В этих описаниях подчеркивается принадлежность предмета лишь избранным героям. Пышность, великолепие дара, с одной стороны, являются мерилом подвига, материальным воплощением мужества, отваги, силы, проявленных героем в борьбе; с другой-они позволяют герою приобщиться к удаче, славе, счастью короля, сделавшего дар, и всех тех знаменитых людей, которые ранее владели этим предметом35.

Значение ценного предмета как символа достоинств персонажа - специфически героико-эпическая черта. Она распространяется как на отдельного персонажа,

так и на целое племя, богатство которого определяет его коллективное достоинство: славное и могучее племя-а таков его героический идеал, и других мы не встретим в поэме - обязательно должно обладать многими сокровищами, которые являются вещественным, видимым всем проявлением его положения в окружающем мире. На этой концепции основывается и то значение, которое имеет в повествовании клад, охраняемый драконом. Неразрывно связаны гибель древнего племени и погребение клада; дракон мстит не столько в силу своей алчности - этот мотив и не упоминается в поэме, сколько потому, что покушение на клад равноценно покушению на его достоинство, умалению его героических качеств; обретение клада должно преумножить силу и славу племени геатов.

Описания предметов в поэме не только функционально значимы. Рассказчик сам любуется ими, с тонким знанием дела и очевидным удовольствием изображает тот или иной предмет. Не менее детальны и проникновенны рисунки вещей на миниатюрах рукописей англосаксонского периода - достаточно взглянуть на изображение доспехов и оружия всадников на миниатюре из рукописи XI в. (5). Не удивительно, что описания часто разрастаются, занимая до 10 и более строк. Наиболее обстоятельно изображение клада, хранителем которого был дракон: здесь перечислены десятки предметов, оружие, утварь, украшения, самоцветы, причем каждый из них охарактеризован отдельно (Беовульф, 2756-2771). Предметы, которыми наполнен эпический мир, сообщают ему живость, яркость и блеск. Причем особенно блеск и сияние, потому что в поэме чрезвычайно мало прилагательных, обозначающих цвета, но зато постоянно встречаются эпитеты «сверкающий, блестящий», глаголы «сверкать, сиять, блестеть». «Искрится» корабль, на который должны возложить тело Скильда (33), «блестят» кольчуги дружинников Беовульфа, когда они сходят на датский берег (227), блистают золотом вепри на золоченых шлемах геатов (306), «златослепящая кровля Хеорота» видна издали (310)... Предметный мир «Беовульфа» ярок, наряден, праздничен, и именно в этом обличье он героичен. Будничные, повседневные, тусклые предметы не согласуются с представлением о героике. Лишь те предметы, которые выявляют или подчеркивают различные аспекты героической сущности персонажа, лишь предметы, великолепие и прекрасные качества которых достойны героев, занимают место в эпическом мире.

Героический идеал, как мы видели, определяет внешний облик эпического мира и события, происходящие в нем. Но есть и другие свойства эпического мира, воспринимаемые на первый взгляд как нечто самоочевидное, реальное, несоотносимое с героикой эпического мира. Это пространство, занимаемое им, и время, которое в нем протекает.

Первое знакомство с эпическими произведениями англосаксов, и в частности с «Беовульфом» и «Видси-дом», создает впечатление, что эпическое пространство как таковое неотделимо от пространства реального: в «Видсиде», например, упоминается огромное количество реально существовавших народов и территорий; не меньше, хотя и в менее концентрированной форме, таких упоминаний в «Беовульфе». В поэме действуют племена данов, фризов, ютов, франков, шведов. Описания местности - столь правдоподобные, как скалы датского побережья, микротопонимы типа Хреоснаберг, Хронеснес и т. д.,"-заставили не одно поколение ученых прилагать много усилий, чтобы точно локализовать место, где располагался Хеорот36, где находилось озеро- жилище Гренделя и его матери, где были селения геатов и королевский дворец Беовульфа и где, наконец, те скалы, возле которых Беовульф сражался с драконом. Неудачи таких попыток закономерны, но не из-за нечеткости и скудости описаний местности или природы. Напротив, «Беовульф» содержит едва ли не наиболее поэтичные и яркие пейзажные зарисовки в древнеанглийской литературе - достаточно вспомнить описание пути к озеру, где находится жилище Гренделя:

высокородные стези кремнистые

к скалам гранитным, шли над ущельем,

к теснинам темным, кишащим нечистью...

(Беовульф, 1408-1411)

И не в поэтической условности описаний дело, а в том, что эпический мир имеет свое собственное пространство, которое, хотя и соотносится с пространством реальным, не может быть отождествлено с ним, поскольку существует как некоторая поэтическая абстракция лишь в воображении рассказчика и слушателей.

Эпическое пространство, как оно представляется англосаксонскому скопу, чрезвычайно ограниченно и мало. Самые дальние обитатели мира - финны - оказываются на таком расстоянии, которое Беовульф преодолевает, состязаясь с Брекой в плавании. Далекие

и близкие земли одинаково далеки или близки-в зависимости от точки зрения рассказчика - и одинаково несоотносимы с расстояниями реальными. Поэтому Видсид с легкостью оказывается то на севере, то на юге Европы, и все народы представляются равно доступными и близкими для него.

Весь мир видится скопу как совокупность отдельных точек - локусов, представленных королевскими дворцами, где находятся король, его дружина, символизирующие все племя (данов, фризов, хадобардов, франков и т. д.), другие участники пиров. Племя данов воплощается и как бы концентрируется в образе Хрод-гара и его дружинников, а вся территория датского королевства сводится к Хеороту. Хотя и упоминаются в поэме геатские бурги и селения, которые сжигает дракон, но для сказителя реален лишь дворец Хигелака, где король выслушивает рассказ Беовульфа, получает и раздает дары своим дружинникам. Мир сводится к ряду дворцов, замков, пиршественных палат, и эта «точеч-ность» пространства сужает границы мира, лишает его масштаба расстояний. Движение - переход из точки в точку - важно лишь в своих конечных пунктах, его промежуточные стадии интереса не представляют и потому просто опускаются. В путешествии Беовульфа к данам существенно лишь перенесение действия из земли (=дворца) геатов в землю данов (=Хеорот), поэтому подробно описаны сборы Беовульфа, отплытие корабля, а затем геаты оказываются у данов и начинается пространное объяснение Беовульфа со стражем побережья, затем Вульфгаром, и наконец геатская дружина оказывается в Хеороте. Расстояние между «точками» несущественно и потому условно.

Пространство между точками-дворцами представляется скопу ничем не заполненным, лишенным каких-либо характерных примет. Но пусто оно не само по себе: его пустота определяется отсутствием в нем атрибутов героического мира, и потому пространство вне этих точек - это пространство вне героического мира. Оно включено в другую систему ценностей, наполнено событиями, людьми, предметами, не связанными с представлениями об эпической героике, и тем самым не попадает в поле зрения скопа. Промежуточное пространство не заполнено лишь с точки зрения героического действия, именно в связи с этим оно сжимается, и отдельные точки эпического мира как бы примыкают одна к другой. Пространство концентрируется, сгущается настолько, что весь мир помещается в стенах королевского дворца.

Уклад жизни, взаимоотношения людей, населяющих дворец (Хеорот, дворец Хигелака и т. д.), нравы и обычаи, царящие в нем, представляются моделью всего миропорядка. Это героический микрокосм, который как две капли воды похож на все остальные локусы эпического мира. Строгое выполнение взаимного долга является основным устоем мира как данов, так и гуннов, фризов и др. Щедры и Аттила, и Теодорих, и Хродгар. С интересом и вниманием слушают песни Видсида при дворах разных правителей. И во всех концах эпического мира понятны и близки мотивы, которыми руководствуются герои. Героический мир умножается, многократно воспроизводится во многих точках эпического пространства, и это сообщает ему однородность и универсальность. Пространство едино и в каждой точке равно самому себе, оно не может обладать различными признаками в различных его частях. Его неразрывная связь с героическим миром, обусловленность его существования этим миром позволяют говорить о нем как о героическом пространстве, структура которого строго подчинена дихотомическому делению мира.

Географические - ландшафтные - приметы эпического пространства отражают реальные условия существования тех, в чьей среде формировался героический мир. В «Беовульфе» явственно чувствуется близость моря: не говоря уже о морском плавании героя к данам, оно упоминается и в рассказах о первом юношеском подвиге Беовульфа (уничтожение морских чудовищ), о состязании в плавании; геатская дружина из дворца Хигелака идет к своему кораблю, дорога от моря ведет к Хеороту, тело дракона геаты сбрасывают с утеса в море, курган Беовульфа насыпан на мысе, чтобы он виден был далеко в море. Естествен гористый ландшафт, который описан и в первой части поэмы (жилище Гренделя находится в горном озере и окружено острыми скалами), и во второй (пещера, в которой скрывается дракон, находится в горах). Сам Хеорот расположен в равнинной местности, где есть болота, о которых упоминает Хродгар. Изображения ландшафта лишены гиперболизации, они, вероятно, и не воспринимались как самостоятельный эстетический элемент повествования, поскольку их включение в текст жестко обусловлено развитием действия и не выходит за рамки необходимого пояснения, т. е. преследует практические цели38: Беовульф направляет путь к «серым утесам» (2540), «тропа торная вела по равнине, путь указуя в лесную чащу» (1403-1404). Ландшафт нейтрален и не

имеет особых примет героической приподнятости, вероятно, и потому, что герой, хотя и действует иногда на лоне природы, никогда не сопряжен с ней, не вступает с ней в какое-либо взаимодействие. Более того, природа предстает как нечто исключительное, выходящее за рамки героической повседневности, чуждое и, вероятно, враждебное миру людей. Поэтому в англосаксонском эпосе описание природы - если оно встречается (например, в элегиях) - всегда мрачно, угрюмо, вызывает чувство страха и настороженности. Отсутствие поэтических средств для изображения пейзажа прекрасного и радующего человека вынудило даже создателя поэмы «Феникс» в изображении рая («Блаженная земля»)Ъ9 пользоваться по преимуществу отрицательными конструкциями:

Чистая и беспечальная счастья обитель,

цветущая непрестанно: ни утесы, ни горы

ни скалы клыкастые, ни каменные уступы

в поднебесье не вздыбаются, как здесь повсеместно,

ни ущелия, ни лощины, ни пещеры, ни провалы,

ни бугры, ни обрывы-

не уродуют земь неровности...

(Блаженная земля, 20-25)

Действие поэмы происходит почти исключительно во дворце, в замкнутом, «очеловеченном» пространстве. Если оно и попадает во власть чудовищ, то временно и не полностью:

освященного Богом, не касался поганый,

не смел осквернять трона кольцедарителя.

Светлый Хеорот стал пристанищем

полночной нечисти- только места высокого,

(Беовульф, 166-170)

Грендель владеет Хеоротом после захода солнца, и не весь дворец подвластен ему. В этой неполноте обладания таится возможность возвращения дворца героям, восстановления миропорядка. Большинство же эпизодов битвы героя с чудовищами (Беовульфа с великаншей и драконом, Сигурда с Фафниром) происходят за пределами дворца, но они происходят и за пределами мира людей: и горное озеро, и скалы, где находится пещера дракона, и Гнитахейд, логово Фафнира,- это территории противников героя, чудовищ, но никак не людей. С природой непосредственно связана лишь та часть эпического мира, которая противостоит миру

Специфика эпического пространства, его условность создают дистанцию между миром рассказчика и слушателей и эпическим миром. Эта дистанция формируется

и временной отнесенностью действия, и вообще протеканием времени в эпическом мире. Это не мифологическое «неопределенное» или «изначальное» время архаического эпоса, а условно-историческое время, наделенное внешними признаками историчности, несмотря на вневременность самого сюжета41. Действие поэмы отнесено к «героическому времени» германского эпоса - эпохе великого переселения народов. Выше упоминалось использование некоторых исторических имен (Ат-тилы и др.) как символов этой эпохи. Встречаются они и в «Беовульфе», безотносительно к развитию действия поэмы, но как краткие аллюзии в описаниях. Рассказывается в поэме и о некоторых реально происходивших событиях, которые засвидетельствованы хрониками и анналами других народов (например, о походе Хигела-ка)42.

В создании исторического фона участвует множество топонимов и этнонимов, разбросанных в тексте. Реальность большинства из них проверить практически невозможно, но и в тех случаях, когда представляется шанс соотнести их с действительно существовавшим племенем или местом, степень их исторической достоверности вызывает глубокие сомнения. Например, Беовульф, рассказывая о состязании с Брекой, говорит:

морским течением к финским скалам.

Меня, усталого,

но невредимого, приливом вынесло,

(Беовульф, 581-583)

Дословно в тексте сказано «on Firma land» - «на землю финнов». Вопрос в том, какая историческая реальность скрывается за этим топонимом. Скорее всего никакой. Упоминается земля финнов лишь как самая дальняя, предельная часть ойкумены, упоминается для того, чтобы придать большую масштабность победе Беовульфа над Брекой: герой доплыл до края света, куда никто из известных воинов добраться не может и только слухи о существовании которого дошли до Англии.

Еще более интересный случай представляет один из самых часто встречающихся в поэме этнонимов: название племени, к которому принадлежит сам Беовульф,- геаты, которое соответствует, как полагают большинство современных исследователей, названию скандинавского племени гауты (gautar)43. Когда-то могучее и большое, о чем рассказывают многие античные и раннесредневековые историки до VII в., племя геатов-гаутов в более поздней хронографии не упоминается, а в памятниках художественной словесности как англосаксов, так и скандинавов теряет все конкретно-

исторические приметы. Обычно подробные описания места обитания народа, перечисления конунгов и прославленных воинов пропадают, сохраняются лишь краткие упоминания: «он был гаутом», «он был родом из Гаутланда»,- относящиеся в скандинавских «сагах о древних временах» к наиболее знаменитым героям (например, Бодвару Бьярки). Создается впечатление, что Гаутланд - страна героев, а не реальная территория, населенная определенным народом. Все представители племени отважны, могучи, являются своего рода эталоном героичности. Поступив в дружины соседей-конунгов (а все свои подвиги герои-гауты совершают в чужих землях), они приносят им славу и победу. Теряя черты конкретно-исторической реальности, геаты-гауты преобразуются из действительно бывшего народа в эпическое племя, существующее как модель идеального героического племени лишь в эпическом мире. Сам этноним становится символом определенных качеств героя, указывающим на его исконную принадлежность к героическому миру44.

Вероятно, именно в связи с условностью, «эпичностью» этнонимов «геаты» и «даны» создалась парадоксальная ситуация, так и не получившая объяснения: в эпоху ожесточенной борьбы англосаксов со скандинавской экспансией формируется эпическая поэма, прославляющая героя-скандинава и его подвиги, совершенные ради блага тех самых данов, которые разоряют Англию45. Но лишь для современного читателя, знакомого с историей, археологией, культурой Скандинавских стран, геаты и даны «Беовульфа»-реальные народы, населявшие конкретные территории и известные некоторым средневековым авторам. Для скопа же и его слушателей такого прямого соответствия не было и, видимо, не могло быть. Эпический сюжет, пришедший к англосаксам, вероятно, еще до их переселения на Британские острова, в ходе своего развития преображал конкретные реалии, переносил их из действительного в эпический мир, где они утрачивали значительную часть своего конкретно-исторического содержания, зато обретали нетленный поэтический смысл. Поэтому геаты и даны, как и другие «исторически достоверные» этнонимы и топонимы поэмы,--. одновременно и те самые геаты и даны, которые жили на юге Швеции и на Ютландском полуострове, и в то же время типизированные «эпические» народы, поэтический образ идеального племени.

Таких условно-исторических реалий, преобразующих время действия поэмы в условно-историческое

время, можно привести немало. Но важно не их количество, а их значение. Благодаря широкому включению их в повествование время действия поэмы воспринималось рассказчиком и слушателями как действительно бывшее, существовавшее в реальности, а не как фантастическое: сказочное или мифологическое. «Историзация времени» отражала общую установку на достоверность, «невымышленность» рассказываемого.

Отнесение действия к «героической эпохе» включало эпический мир поэмы в более широкий, но имеющий те же особенности мир всего древнегерманского эпоса, создавало единство эпического времени и обусловливало его замкнутость. Все основные сюжеты наиболее раннего германского героического эпоса (известные, однако, по более поздним англосаксонским, скандинавским, верхненемецким редакциям) отнесены к одному времени и не выходят за его пределы. Эпическое время ограничено хронологическими рамками «героической эпохи», и все события, сжимаясь или растягиваясь, умещаются в нем. Замкнутость и компактность времени позволяла выработать незначительные по количеству, но чрезвычайно емкие и запоминающиеся обозначения, приметы «героического времени». Не случайно из поколения в поколение передаются, не претерпевая изменений, имена прославленных героев и названия мест, где они совершали свои подвиги, в то время как их индивидуальные характеристики и даже последовательность событий, связанных с ними, трансформируются, переосмысливаются иногда почти до неузнаваемости46. Имена собственные, в первую очередь имена героев, являются символами героической эпохи, героического времени. Образованные сложными существительными, подобными поэтическим синонимам, они также служили средством героизации: так, имена Wid-sid"- «много-странствовавший», Hrod-gar- «славное копье», Beowulf- «пчелиный волк», т. е. «медведь»47, значащи и, более того, содержат оценку, восхваляющую и прославляющую носителя имени.

Время поэмы не замыкается в самом сюжете. Многочисленные отступления о предках Хродгара, о судьбе Эрманариха, о шведско-геатской распре и т. д. расширяют хронологические рамки повествования, выводят слушателя за пределы самого сюжета. Создается некая, достаточно ограниченная, правда, временная перспектива, на фоне которой особенно ярко и величественно выступают подвиги Беовульфа и которая охватывает как прошлое, так и будущее. Насколько можно судить, она основывается на широком распространении

эпических сюжетов в среде слушателей. Рассказчик может позволить себе краткие намеки на дела давно минувшие и на грядущие (для Беовульфа или данов) события лишь потому, что все слушатели знают и помнят другие сказания, подробно повествующие о них, и потому эти аллюзии были поняты и соотносимы с развертывающимся действием.

Упоминания и рассказы о прошлых и будущих событиях буквально переполняют поэму. Они вводятся и в авторской речи (например, все четыре отступления о походе Хигелака), и в речах персонажей (так, Хродгар упоминает о бывшей когда-то размолвке Эггте-ова, отца Беовульфа, с геатами; Беовульф подробно рассказывает Хигелаку о грядущей судьбе дочери Хродгара, выданной замуж за Ингельда, и т. д.). Они вызывают постоянные остановки в развитии сюжета, прерывистость основного временного плана - настоя-щего48.

В то же время все отступления имеют и тесную связь с настоящим. Прошлое объясняет настоящее, раскрывает существо происходящего в нем; будущее является прямым следствием и развитием отдельных моментов настоящего и потому тоже неотделимо от него. Прошлое и будущее являются в поэме функциями настоящего и воспринимаются через его призму. Тем самым настоящее в поэме, т. е. время протекания событий сюжета, выдвигается на первый план, выступает более рельефно и ярко.

Что же представляет собой сюжетное время поэмы? В первую очередь оно строго линейно. Насколько легко забегает в будущее и возвращается в прошлое рассказчик в различных деталях, уточняющих действие, настолько жестко выдерживается им последовательность событий самой фабулы. Действие за действием проходят перед слушателем, и каждое из них занимает отведенное ему место во временном ряду, причем в одном временном отрезке содержится лишь одно событие, в какой бы точке пространства оно ни совершалось. Каждое из них обусловлено предшествующим, и потому оно не может быть передвинуто на хронологической шкале. Исключение составляют лишь две оговорки рассказчика перед битвами Беовульфа с Гренде-лем и драконом, когда он заранее как бы предупреждает, чем закончится предстоящее сражение:

А вождь был должен дни этой жизни

в битве закончить, убив чудовище...

(Беовульф, 2341-2342)

Но эти предсказания будущего также основаны на общеизвестности фабулы, само повествование рассчитано не на сообщение совершенно новой информации, а на воспроизведение уже известного, и потому «предсказания» как бы удостоверяли традиционность рассказываемого и концентрировали внимание слушателей на том, как, а не что рассказывается.

Это восприятие и воплощение времени в поэме (и не только в ней, но и в других эпических памятниках) объясняет постоянное расчленение многоплановых эпизодов на серию последовательных действий, например сцен боя.

Последовательность, очередность событий подчеркивается способом отсчета времени - от предшествующего события. Беовульф отплывает из земли геатов и через день и ночь видит утесы датского берега. Беовульф правит геатами 50 лет, и после этого дракон начинает свои нападения и т. д. Никаких других возможностей счета времени поэма не обнаруживает: никакие внешние, не относящиеся к сюжету события не имеют для рассказчика значения временных ориентиров и не могут быть соотнесены со временем сюжета. Более того, в самой поэме временной распределейности подлежат лишь действия, непосредственно составляющие сюжет. Только они обладают длительностью по отношению друг к другу, занимают место во временном ряду. Что же касается отступлений, выходов в прошлое и будущее, то здесь невозможны вообще какие-либо отсчеты времени. Нигде нет ни единого указания на то, когда происходило то или иное упоминаемое событие: битва в Финнсбурге, гибель Хигелака, сражение у Хреоснаберга и т. д. В лучшем случае мы можем определить, что поход Хигелака к франкам состоялся после возвращения Беовульфа от данов и до его восшествия на геатский престол, но, как много после и за сколько до, неизвестно и не интересует рассказчика. О большинстве же событий мы не знаем и этого. Прошлое не членится на отдельные отрезки времени. Оно аморфно и обретает структуру, только если заполнено рядом последовательных, взаимосвязанных событий; тогда к нему применимы те же определения, что и к настоящему в поэме: достаточно вспомнить рассказ о распре геатов и шведов (Беовульф, 2922-2998), чтобы убедиться в том, что и там мы имеем дело с «сюжетным» одноплановым линейным временем.

Но пожалуй, главной особенностью «сюжетного» времени является его непосредственная связь с действием, событием. «Сюжетное» время оформляется и

приводится в движение развитием действия. «Пустые» промежутки времени, как и «пустое» пространство, отмечаются лишь в редчайших случаях и вполне условно («прошло 50 лет»,но они не содержали героического действия, и потому о них нечего сказать) либо - чаще - не отмечаются вовсе.

Таким образом, время в эпическом мире поэмы подчинено закону героического. С одной стороны, оно героично уже потому, что принадлежит «героической эпохе» германского эпоса; с другой стороны, как и пространство, оно определяется героическим действием и не мыслится вне его. Структура эпического мира, таким образом, является взаимосвязанной и взаимодействующей системой «пространство - время - действие» .

Таков эпический мир поэмы, мир противоборствующих добра и зла, мир героического деяния, гиперболизированных чувств и возможностей, мир, в котором отражается реальная жизнь певцов и слушателей, но лишь одной своей стороной - героической, праздничной, необыденной. Герои поэмы отделены от слушателей не тем, что они вымышлены, а идеальностью мира, в котором они живут, и идеальностью своих качеств. Немаловажную роль в формировании поэмы играет и христианский элемент.

Сюжет поэмы не несет никаких черт, связывающих его с христианской идеологией, христианскими литературными традициями. Как признают большинство современных исследователей, христианские элементы возникли в поэме на довольно позднем этапе ее развития, но к моменту ее записи были органически вплетены в текст, и без их характеристики анализ поэмы не может быть сколько-нибудь полным49. Религиозность была неотъемлемой частью сознания средневекового человека, ею была проникнута вся его жизнь от рождения и до смерти. Поэтому неудивительно, что и в поэме, существовавшей во времена становления и укрепления христианской идеологии, она нашла довольно широкое отражение, причем не только в форме отдельных и более или менее самостоятельных упоминаний христианских легенд и реалий50, но и как один из элементов эпического мира в целом.

Было давно уже замечено достаточно странное и до сих пор не объясненное обстоятельство: новозаветная -наиболее существенная в глазах средневекового

человека - литература не нашла никакого отражения в тексте: нет ни упоминаний имени Христа, несмотря на многочисленные обращения к богу, ни ссылок на его жизнь или какие-либо события из жизни святых. Создается впечатление, что рассказчик или незнаком с новозаветными сюжетами (что практически невозможно), или по каким-то причинам не прибегает в своем изложении к ним. В то же время ветхозаветные сюжеты представлены широко: это легенда о сотворении мира (Беовульф, 90-98), о всемирном потопе (1689), о Каине и Авеле (106-108), о конце мира (978, 2724, 3069). Много в поэме и «нейтральных» бессюжетных включений элементов христианской идеологии: частые обращения героев к богу («Дарителю славы» - Беовульф, 316, 928, 955, «Всемогущему повелителю» - 16, 665, 1314, и т. д.); рассуждения о гибельности гордыни (этой теме посвящена речь Хродгара-1727- 1768). Христианские представления в поэме в целом отличаются крайней расплывчатостью и неясностью для самих слушателей. Они свидетельствуют о постепенном вытеснении представлений язычества, которые отнюдь еще не устранены полностью. Достаточно вспомнить описание рукояти меча, найденного Беовуль-фом в подводном жилище Гренделя:

Он разглядывал древний черен,

искусно чеканенный, на котором означивалось,

как пресек потоп великаново семя

в водах неиссякаемых,- кара страшная! -

утопил Господь род гигантов,

богоотверженцев, в хлябях яростных

в мертвенных зыбях; и сияли на золоте

руны ясные, возвещавшие,

для кого и кем этот змееукрашенный

меч был выкован в те века незапамятные

вместе с череном, рукоятью витой...

(Беовульф, 1687-1698)

В традиционно-эпическом описании меча слились сюжеты и представления христианства и язычества, в нем соседствуют легенды о всемирном потопе и о великанах (образ, распространенный и в германской мифологии), божий гнев и руническая надпись.

Видимо, не без оснований можно предположить, что в поэме нашли отражение мотивы и сюжеты христианства по преимуществу космогонического и эсхатологического характера, которые имеют черты сходства с космогоническими сюжетами древнегерманской мифологии. Благодаря их сопоставимости со знакомыми и привычными представлениями они быстрее и легче

усваивались новообращенными христианами. Не случайно, например, воплощенное в многочисленных кен-нингах представление о боге, бесспорно христианском: бог для рассказчика и слушателей - это некое высшее существо, распределяющее земные блага и дары по образцу древнегерманского конунга, повелевающее судьбами людей, дарующее достойным победу в битве и славу. Наиболее часты выражения, которые, например, в скандинавской мифологии относятся к Одину: «всемогущий отец», «даритель славы», «даритель победы». Лишь очень немногие эпитеты или метафоры связаны непосредственно с христианскими представлениями, например «вечный отец».

Речь Хродгара, которая обычно считается наиболее ярким воплощением христианской идеологии, является по сути своей декларацией в формах христианской терминологии правил взаимоотношений короля и его подданных. Именно пренебрежение короля своим долгом, забвение своих обязанностей, как они мыслятся в героическом мире, осуждаются Хродгаром, рассказчиком и слушателями. Поведение «возгордившегося» короля соотносится не только с христианским, но и с героическим идеалом правителя.

Постоянные декларации божественной помощи Бе-овульфу, Хродгару, участия бога в земных делах и т. д. отнюдь не исключают практического подхода рассказчика к событиям поэмы. Невзирая на все, Беовульф побеждает Гренделя «своей собственной силой» (Беовульф, 700); слушатель не ждет каких-либо чудес или непосредственного вмешательства бога, и Беовульф погибает от ран, полученных в битве с огнедышащим драконом. Все развитие сюжета, все детали поведения героев объясняются вполне практическими, земными мотивами (об элементах сказочной фантастики говорилось выше), христианские мотивировки лишь иногда наслаиваются и как бы подкрепляют традиционно-эпические. Например, Беовульф уверен в победе над Гренделем и потому, что он в расцвете героических сил и это деяние является проявлением его сущности героя, и потому, что пользуется покровительством бога.

Значительно существеннее роль христианских элементов в системе ценностей эпического мира. Пространство, принадлежащее героям, как и они сами, находится под покровительством бога. Бог охраняет трон Хродгара и не допускает, чтобы Грендель воссел на него, он помогает Беовульфу во всех его подвигах (не избавляя, однако, от гибели); герои в свою очередь преданы богу, как и следует вассалам по отношению к

своему сюзерену. Бог - верховный повелитель героев, и отношения между ними строятся по знакомому земному образцу: взаимное выполнение долга обеспечивает благополучие и неизменность миропорядка.

Участие бога в судьбе Беовульфа, его поддержка и помощь в сражениях - дополнительное средство героизации образа, сообщающее ему ореол праведности в глазах слушателей-христиан, пускай неофитов еще слабо знакомых со сложной догматикой и символикой, но уже воспринявших некоторые основные положения нового вероучения. Победы Беовульфа над чудовищами нравственны и освящены авторитетом бога.

Другой полюс эпического мира - это полюс отверженных богом его врагов и недругов. Система оппозиций распространяется и на характеристику персонажей с христианских позиций и также противопоставляет героев и чудовищ. В давние времена бог осудил и отверг противников героя за различные злодеяния, и они изгнаны не только из мира героев, но и из мира божьего. Они находятся вне общественных связей, как земных, так и небесных, и победа над ними героя - это восстановление как земной, так и небесной справедливости. Более того, можно предположить, что Грендель в представлении рассказчика и слушателей ассоциируется с библейским (ветхозаветным) сатаной: многие метафоры, обозначающие его, являются парафразами слова «дьявол» в христианской литературе: helle hafta (captivus inferni) - «пленник ада», feond mancynnes (ho-stis humani generis) - «враг рода человеческого»51.

Влияние христианской религии, таким образом, проявляется в «Беовульфе» в большей степени в передаче самой атмосферы жизни, где религиозность является естественным проявлением средневекового сознания, нежели в намеренном воплощении основ христианского вероучения. Именно поэтому христианские представления включаются в систему элементов, определяющих облик эпического мира, его внешние атрибуты. Тем не менее наиболее существенные стороны эпического мира, его структура не обнаруживают влияния христианства, а остаются традиционно-героическими. Христианская идеология проникает лишь в наиболее подвижную, наиболее подверженную изменениям систему ценностей эпического мира, причем на правах одного из многих ее элементов, и не влечет за собой радикальной перестройки или пересмотра остальных этических представлений. Христианская модель мира в некоторых своих частях совмещается с эпической, накладывается на нее, но не вытесняет и не подменяет ее.

Эпический мир «Беовульфа» близок общегерманскому, модификации его незначительны и, самое главное, не затрагивают его структуры. В то же время поэма, основываясь на традиционном общегерманском сюжете, отнесенном к «героической» для германцев эпохе, приобретает некоторые локальные черты и включает множество отступлений, сюжеты которых связаны с местными, английской и скандинавской, традициями. Правда, как свидетельствует «Видсид», грань между этими традициями ощущалась слабо: в поэме не проводится различий между сюжетами (или героями) общегерманскими и местными; все они перечисляются подряд, без определенной системы. Тем не менее локальные сюжеты, очевидно, возникают в более позднюю эпоху, о чем свидетельствует ряд особенностей поэм на эти темы.

К сожалению, до нашего времени не сохранилось полностью ни одной англосаксонской поэмы этого типа, хотя о существовании их мы знаем немало, и в первую очередь из «Беовульфа», где кратко пересказаны некоторые поэмы. Вторым источником наших сведений о героических поэмах на местные сюжеты является, конечно, «Видсид». И лишь краткий фрагмент одной из таких поэм, по счастью пересказанной полностью в «Беовульфе», дошел до нашего времени - это фрагмент (около 50 строк) песни «Битва в Финнсбурге» . Среди других поэм, содержание (но не форма воплощения) которых известно, можно назвать сказания об Ингель-де, короле хадобардов, который женился на дочери Хродгара в знак мира с данами (эта история излагается в «Беовульфе»), о мерсийском короле Оффе53 и др.

Насколько можно судить на основании фрагмента «Битвы в Финнсбурге» и пересказов других поэм, эпический мир, воплощенный в них, в целом очень близок «Беовульфу», хотя, возможно, и не тождествен ему. Общими являются наиболее существенные, структурообразующие элементы, в первую очередь концепция героического, определяющая основные признаки эпического мира. Общезначимым (для племени или народа) является центральный конфликт поэм, его разрешение влияет на судьбы данов и хадобардов в сказании об Ингельде, данов и фризов-в песни о Финнсбурге. Героическое действие - сражение - находится в центре внимания рассказчика, праздничные пиры с раздачей даров и приготовления к битве служат его обрамлением. Действия, характеристики героев

сильно гиперболизированы, проникнуты пафосом героики. Сохраняются наиболее важные особенности и пространственно-временных характеристик эпического мира. Пространство представляется, как и в «Беовульфе», «точечным», дискретным, центр мира - дворец, в котором пируют герои, там же происходит и часть сражений: нападение на данов во время пира в сказании об Ингельде, битва данов и фризов во дворце Финна («Битва в Финнсбурге»). Замкнуто и дискретно «сюжетное» время этих поэм. Последовательные изображения отдельных эпизодов свидетельствуют об однопланово-сти повествования, строгой приуроченности временных промежутков к определенному участку эпического пространства. Так, сохранившийся фрагмент «Битвы в Финнсбурге» содержит рассказ об одном из эпизодов сражения в замке Финна - нападении фризов на зал, в котором расположились датские воины Хнэфа.

Как ни сложно говорить о поэтике произведений, которые не сохранились в полном виде, все же, как кажется, можно сделать несколько наблюдений об особенностях их эпического мира в сравнении с традиционным общегерманским. Во-первых, содержание конфликта лишено в них элементов фантастики: друг другу противопоставлены не герои и чудовища, как в «Беовульфе», а два племени или две группы одного племени. Это обстоятельство влечет ряд других изменений. Нет столь четкого, как в «Беовульфе», разграничения двух полюсов эпического мира. Повествуя о происходящем, рассказчик, как кажется, занимает позицию стороннего наблюдателя, не внося элемента оценки противников и не принимая сторону одного из них. Соответственно утрачивается столь существенное в «Беовульфе» постоянное противопоставление мира людей и мира чудовищ. В героических поэмах есть только мир людей, героев, который функционирует в соответствии с общей моделью.

Во-вторых, пространство эпического мира, как о нем можно судить, представляется значительно менее условным, чем в традиционном героическом эпосе. Уже сам конфликт, требующий участия в нем реально существующих или существовавших в недавнем прошлом племен, обусловливает снижение условности при изображении пространства, необходимость его топографического приурочения к какой-то определенной местности.

В-третьих, представляется, что время этих поэм не выходит за пределы «сюжетного» времени. Сам сюжет ни по времени, ни по другим признакам не приурочива-

ется к «героической эпохе», а отнесен к более позднему и своему для каждой из поэм времени, которое начинается и заканчивается вместе с сюжетом.

Постепенное развитие героического эпоса на собственно английской почве ведет не только к некоторой модификации традиционных форм эпоса. Сосуществование и одновременное функционирование типологически разностадиальных жанров приводит к трансформации в них представлений о героическом мире и героическом обществе.

| |

Отличительные черты...

Корни эпоса уходят в глубь мифологического мышления - эпос обобщает историческое прошлое народа языком мифа [Мелетинский 1976, с. 269] , мифологический сюжет оказывается своеобразной канвой, предшествуя историческому событию [Бабурин, Левингтон, с. 232] , воспроизведение мифологической схемы для эпоса важнее точного отображения исторических фактов [Левингтон, с. 333] .

Источником эпоса В.Я. Пропп считает шаманский миф [Пропп 1976,с. 299-301] - повествование об инициатическом странствовании шамана в ином мире и его браке с хозяйкой стихий - прародительницей всего сущего. Герой шаманского мифа "заведомо не является рядовым членом коллектива: он либо герой, наделенный выдающимися способностями, либо противопоставленный герою неудачник" [Березкин, с. 15] , герой - "предок, учредитель рода и обычаев" [Пропп 1986, с. 355] . Иначе говоря, эпический герой восходит к образу первопредка, который может объединять в себе тотемического прародителя и культурного героя [Мелетинский 1976, с. 208-209; Мелетинский 1977, с. 37] .

Круг основных деяний первопредка связан с миростроением, созданием современного облика мира, добыванием для людей природных и культурных благ. Эти черты переходят затем к герою архаического эпоса. Этот герой, подобно первопредку, предстает добытчиком культурных благ, либо полученных в подарок (нарт Сослан получает дары от дуагов - благих богов, - и эти дары достаются всему нартскому народу [Нартские сказания, с. 77-81] ), либо похищая их (Вяйнемейнен похищает Сампо [Калевала, с. 474-485] , нарт Сосруко - божественный напиток [Мелетинский 1977, с. 36-37] , либо отвоевывая (Сослан [Мелетинский 1976, с. 273] ); он раздает имена и судьбу всему живому и неживому (умирающий Сослан [Нартские сказания, с. 177-188] ), наконец, его типичной чертой является очистка земли от чудовищ, носящая иногда космогонический характер (Гесэр превращает поверженные чудовища в золото, серебро, женьшень [Жуковская, с. 111-116] ) или же собственно героический (подвиги Беовульфа, нарта Батазара [Нарты, с. 282-286] , Сигурда-Зигфрида [Старшая Эдда, с. 279-281; Роговой Зигфрид, с. 279, 291-293] , многих греческих и индийских героев). В архаическом эпосе герою будут свойственны многие и даже все перечисленные характеристики: таков, например, Вяйнемейнен.

Сверхъестественность деяний архаического героя - первопредка есть одно из проявлений его анормальности - несоответствия нормам человеческой жизни. На раннем этапе развития мифологии анормальность в любом ее проявлении есть достоинство первопредка и образов, восходящих к нему [Гуревич 1979, с. 84] , она вполне объяснима: "мифические первопредки вели себя часто не по правилам, так как правила только создавались в результате их жизнедеятельности" [Мелетинский 1976, с. 222] . Анормальны не только поступки первопредка, но и его внешность (ирландский Кухулин [Михайлова, с. 120] ), возраст (нарт Сосруко помнил начало мира - он был тогда мужем зрелых лет [Мелетинский 1976, с. 270] ); одной из опознавательных черт первопредка является его одиночество, сиротство: в наиболее древних случаях само имя героя переводится как "одинокий" (якутский Эр-Соготох [Мелетинский 1976, с. 272] , калмыцкий Джангар [Кичиков, с. 213-214] ), не имеют отца прародители сасунских богатырей Санасар и Багдасар, сиротами растут Мгер-Старший и Давид [Давид Сасунский] .

Иногда в текстах встречается противоречие: герой называет себя сиротой и тут же указываются его родители (Джангар [Джангар, с. 17] , Сигурд [Старшая Эдда, с. 279] ). Архаический герой часто имеет черты предка, вернувшегося к жизни, - это его быстрое, иногда мгновенное, взросление [Пропп 1976, с. 237-240] ; примеры см.: [Давид Сасунский, с. 51; Мелетинский 1976, с. 307; Джангар, с. 17-18; Нюргун Боотур Стремительный, с. 17, 28; Роговой Зигфрид, с. 227-228] , иными словами, герой рождается сразу взрослым и сразу же берется за дело освобождения, его рождение есть прямой ответ на наступление беды [Пропп 1976, с. 223] .

Появление на свет героя так или иначе связано с огнем: наиболее древняя форма представлений сохранилась у тюрок, считавших, что душа-зародыш падала через дымовое отверстие юрты в очаг и богиней очага помещалась в лоно женщины [Потапов,с. 35-36] , ср. монгольское предание о зачатии Алан-Гоа (прабабка Чингиза) от светловолосого солнечного человека, проникшего к ней через дымовое отверстие [Сокровенное сказание монголов, с. 14] ; у оседлых народов герой - вернувшийся предок рождением своим связан с печью [Пропп 1976, с. 217] - местом захоронения праха предков [Пропп 1976, с. 221] , этот мотив представлен не только в русской сказке, но и в эпосе - сидение Ильи Муромца на печи и мгновенное обретение им силы по слову странников.

Герой - вернувшийся предок есть тем самым герой из иного мира (поскольку иной мир - в том числе и мир мертвых). С развитием мифологии иной мир может превратиться в мир богов, и тогда главный герой эпоса оказывается богом или полубогом, пришедшим к людям, дабы помочь им. Древнейшим вариантом нисхождения небожителя на землю является просто спуск с неба без земного рождения (якутский Нюргун [Нюргун Боотур Стремительный] ); самой архаической формой рождения божества среди людей следует признать рождение из камня (Сослан-Сосруко [Нарты, с. 25; Нартские сказания, с. 71] ), а более поздней - аватару, т.е. воплощение бога в теле человека, так что герой имеет и божественных, и земных родителей (Рама, Кришна и др. аватары Вишну [Эрман, Темкин, с. 38-40] , Гесэр [Гесэр, с. 118-128] ), в дальнейшем только один из родителей - бог или богиня (большинство греческих героев, в индийском эпосе - Пандавы и Карна; отголоском божественного происхождения можно считать вскармливание героя богиней (албанский Муйи [Албанские сказания, с. 12] и другие балканские герои).

Герой-полубог, ведущий свое происхождение из иного мира, всегда обладает даром магической неуязвимости (оборотной стороной которой иногда является магическая уязвимость (Ахилл)). Вероятно, этот мотив следует связать с древнейшими представлениями о каменнотелых богатырях и о горах, как одной из форм иного мира [Березкин, с. 13] . В таком случае мы можем выстроить цепочку типологической преемственности образов.

Наиболее древен скандинавский великан Хрунгнир, весь состоящий из камня и не имеющий равных себе по силе [Буслаев, с. 228] , ему близок и русский Святогор, затем Сослан-Сосруко, чье имя означает "Сын Камня" [Нарты, с. 26] , приминающий телом землю [Нарты, с. 43] ; с появлением железа каменнотелость сменяется железнотелостью - тело Нюргуна описывается и как каменное, и как железное [Нюргун Боотур Стремительный, с. 17, 71] , булатно-стальной нарт Батрадз [Нартские сказания, с. 257] ; в дальнейшем железной остается лишь часть тела героя - железные руки бурятских небожителей [Гесэр, с. 80] , железные ноги Тлепша [Нарты, с. 319] ; постепенно неуязвимость переходит на броню - промежуточной формой являются золотой панцирь и серьги, вросшие в тело Карны [Махабхарата, с. 110] , затем просто несокрушимость брони [Гесэр, с. 156] , показателем этого может быть отскакивающее и тупящееся о броню оружие [Былины, №5] .

Другим развитием мотива железнотелости может быть приобретенная неуязвимость - Ахилл, Зигфрид; причем образ рогового панциря Зигфрида есть воспоминание о "нечеловечности" тела героя, в случае с Ахиллом нуязвимость мыслится более абстрактно.

Реликтом полностью забытой каменнотелости как таковой служит пренебрежение ранами (в бурятском эпосе Гесэр и чудовище отрывают от тела друг друга огромные куски мяса, но не замечают этого [Гесэр, с. 158-160] , в "Махабхарате" цари получают страшнейшие раны, от которых оправляются удивительно быстро). В ряд этих несокрушимых героев становится и Илья Муромец, которому "смерть на бою не писана".

Гора, камень опознается как символ силы [Буслаев, с. 43] , и именно силы богатырской [Мкртчян, с. 6] , откуда очевидна сверхчеловечность силы каменнотелого героя (в русском эпосе - Илья Муромец, имеющий многие черты архаического богатыря, в одиночку одолевает войско, причем архаическим же оружием: дубиной или трупом врага; ср. аналогичный мотив в армянском эпосе [Давид Сасунский, с. 231, 323] ).

Вообще архаического героя отличает избыточность во всем (см. выше об анормальности): силе, росте, возрасте, крепости сна, обжорстве, эротизме и т.п. Для архаического эпоса поединок героя с великаном - кто съест больше - нормальное явление [Нарты, с. 183] , (сила армянских витязей измеряется объемом съеденной пищи [Давид Сасунский] ), но в эпосе классическом обжорство - признак отрицательного героя и уже не считается показателем богатырства (Былина "Илья и Идолище" [Былины, № 118] ).

Герой классического эпоса - уже не полубог, а человек, воплощение моральных норм или же чисто человеческих качеств [Шталь; Буслаев, с. 20-21] ; к этому времени совершился переворот в человеческом сознании - утрачена логика оборотничества, мифология гармонизируется и рационализируется [Лосев, с. 369-373] , иной мир и герои, принадлежащие к нему, начинают восприниматься преимущественно негативно. Хозяева иного мира в большинстве своем приобретают роль враждебных чудовищ [Пропп 1955, с. 33, 41] , в образах некоторых врагов высмеивается идеал архаического богатыря (Идолище). Что касается главного героя эпоса, то многие черты архаики в его образе нивелируются (в сцене с Идолищем Илья, воплощающий тип архаического богатыря, ведет себя как человек, а не исполин, высмеивая безмерное обжорство врага).

И все же конфликт между старым и новым - неразрешим: архаический герой в классическом (термин Е.М. Мелетинского) эпосе неизбежно гибнет (Сигурд, Ахилл, Карна и т.д.). Другой формой проявления этого конфликта является общемировой сюжет ссоры эпического государя с лучшим из витязей (Ахилл и Агамемнон, Сид и Альфонс, Илья Муромец и Владимир и т.д.). Универсальность этого мотива объясняется особенностями древнего мышления: любое отступление от стандарта (даже в лучшую сторону) подлежит наказанию [Гуревич 1984, с. 201] , доблестью является сходство с другими [Гуревич 1984, с. 215] .

Однако корни мотива неприятия лучшего из героев уходят едва ли не в доэпические предания - в страх перед анормальным, сверхъестественно сильным и не знающим моральных законов героем шаманского мифа - первопредком.

Библиография:

Албанские сказания - Старинные албанские сказания. М.: Худ. лит., 1971
Беовульф - Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.: Худ. лит., 1975
Былины - Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. 2-е изд. Т.1-2. М., 1909-1910
Гесэр - Гесэр: Бурятский героический эпос. М.: Худ. лит., 1968
Давид Сасунский - Давид Сасунский: Армянский народный эпос. Ереван: Аревик, 1988
Джангар - Джангар: Калмыцкий народный эпос. М.: Худ. лит., 1940
Калевала - Калевала. М.: Худ. лит., 1977
Махабхарата - Махабхарата. Рамаяна. М.: Худ. лит., 1974
Нарты - Нарты: Кабардинский эпос. М.: Гослитиздат, 1951
Нартские сказания - Нартские сказания: Осетинский народный эпос. М., 1949
Нюргун - Нюргун Боотур Стремительный: Якутский героический эпос - олонхо. Воссоздал на основе народных сказаний П.Ойунский. Изд. 2-е. Якутск: Кн. Изд-во, 1982
Сокровенное сказание монголов// Монголой нюуса тобмо. Сокровенное сказание монголов: Пер. С. Козина. Улан-Удэ: Буряандай номой хэблэл, 1990
Старшая Эдда // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.: Худ. лит., 1975.
Роговой Зигфрид - Чудесная повесть о Роговом Зигфриде// Песнь о Нибелунгах. М.: Худ.лит., 1975
Эрман В.Г., Темкин Э.Н. Мифы Древней Индии. М.: Наука, 1975
Бабурин, Левингтон - Бабурин А.К., Левингтон Г.А. К проблеме "у этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов" // Фольклор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов. Л.: Наука, 1984
Березкин - Березкин Ю.Э. Мифы южноамериканских индейцев на сюжет обряда инициации// Фольклор и этнография. Л.: Наука, 1984
Буслаев - Буслаев Ф.И. Народная поэзия. Исторические очерки. СПб, 1887
Гуревич 1979 - Гуревич А.Я. "Эдда" и сага. М.: Наука, 1979
Гуревич 1984 - Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984
Жуковская - Жуковская Н.Л. Бурятская мифология и ее монгольские параллели // Символика культов и ритуалов народов зарубежной Азии. М.: Наука, 1980
Кичиков - Кичиков А.Ш. О происхождении названия эпоса "Джангар" // Зап. Калмыц. НИИ языка, литературы и истории. Элиста, 1962, вып.2
Левингтон - Левингтон Г.А. Предания и мифы // Мифы народов мира. М.: Сов. Энциклопедия, 1992.Т.2
Лосев - Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М.: Изд-во МГУ, 1982
Мелетинский 1976 - Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Наука, 1976
Мелетинский 1977 - Мелетинский Е.М. Миф и историческая поэтика фольклора // Фольклор. Поэтическая система. М.: Наука, 1977
Михайлова - Михайлова Т.А. "Боевая колесница с серпами" как памятник, как текста, как реалия // Эпос Северной Европы. Пути эволюции. М.: Изд-во МГУ, 1989
Мкртчян - Мкртчян Л.М. Героико-патриотический эпос армянского народа // Давид Сасунский: Армянский народный эпос. Ереван: Аревик, 1988
Потапов - Потапов Л.В. Алтайский шаманизм. Л.: Наука, 1991
Пропп 1955 - Пропп В.Я. Русский героический эпос. Л.: Изд-во ЛГУ, 1955
Пропп 1976 - Пропп В.Я. Фольклор и действительность: Избранные статьи. М.: Наука, 1976
Пропп 1986 - Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд-во ЛГУ, 1986
Шталь - Шталь И.В. Эволюция эпического изображения (Четыре поколения героев "Одиссеи" Гомера) // Типология народного эпоса. М.: Наука, 1975

К сожалению, материал поступил без указания автора…

Важнейший источник формирования героического эпоса - мифы, в особенности мифологические сказания о первопредках - культурных героях. В ранней эпике, складывавшейся в эпоху разложения родо-племенного строя, героика выступает ещё в мифологической оболочке; используются язык и концепции первобытных мифов. Исторические предания (см. История и мифы) являются второстепенным источником развития архаического эпоса, в известной мере сосуществуют с ним, почти не смешиваясь. И лишь позднее классические формы эпоса, развивавшиеся в условиях государственной консолидации народов, опираются на исторические предания, в них налицо тенденция к демифологизации. На первый план выступают отношения племён и архаических государств реально существовавших. В архаических эпосах прошлое племени рисуется как история «настоящих людей», человеческого рода, поскольку границы человечества и племени или группы родственных племён субъективно совпадают; в них повествуется о происхождении человека, добывании элементов культуры и защите их от чудовищ. Эпическое время в этих памятниках - мифическая эпоха первотворения.

В архаической эпике обычно выступает некая, в значительной мере мифологическая, дуальная система постоянно враждующих племён - своего, человеческого, и чужого, демонского (при этом на втором плане в эпосах могут фигурировать и другие мифические миры и племена). Эта межплеменная борьба является конкретным выражением защиты космоса от сил хаоса. «Враги» большей частью хтоничны, то есть связаны с подземным миром, смертью, болезнями и т. п., а «своё» племя локализовано на «средней земле» и пользуется покровительством небесных богов. Таково, например, противопоставление, чисто мифологическое в своей основе, якутских демонских богатырей абасы, находящихся под покровительством духов болезней, хтонических демонов абасы, и человеческих богатырей айы, покровительствуемых айы. Эта чисто мифологическая оппозиция накладывается в якутских богатырских поэмах на противопоставление предков якутов - группы скотоводческих тюркских племён - окружающим якутов тунгусо-маньчжурским племенам, занимающимся лесной охотой и рыболовством.

В эпосе алтайских тюрок и бурят нет резкого деления на два враждующих племени (у бурят такое деление сохранено в применении к небесным духам и богам), но богатыри сражаются с различными чудовищами-мангадхаями в бурятских улигерах (см. в ст. Мангус) или с чудовищами, подчинёнными Эрлику, хозяину преисподней, в эпосе алтайцев. В борьбу с чудовищами вступают шумеро-аккадские Гильгамеш и Энкиду , грузинский герой Амирани , знаменитые древнегреческие герои Персей , Тесей , Геракл , германо-скандинавские и англосаксонские герои Сигмунд , Сигурд , Беовульф . Для архаического эпоса типична сугубо мифологическая фигура «матери» или «хозяйки» демонских богатырей: старая шаманка абасы в якутских поэмах, старуха-куропатка - мать алтайских чудовищ, безобразная мангадхайка у бурят, «лебединые старухи» у хакасов, хозяйка Страны севера Лоухи у финнов и т. д. С этими персонажами можно сравнить, с одной стороны, мифических - эскимосскую Седну, кетскую Хоседэм , вавилонскую Тиамат , а, с другой стороны, персонажи более развитых эпосов - королеву Медб в ирландских сагах, мать Гренделя в «Беовульфе», старуху Сурхайиль в тюркском «Алпамыше» и т. д.

«Своё» племя в архаической эпике не имеет исторического имени. Нарты или сыны Калевы (полное отождествление финских героев с сынами Калевалы имеет место только в тексте «Калевалы», опубликованном Э. Лёнротом, ср. эстонского Калевипоэга и русских Колывановичей) - это просто племя героев, богатырей, противостоящих не только хтоническим демонам, но отчасти и своим измельчавшим потомкам. В развитых эпосах - германском, греческом, индийском - готы и бургунды, ахейцы и троянцы, пандавы и кауравы, уже исчезнувшие как самостоятельные племена и только в качестве одного из компонетов вошедшие в «этнос» носителей эпоса, выступают прежде всего как героические племена давнего героического века, представлены как некий героический, в сущности мифический, образец для последующих поколении.

Кое в чём нарты и им подобные героические племена сопоставимы с некогда действовавшими первопредками из древних мифов (тем более, что они и воспринимаются как предки народа - носителя эпической традиции), а время их жизни и славных походов - с мифическим временем типа «времени сновидения». Не случайно в образах героев наиболее архаических эпических поэм и сказаний отчётливо обнаруживаются реликтовые черты первопредков или культурного героя. Так, старейший и популярнейший герой якутского олонхо Эр-Соготох («муж-одинокий») - богатырь, живущий одиноко, не знающий других людей и не имеющий родителей (отсюда его прозвище), так как он - первопредок человеческого племени.

В якутском эпосе известен и другой тип богатыря, посланного небесными богами на землю с особой миссией - очистить землю от чудовищ абасы. Это тоже типичное деяние мифологического культурного героя. Эпос тюрко-монгольских народов Сибири знает и мифологическую пару первых людей - родоначальников, устроителей жизни на «средней земле». В бурятских улигерах сестра сватает брату небесную богиню с целью продолжения человеческого рода. Образы родоначальников-первопредков занимают важное место в осетинских сказаниях о нартах. Таковы Сатана и Урызмаг - сестра и брат, ставшие супругами, а также братья-близнецы Ахсар и Ахсартаг (ср. с близнецами Санасаром и Багдасаром - основателями Сасуна в древней ветви армянского эпоса). Древнейший нартский богатырь Сосруко ярко обнаруживает черты культурного героя.

Ещё ярче черты культурного героя-демиурга выступают в образе карело-финского Вяйнямёйнена и отчасти его «двойника» - кузнеца-демиурга Ильмаринена . Во многом Вяйнямёйнен сопоставим с образом скандинавского бога Одина (культурный герой - шаман, его отрицательный вариант - плут Локи). Связь образов Одина, Тора, Локи с традициями культурных героев облегчила превращение этих богов в героев архаической эпохи.

Мифологический слой легко обнаруживается и в классических формах эпоса. Например, в индийской «Рамаяне» Рама сохраняет черты культурного героя, призванного уничтожить демонов, и напоминает Барида и некоторых других персонажей дравидских мифов. В монгольском эпосе о Гесере герой также выполняет миссию борьбы с демонами во всех четырёх странах света, что соответствует архаической космологической модели; Гесеру не чужды и черты трикстера. В эпическом творчестве, порождённом древними аграрными цивилизациями, широко использованы в качестве моделей построения сюжета и образа специфичные для этих аграрных цивилизаций календарные мифы.

Многие эпические герои, даже имеющие исторические прототипы, определённым образом соотнесены с теми или иными богами и их функциями; поэтому некоторые сюжеты или фрагменты сюжетов воспроизводят традиционные мифологемы (что, однако, не является доказательством происхождения эпического памятника в целом из мифов и ритуальных текстов).

Согласно исследованию Ж. Дюмезиля, индоевропейская трихотомическая система мифологических функций (магическая и юридическая власть, воинская сила, плодородие) и соответствующие ей иерархические или конфликтные соотношения между богами воспроизводятся на «героическом» уровне в «Махабхарате», римских легендах и даже в осетинской версии нартских сказаний. Пандавы в «Махабхарате» - фактически сыновья не бесплодного Панду, а богов (дхармы, Вайю, Индры и Ашвинов) и в своём поведении повторяют в какой-то мере функциональную структуру, в которую входят эти боги. Реликты подобной структуры Дюмезиль видит и в «Илиаде», где Парис , выбрав Афродиту, восстановил против себя Геру и Афину, представляющих иные мифологические функции, и навлёк войну. В истории разрушительной войны пандавов и кауравов Дюмезиль также усматривает перенос на эпический уровень эсхатологического мифа (ср. аналогичное явление в ирландской традиции). Учитывая мифологическую субструктуру героических эпопей, Дюмезиль выявляет ряд эпических параллелей в древней литературе индоевропейских народов (скандинавской, ирландской, иранской, греческой, римской, индийской). Однако классические формы эпоса, хотя в них и сохраняется связь с мифами, в отличие от архаической эпики, опираются на исторические предания, пользуются их языком для изложения событий далёкого прошлого, причём не мифического, а исторического, точнее - квазиисторического. Они отличаются от архаического эпоса не столько степенью достоверности рассказа, сколько географическими названиями, историческими наименованиями племён и государств, царей и вождей, войн и миграций. Эпическое время представляется по типу мифического как начальное время и время активных действий предков, предопределивших последующий порядок, но повествуется не о творении мира, а о заре национальной истории, об устройстве древнейших государственных образований и т. д.

Мифическая борьба за космос против хаоса преобразуется в защиту родственной группы племён, своих государств, своей веры от захватчиков, насильников, язычников. Полностью отпадает шаманский ореол эпического героя, уступая место чисто воинской героической этике и эстетике. Подобно мифу, героический эпос не воспринимается как вымысел, и в этом смысле они могут быть почти в равной мере противопоставлены сказке. Только в романическом эпосе (рыцарском романе) линии героического эпоса и волшебной сказки как бы сливаются. Романический эпос осознаётся как художественный вымысел.

• Мелетинский E. M., Происхождение героического эпоса, М., 1963;
• Топоров В. Н., О космологических источниках раннеисторических описаний, в кн.: Труды по знаковым системам, т. 6, Тарту, 1973, с. 106-50;
• Гринцер П. А., Древнеиндийский эпос. Генезис и типология, М., 1974;
• Рифтин Б. Л., От мифа к роману. Эволюция изображения персонажа в китайской литературе, М., 1979;
• Carpenter R., Folk tale, fiction and saga in the Homeric epies, Berkeley - Los Angeles, 1946;
• Autran Ch., Homиre et les origines sacerdetales de Lйрорйе grecque, t. 1-3, P., 1938-43;
• его же, L epopйe indoue, P., 1946;
• Levy G. R., The sword from the rock. An investigation into the origins of epic literature and the development of the hero, L., 1953;
• Vries J. de, Betrachtungen zum Mдrchen besonders in seinem Verhдltnis zu Heldensage und Mythos, Hels., 1954;
• Dumйzil G., Mythe et йpopйe, t. 1-3, P., 1968-73.

}