Какую роль в комедии играет «немая сцена»?
«Немой сцене» сам Гоголь придавал большое значение. Актеры в первых постановках «Ревизора» редко выполня­ли содержание ремарки, относящейся к последней сцене, занавес почти всегда опускался сразу, и зрители не могли уви­деть окаменевших действующих лиц. По­этому Гоголь не один раз писал и говорил о последней сцене. Вот несколько его за­мечаний, помимо большой ремарки в са­мом тексте пьесы.

«Последняя сцена «Ревизора» должна быть особенно сыграна умно. Положение многих лиц почти трагическое». И дальше о городничем: «Обмануться так грубо то­му, который умел проводить умных людей и даже искусных плутов! Возвещение о приезде наконец настоящего ревизора для него громовой удар. Он окаменел. Рас­простертые его руки и закинутая назад го­лова остались неподвижными, вокруг него вся действующая группа составляет в одно мгновение окаменевшую группу в разных положениях. Картина должна быть уста­новлена почти так: посередине городни­чий, совершенно онемевший и остолбенев­ший… Две-три минуты не должен опус­каться занавес…

Последняя сцена не будет иметь успеха, пока не поймут, что это просто немая картина, представляющая собой окаменев­шую группу… Испуг каждого героя не по­хож на испуг другого, как непохожи сте­пень боязни и страха каждого».

Объясните, почему Гоголь написал так мно­годополнительных материалов, которые сопровож­дают эту пьесу. Это и «Театральный разъезд после представления новой комедии», и ряд других мате­риалов: «Отрывок из письма, писанного автором вскоре после представления «Ревизора» к одному литератору», «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора».
Первое представление комедии «Реви­зор» в Александринском театре 16 апреля 1836 года не порадовало Гоголя, а вызва­ло обиду непонимания его пьесы, глухоты публики и актеров. Комедия была воспри­нята как забавное приключение мнимого ревизора, действующие лица были забав­ны, смешны, приятны и только ужаса «немой сцены» никто не постиг. Хлеста­ков в цеполнении актера Дюра предстал перед зрителями как смешной врунишка. «Ревизор» сыгран, - писал Гоголь, - а у меня на душе так смутно, так странно… Главная роль пропала… Дюр не на волос не понял, что такое Хлестаков… Он сде­лался просто обыкновенным вралем…»

И Гоголь почувствовал необходимость раскрыть актерам и тем, кто будет ставить спектакль, свое понимание созданных им ролей. Отсюда и множество материалов, посвященных «Ревизору».

Гоголь писал, что актеры должны прежде всего «стараться понять общече­ловеческое выражение роли, должны рассмотреть, зачем призвана эта роль». И он подробно раскрывает в своих стать­ях, что такое Хлестаков, указывает на его типичность (не случайно дана фраза ге­роя: «Я везде, везде»). Гоголь отмечает в «Отрывке из письма…»: «Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут делался или делается Хлестаковым… И ловкий гвардейский офицер окажется иногда Хлестаковым, и государственный муж окажется иногда Хлестаковым, и наш брат, грешный литератор, окажет­ся подчас Хлестаковым. Словом, редко кто им не будет хоть раз в жизни…»

Гоголя особенно не беспокоила роль городничего: актеры Сосновский (Александринский театр) и Щепкин (Малый те­атр) вполне удовлетворяли его, замечания касались лишь перехода чувств городни­чего в последнем действии. Уделил вни­мание Гоголь тому, как следует играть Бобчинского и Добчинского. Но главная его забота - Хлестаков и «немая сцена». Он увидел, что «Замечаний для господ ак­теров» и пространной ремарки к «немой сцене» оказалось недостаточно.

В «Театральном разъезде…» Гоголь обращается к положительному герою комедии - смеху.

Если вы не помните, когда комедия «Ревизор» вышла в свет, или вроде как помните, но сейчас забыли, или если вы вообще считаете, что этим не стоит загружать свою голову, то спешим напомнить (или сообщить) вам, что Гоголь начал читать свое творение в январе 1836 года. Да, в те времена писатели не носили напрямик тексты своих рукописей издателям, а сначала читали их своим друзьям, на вечерах в домах известных литераторов. Так вот. Гоголь читал «Ревизора» на вечере у Василия Андреевича Жуковского. По воспоминаниям современников, читал он великолепно. Спокойно, просто. Он сам как бы разыгрывал всю пьесу. И при этом ни разу не смеялся сам. И только когда слушатели не могли удержаться от смеха, он лукаво усмехался. Можно полагать, что это было самое яркое и самое верное исполнение «Ревизора», потому что оно было авторским. Все прочие постановки были попытками понять Гоголя, приблизиться к нему. И никому, наверное, это не удалось в полной мере. А началось все тогда, еще при жизни писателя.

Премьера

Сначала Гоголь и его друзья очень долго не могли добиться разрешения на постановку «Ревизора». Жуковский убеждал царя, что «в комедии нет ничего неблагонадежного, что это только веселая насмешка над плохими провинциальными чиновниками».

Наконец, разрешение было дано, и 19 апреля 1836 года состоялась премьера спектакля на сцене Александринского театра.
Царь остался недоволен спектаклем. Только во время представления он начал понимать настоящий смысл комедии. Говорят, что, выходя из ложи, он сказал: «Ну и пьеска! Всем досталось, а мне больше всех».
Зато достоверно известно, что и Гоголь был очень недоволен постановкой. Много лет спустя он писал: «Представление «Ревизора» произвело на меня тягостное впечатление. Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли. Мне хотелось убежать от всего». Гоголь, кажется, был единственным, кто воспринял первую постановку как провал.
После спектакля он был «в раздраженном состоянии духа»: «Господи боже! Ну, если бы два ругали, ну, и бог с ними, а то все, все…»
Это не было правдой, хотя и нашлись люди, которые возненавидели Гоголя. Так, граф Федор Иванович Толстой говорил при многолюдном собрании, что Гоголь – «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь». Именно такие заявления писатель переносил особенно тяжело. «Враг России» - это про него-то? Не удивительно, что вскоре после премьеры Гоголь уехал за границу, отказавшись от постановки пьесы в Москве, несмотря на уговоры и М. Щепкина.
Реакция на «Ревизора» была очень разной. Но при этом у большинства зрителей она вызывала недоумение. Сохранилось признание актера Петра Григорьева, исполнявшего роль судьи Ляпкина-Тяпкина: «…эта пиеса пока для нас всех как будто какая-то загадка. В первое представление смеялись громко и много, поддерживая крепко, - надо будет ждать, как она оценится со временем всеми, а для нашего брата, актёра, она такое новое произведение, которое мы, может быть, еще не сумеем оценить с одного или двух раз».
Но для нас сейчас гораздо важнее понять, почему спектакль вызвал такую негативную реакцию у самого Гоголя. Тем более что сохранились его отзывы об увиденном. Перед началом постановки писатель неоднократно предупреждал: «Больше всего надо опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях».
Создавая образы Бобчинского и Добчинского, Гоголь представлял их в исполнении Щепкина и Рязанцева – известных комических актеров той эпохи. В спектакле же получилась карикатура. «Уже перед началом представления, - говорит он, - увидевши их костюмированными, я ахнул. Эти два человечка, в существе своем довольно опрятные, толстенькие, с прилично приглаженными волосами, очутились в каких-то нескладных, превысоких седых париках, всклоченные, неопрятные, взъерошенные, с выдернутыми огромными манишками; а на сцене оказались до такой степени кривляками, что просто было невыносимо».
Роль Хлестакова, которую драматург считал главной, «пропала». Актёр напоминал «водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться с парижских театров». Он играл традиционного плута.
Лишь городничий в исполнении понравился Гоголю.
Недоволен был автор и костюмами большинства участников спектакля. Несмотря на его просьбы, ни одной репетиции не было проведено в костюмах.
Огорчила Гоголя и «немая сцена». «Она совершенно не вышла. Занавес закрывается в какую-то смутную минуту, и пьеса, кажется, как будто не кончена».
Но главная причина недовольства Гоголя заключалась даже не в фарсовом характере спектакля – стремлении рассмешить публику, - а в том, что при карикатурной манере игры сидящие в зале воспринимали происходящее на сцене без применения к себе, так как персонажи были утрированно смешны. Между тем замысел Гоголя был рассчитан как раз на противоположное восприятие: вовлечь зрителя в спектакль, дать почувствовать, что город, обозначенный в комедии, существует не где-то далеко, а в той или иной мере в любом месте России. Гоголь обращается ко всем и каждому. В этом заключено громадное общественное значение «Ревизора». В этом и смысл знаменитой реплики городничего: «Чему смеётесь? Над собой смеётесь!» - обращенной именно к залу, потому что на сцене в это время никто не смеётся.

Постановка в Москве

В Москве первое представление должно было состояться в Большом театре, но под предлогом ремонта спектакль дали на следующий день в Малом. Причина, несомненно, была в том, что московская дирекция, до которой не могли не дойти слухи о толках, какие комедия вызвала в Петербурге, сочла нужным дать пьесу в театральном здании, где «лож вполовину менее, и публики также», и, кроме того, дать в абонемент, распроданный главным образом среди «публики высшего тона». Естественно, что «Ревизор» «не занял, не тронул, только рассмешил слегка» сидевших в ложах бенуара и бельэтажа зрителей. В журнале «Молва» появилась статья, рассказывавшая о первом спектакле комедии в Москве, - «пьеса, осыпаемая местами аплодисментами, не возбудила ни слова, ни звука по опущению занавеса в противовес петербургской постановке».

Щепкин, игравший городничего, писал в Петербург Сосницкому, что вначале он был удивлен приемом, оказанным публикой, но один знакомый объяснил, почему спектакль не вызвал такой же шумной реакции, как это было в Петербурге: «Помилуй, говорит, как можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей?» В том-то и дело, что в Москве, не подчеркивая водевильных и фарсовых моментов, театр выдвинул на первый план ее идейно-обличительное содержание.
Через два года после первого представления Белинский писал: «Вся пьеса идет прекрасно». Первое место, по его мнению, принадлежит М. Щепкину: «Какое одушевление, какая простота, естественность, изящество! Все так верно, глубоко-истинно… Актер понял поэта: оба они не хотят делать ни карикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотят показать явление действительной жизни, явление характеристическое, типическое». Отмечая с похвалой всех исполнителей вплоть до Мишки - слуги городничего, критик осуждал лишь Ленского, играющего Хлестакова несносно дурно. Ленский, как и Дюр – петербургский Хлестаков, - был водевильным актером.
Известно, что Гоголь, недовольный исполнителями роли Хлестакова, целиком принял в этой роли московского актера. В дальнейшем одним из самых замечательных исполнителей этой роли в Москве был.

«Ревизор» в театре Мейерхольда

В 1926 году «Ревизор» прошел в Государственном театре имени Мейерхольда. Это был очень интересный спектакль. Мейерхольдом была проведена огромная подготовительная работа. Он увидел трудность этой пьесы в том, что она идет главным образом на актёре, а не на режиссёре. Свою задачу он видит в создании такой обстановки, в которой актёрам было бы легко играть. «Надо так оборудовать сцену, чтобы на ней легко игралось»,- пишет режиссёр. Мейерхольд проанализировал предыдущие постановки, выявил их достоинства и недостатки. Он пришел к выводу, что «нужно постараться удержать стремительность водевиля и всё же оставить серьёзный спектакль». При этом нужно было «сыграть текст так, чтобы он не загрузил спектакль на большое количество часов».
Мейерхольд говорит о том, что в комедии есть единство места: действие происходит в доме городничего, но есть одна сцена, которая как бы выпадает из этого единства – сцена в гостинице. Режиссёр находит интересное решение: он переносит этот эпизод на отдельную площадку, которая открывается взору зрителей в нужный момент, а потом исчезает. Мейерхольд оригинально обустраивает сцену: «…площадка… будет поката, довольно круто поката. Трудновато будет ходить. И мебель будет стоять немного косо, с наклоном в публику».
Очень интересно он отбирает актёров, реальная внешность людей должна соответствовать видению персонажей режиссёром, чтобы надобность в гриме отпадала. Таким способом достигается реалистичность образов. Персонажи не должны выглядеть комично.
Большое внимание Мейерхольд уделяет переодеванию Анны Андреевны и Марьи Антоновны, он показывает шкаф с их платьями публике, чего раньше никто не делал, хотя Гоголь обращает на это внимание в своей пьесе.
Осип – молодой человек. «Он мудро рассуждает, по-стариковски рассуждает, а молодой». Мейерхольд делает его еще и вором, потому что, когда человека не кормят, остается только воровать.
Хлестакова режиссёр одевает в плохой петербургский фрак, делает его лысым, чтобы подчеркнуть ничтожество. «А то всегда Хлестакова делают амурчиком. Между прочим, все женщины любят лысых». Хлестаков у него лишен всякого воспитания и непристоен. Мейерхольд увидел в нем хитрого человека: «Это принципиальный мистификатор и авантюрист ».
Марья Антоновна уже не такая наивная, она перенимает развратное поведение матери, которая наставляет городничему рога, и старается вести себя так же. Они конкурентки. Городничий тоже предстаёт лысым, «подёрганным». Он подкаблучник, все свои деньги тратит на жену и дочь.
Чтобы воплотить свои идеи на сцене, Мейерхольд очень большое внимание уделял работе с актёрами. Им нужно было понять характеры тех персонажей, которых они должны были сыграть.
После просмотра спектакля один из московских критиков сказал, что Мейерхольд «поставил «Ревизора», учитывая слова Гоголя о том, что там изображены не люди, которых представляют на сцене, а наши страсти…». Сам режиссёр считает, что этот критик, очевидно, не обратил внимания на другое письмо Гоголя к Щепкину, в котором писатель говорит об обличительном характере пьесы. Мейерхольд в своей новаторской постановке как раз и усиливает обличительную тенденцию, делает пьесу более реалистичной, хотя он сам признается в том, что не довёл эту тенденцию до конца.
В постановке Мейерхольда все персонажи имеют свою биографию, чего не было в предыдущих постановках «Ревизора», они становятся реальными людьми, а не просто образами. Критики ругали режиссёра, говорили, что это профанация, исковерканный Гоголь.
Но самое главное, что Мейерхольд ставит суд истории. По его словам, гниль в персонажах заложена с самого начала, поэтому суть немой сцены в том, что они не могут не окаменеть. Гоголь говорил, что немая сцена должна длиться 2-3 минуты. Этого сделать невозможно, и Мейерхольд в немой сцене использовал манекены, что производило ужасающий эффект. Вместо людей перед зрителями представали бездушные куклы. Публика не согласилась с критикой. По словам самого Мейерхольда, театр был переполнен, когда шла эта комедия. Зрители утверждали, что спектакль получился очень весёлым, динамичным, кинематографичным.

Постановки Малого театра
В 1938 году Малый театр показал комедию в постановке. Газета «Правда» писала: «Ревизор» в новой постановке захватывает зрителей, словно это совсем новый спектакль… Что в действительности нового в постановке Академического Малого театра? Это как раз полное отсутствие «академизма», живость, динамичность, острота игры, ее воодушевленность, замечательная слаженность. «Ревизор» помолодел в новой постановке. «Ревизор» оказался нужным нам не только как историческая пьеса, а как гениальная сатирическая картина нравов».
Другим, еще более убедительным и новым решением была постановка в том же Малом в 1949 году, не сходившая со сцены несколько сезонов.
Интересно, что в двух этих разных постановках главные роли играл один и тот же актер – . В 1938 году это была роль Хлестакова, а в 1949 – городничего. И в том и в другом образе он был великолепен.

Кстати, одним из лучших исполнителей роли Хлестакова за всю историю постановки спектакля был Михаил Чехов. Его игра была блистательной, он умел так увлечь зал, что зрители чувствовали и переживали вместе с ним. «Хлестаков у Чехова не только щёголь, ветреник, позёр, дамский угодник, любитель сладкой жизни, он ещё человек-ветошка, лицо жалкое и зависимое, полунищий, бесправный чиновник на последней ступеньке государственной лестницы. Посмотрите ему в глаза в сцене голода – это загнанный зверёк, что-то в нем щенячье, сиротское. А в сцене вранья, вдруг потеряв управление собой, с какой тоской говорит о кухарке Маврушке и четвёртом этаже… И какой единодушной была реакция зрителя на все эти перемены в оттенках игры Чехова». В своей игре актёр следовал авторским ремаркам, но в то же время искал возможности новой трактовки комедии. Он играл во МХАТе в спектакле 1922 года. Это был первый спектакль русской классики, который поставил Станиславский в послеоктябрьские годы.

С тех пор было еще много разных постановок спектакля. И в последние годы его ставят не менее активно, чем раньше. Но у меня постоянно возникает ощущение, что сегодня мы ходим не на «Ревизора». И нет у нас желания услышать Гоголя. А интересно нам, что же с Гоголем сделал тот или иной режиссёр. А дальше… Мы с упоением критикуем и обсуждаем, насколько непристойна была та или иная постановка, и вновь и вновь задаем себе один и тот же вопрос: на что имеет право режиссёр, который берется за классику? Однозначного ответа здесь нет и быть не может. А значит, мы и дальше будем ходить и смотреть. Благо, что выбор велик. Читайте наши ежемесячные обзоры гоголевских спектаклей и вперед: в ТЕАТР!

Николай Васильевич Гоголь видел в театре огромную воспитательную, преобразующую силу, способную сплотить тысячи людей и заставить их «вдруг потрястись одним потрясением, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом» . Театр для него был школой добра. Драматург понимал, что сущность психологии театра состоит в этом общем переживании. И если автор пренебрегает этим законом, ему грозит равнодушие зрителей. Но если он сможет употребить все свои духовные и творческие силы для того, чтобы создать волнующие всех образы, он обретет огромную власть над театральной публикой. Поэтому, когда Гоголь приходит в русскую культуру в 1830-е годы, он сразу становится центральной фигурой художественной жизни XIX столетия. С его драматургией рождаются новые связи автора и зрителя-читателя, происходит эстетический сдвиг, как в восприятии искусства, так и в восприятии жизни, как его источника.

Ни театр, ни публика, ни критика в целом не поняли сразу новаторской поэтики драматурга. В театре того времени человек привык чувствовать, волноваться за героев исторических драм, следить за ловким развитием легкомысленного сюжета водевиля, сострадать персонажам слезной мелодрамы, уноситься в миры грез и фантазий, но не размышлять, не сопоставлять, не задумываться. Гоголь, предъявляя к спектаклю требование быть основанным на важных общественных конфликтах, правдиво и глубоко раскрывать явления жизни, насыщая свои произведения болью за человека, ждал от зрителя невольного, неожиданного смеха, порожденного «ослепительным блеском ума» и обращения к себе, узнавания самих себя в этих «безгеройных» персонажах. Он заговорил на другом эстетическом языке.

Театр первой половины XIX века показывал мир яркий, страстный, полный подвигов и невероятных событий. Гоголь вводит в театр реальную жизнь, взрывает спокойное бесконфликтное сознание зрителей. Драматург обновляет природу конфликта: доминирующий любовный он заменяет социальным. И поскольку фальшь, пошлость, невежество, взяточничество, грубость нравов распространены повсеместно, даже добродетельный человек живет с мертвой, пустою душою, то мир гоголевских комедий лишается положительного героя, оказывается миром однородного зла или посредственности. Лишь смех остается единственным честным и в то же время карающим лицом. Гоголевский смех направлен на нас самих, на каждого из нас, смех очищающий и просветляющий, смех сквозь слезы. Зритель должен был, по замыслу Гоголя, найдя в себе черты Хлестакова или Чичикова, мужественно противостоять духовной тьме, привести себя к христианскому идеалу.

Гоголь видит смысл искусства в служении своей земле, в очищении от «скверны», а способ усовершенствования общества – в нравственном самоусовершенствовании личности: в требовательном отношении к самому себе, в ответственности каждого за свое поведение в мире.

Современный Гоголю театр не ставил еще перед собой таких задач. Поэтому не удивительно, что первые постановки «Ревизора» вызвали массу споров и неоднозначных откликов. Театр не знал еще такой драматургии и не понимал, как ее играть. Актеры, пользуясь приемами сценического существования в водевиле, пытались насмешить публику карикатурными гримасами или кривлянием. В то же время спектакли ставились всерьез, и заняты в них были замечательные актеры.

Премьеры спектакля состоялись в 1836 году сначала в Санкт-Петербургском Александринском театре, затем в Московском Малом театре.

Реакция в Петербурге на «Ревизора» была очень разной. Но при этом у большинства зрителей она вызывала недоумение.

Сам Гоголь был очень недоволен постановкой, несмотря на его личное участие в работе над спектаклем. Он опасался, что актеры начнут играть карикатурно, преувеличенно. Беспокоило автора и отсутствие репетиций в костюмах. Так, драматург хотел видеть Щепкина и Рязанского в ролях Бобчинского и Добчинского, опрятными, толстенькими, с прилично приглаженными волосами. На премьере актеры вышли на сцену с взъерошенными волосами, выдернутыми огромными манишками, нескладными, неопрятными. Актер Н.О. Дюр представил Хлестакова традиционным плутом, водевильным шалуном. Лишь городничий в исполнении И.И. Сосницкого понравился Гоголю. Огорчила Гоголя и «немая сцена». Он хотел, чтобы онемевшая мимика окаменевшей группы две-три минуты удерживала внимание публики до закрытия занавеса. Но театр не давал этого времени на «немую сцену».

Но главная причина недовольства Гоголя заключалась даже не в фарсовом характере спектакля, а в том, что при карикатурной манере игры сидящие в зале воспринимали происходящее на сцене без применения к себе, так как персонажи были утрированно смешны. Между тем замысел Гоголя был рассчитан как раз на противоположное восприятие: вовлечь зрителя в спектакль, дать почувствовать, что город, обозначенный в комедии, существует не где-то далеко, а в той или иной мере в любом месте России. Гоголь обращается ко всем и каждому: «Чему смеётесь? Над собой смеётесь!».

В Москве первое представление давалось для аристократической публики, которую «Ревизор» «не занял, не тронул, только рассмешил слегка» . Несмотря на это спектакль продолжал ставиться. В Москве не подчеркивали водевильных и фарсовых моментов – на первый план театр выдвинул ее идейно-обличительное содержание.

Уже первые спектакли дали два направления трактовки комедии, с которой мы сталкиваемся и сегодня: фарсовое и социально-обличительное.

Необходимо отметить и рожденные в тоже время традиции прочтения одной из ведущих ролей – роль городничего Сквозника-Дмухановского в исполнении Ивана Ивановича Сосницкого и Михаила Семеновича Щепкина. Сосницкий подчеркивал больше то, что драматург говорил о благообразии, уравновешенности, внешнем приличии своего героя («хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно»); Щепкин – то, что касалось его природной грубости, резкого перехода «от страха к радости, от низости к высокомерию». Всем преемникам их приходилось только выбирать, кому из двух образов следовать. Так, например, москвич Иван Васильевич Самарин, по свидетельству современника, «придерживался щепкинской традиции». Пример взаимодействия – трактовка роли Городничего Владимиром Николаевичем Давыдовым .

В первые годы революции, по свидетельству историков театра, «Женитьба» и «Ревизор» являются самыми репертуарными пьесами и стоят на первом месте по количеству постановок и числу зрителей.

В 1920 году «Ревизор» был возобновлен на сцене Государственного академического театра драмы (бывш. Александринский). Этот спектакль, еще во многом обремененный штампами, замечателен тем, что в нем принимали участие прославленный русский актер В.Н. Давыдов (городничий) и Кондрат Яковлев (Осип).

Значительным событием в жизни советского театра, во многом определившим современное истолкование классики, явилась новая постановка «Ревизора» на сцене Московского Художественного театра (премьера 8 октября 1921 года).

У старого театра не было средств выявить гоголевское обобщение «Ревизора» как «картины и зеркала нашей общественной жизни», обобщенную в форме высокой комедии. Оно впервые появилось в театре Мейерхольда, в форме большого спектакля и мощной сценической поэмы.

Постановка «Ревизора» Мейерхольдом вызвала массу обвинений в издевательстве над классикой. Режиссер смонтировал текст из всех шести редакций пьесы, присоединил отрывки из Собачкина, Кочкарева,

«Мертвых душ» и «Игроков» .

«Ревизор» Мейерхольда создан как большой спектакль с монументальной архитектурой. Этим спектаклем он утверждает самостоятельность сценического искусства как творческого театра.

Режиссер поставил перед собой художественную задачу показать мир старой России как кунсткамеру, как кривое зеркало, в котором гипертрофированно отражаются самые уродливые его моменты. Поэтому так логично сочетались в спектакле крайний символизм и реалистичность изображения. Атмосфера спектакля должна была быть страшно-смешной, чтобы публика смеялась над персонажами, но никогда не захотела их возвращения в мир живых. Пространственное решение сцены, освещение, пластика актеров – все сделано так, чтобы изображаемый мир казался ирреальным, чуждым, и вместе с тем «до безобразия живым».

Спектакль был насыщен богатыми деталями и в то же время поражал ясностью и простотой основных композиционных приемов. Так, например, все сцены с чиновниками, в основу которых положено хоровое начало, проведены на затемненной сцене, при свете свечей, отражающемся в лакированной под красное дерево задней перегородке с 15-ю дверьми. Все женские сцены – разработаны под ярким светом прожектора, с четко выделенными деталями, разоблачающими безудержный порыв к «цветам удовольствия», который владеет сердцами эгоистичных дам и барышень разложившейся семьи чиновника.

Постепенное нарастание динамики спектакля ведет к грандиозной концовке – к «немой сцене». В этой финальной части Мейерхольд целиком овладевал вниманием зрителя и заставлял его воспринимать «немую сцену», которая всегда и во всех театрах оставалась неразыгранной до конца. Мейерхольд находит блестящее разрешение: в последней мизансцене персонажи заменялись двойниками-манекенами. Куклы образуют «окаменевшую группу» – ироническое воплощение николаевской Руси, с ее Держимордами и «свиными рылами» чиновничества и бюрократизма. И эта задача разрешена Мейерхольдом монументально, с мощным размахом поэтической фантазии и уверенными средствами, превращающими замысел в реальное художественное творение.

Значение его в нашей театральной жизни огромное и исключительное, потому что «Ревизор» Мейерхольда есть сигнал к поднятию уровня советского театрального искусства, переживающего в первой четверти XX века опасный и глубокий кризис. Он открывает собою дискуссию о значении театрального мастерства в обстановке становления молодого советского государства.

Таким образом, каждая эпоха видела в «Ревизоре» Н.В. Гоголя свое отражение. Насколько смелыми были театральные деятели, настолько правдивым получался спектакль: от водевильно-фарсового петербургского представления, через смелую щепкинскую постановку Малого театра, обытовленную МХТ, социально- заостренные прочтения 1917-20-х гг., к гиперболизированному зеркалу В. Мейерхольда.

Список литературы

1. А. Б. В. (Надеждин? Н.И. (?)) Театральная хроника // Н. В. Гоголь в русской критике: Сб. ст. М.: Гос. издат. худож. лит., 1953. С. 316 – 322.

2. Гоголь, Н.В. О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности: (Письмо к гр. А. П. Т.....му) // Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937-1952.Т. 8. Статьи. 1952. С. 267 – 277.

3. Загорский, М.Б. Гоголь и театр / Составитель и автор комментариев М. Б. Загорский; общая редакция Н. Л. Степанова. М.: Искусство, 1952. 568 с.

4. Манн, Ю.В. Сквозник-Дмухановский в двух ликах // Творчество Гоголя: смысл и форма. СПб.: Изд-во С.- Петерб.ун-та, 2007. С. 579 – 586.

5. Слонимский, А.Л. Новое истолкование «Ревизора» // «Ревизор» в театре имени Вс. Мейерхольда: Сборник статей А.А. Гвоздева, Э.И. Каплана, Я.А. Назаренко, А.Л. Слонимского, В.Н. Соловьева / Издание подготовлено Е.А. Кухтой и Н.В. Песочинским, отв. ред. Н.А. Таршис. [Переиздание 1927 года.] Спб., 2002. С.7 – 20.

Композиция гоголевской пьесы «Ревизор» интересна. Но особое и кульминационное значение в этой пьесе все-таки играет сцена обмана и вранья, когда главный герой попадает в дом Городничего. Хлестакова привозят в богатый и роскошный дом, где его вкусно кормят и еще при этом смогли напоить. А ведь до этого его жизнь была совершенно другой. Он некоторое время не только голодал, но был вынужден жить в самых ужасных условиях. Трактир, где он остановился, выделил ему самую бедную комнату, где было много тараканов и грязи.

И после того, когда он даже в таких нечеловеческих условиях, смог задолжать трактирщику, он мысленно уже смирился с мыслью о том, что ему все-таки придется отправиться в тюрьму. И все из-за того, что денег у него не было, и в долг он не мог взять у кого-либо, так как в этот город он попал совершенно случайно и никого здесь не знал.

Поэтому, когда он попадает в дом Городничего, где его бесплатно накормили и предоставили нормальные условия для жизни, даже более, чем нормальные, он все никак не может понять, почему так изменилось отношение к нему. Но это его не сильно-то и интересует. Автор так показывает своего героя, что верить ему просто невозможно. Например, это ярко и отчетливо видно в сцене его обмана и вранья, что анализировать события он совсем не может, не умеет, да и не желает. Он просто наслаждается тем, что происходит с ним в настоящее время и задумываться о будущем он не желает, да даже и не пытается.

Гоголевский Хлестаков в этот момент думает о том, как же произвести сильное впечатление на людей, которые его окружают и слушают его с открытыми ртами. Особенно ему интересны светские дамы, которых он хочет поразить и сразить. И поэтому он начинает обманывать. Иван Александрович начинает рассказывать о своей жизни, которая в Петербурге протекает тихо и спокойно.

Но он рассказывает совсем о другом. Он так сильно вдохновился своим же враньем, возможностью приукрасить и даже вскоре сам начинает верить своим выдуманным рассказам, где совсем нет правды. Обращает внимание то, что когда он начинает говорить что-то, то уже к концу своей реплики он совершенно забывает о том, какова мысль его фразы, путается и поэтому его ложь видна. Вот, например, автор показывает его реплики о том, что его хотят сделать коллежским чиновником, который обычно в российской действительности девятнадцатого века считался практически самым последним гражданским чином и относился к восьмому классу. А то вдруг неожиданно он заканчивал эту же фразу о коллежском асессоре тем, что он чуть ли не главнокомандующий всей страны. И таких не соответствий в его речи и размышлениях много.

Вскоре он вообще заявляет всем присутствующим, что зарабатывает себе на жизнь литературой, но зато довольно просто дает себе негативную характеристику, даже не подумав, что она совсем не лестная. Он говорит о том, что в его мыслях есть какая-то легкость, а ведь это уже признак того, что он не умеет мыслить и человек неглубокий и недалекий. Но зато он очень легко выдает себя за автора таких литературных произведений, как «Женитьба Фигаро». Но не только авторство этой комедии он приписал себе. Он сообщил всем присутствующим, что им написана и повесть «Фрегат «Надежды», да и вообще все, что когда-либо размещалось в «Московском телеграфе».

Но его пытается поймать на вранье дочь городничего Марья Антоновна, говоря, что вот произведение «Юрия Милославского» написал ведь совсем не Хлестаков, а Загоскин. Это, конечно же, совсем немного смущает гоголевского персонажа и после этого он пытается легко и довольно поверхность оправдаться, утверждая, что это совсем другое произведение, нежели, чем написал он. И вот такой неразберихи, путаницы и вранья у него огромное количество. Например, игра в вист, где он всем рассказывает о том, что он пятый игрок, то есть лишний. Но как только он начинает врать, то совсем уже и сам запутавшись, говорит о том, что живет на четвертом этаже. Но чиновник, которые рады ему во всем потакать и соглашаться, совсем не замечают этой путаницы и готовы во всем ему угождать.

Удивляет та ситуация, которую описывает Гоголь. Так, он показывает, что дамы от Хлестакова в сильнейшем восторге, ведь он встретили настоящего столичного человека, который имеет по их выражению, обращение совсем другое, как они считают «тонко» и очень современно. Но вот мнение чиновников другое, не такое как у дам, совершенно противоположное. Так, они сильно его боятся, трепещут просто от страха и стоят на вытяжку. Они утверждают, что имеют такой чин, который им позволяет постоять перед столичным ревизором.

Все эти люди, которые являются представителями светского общества, считают, что Иван Александрович - это ревизор, да и вообще очень важная персона. Именно поэтому сцена обмана и вранья основного действующего лица - это его звездный час, минута его торжества, когда он смог подняться над самим собой, быть в центре внимания и видеть вокруг себя восхищенных слушателей. Эта необычная сцена есть и вершиной мастерства автора, который так смело и так ярко описано. Эта сцена, конечно же, комична, но в ней столько ярких выражений, которые запоминаются надолго. Например, его высказывание о том, что он «с Пушкиным на дружеской ноге», или, когда он обманывает о том, как он деловит, то произносит, что «тридцать пять тысяч курьеров», которые ищут его по всей стране. И совсем уже абсурдной выглядит его ситуация, о которой он сообщает о том, что купил арбуз за огромнейшую по тем временам сумму - «семьсот рублей». Невозможно поверить и в его историю о том, что ему в Париж привозили из России суп прямо в кастрюльке. А для этого специально отправляли пароход.

Все эти литературные комические приемы подчеркивают мастерство сатирика Гоголя. Именно поэтому сцена обмана и вранья в гоголевской пьесы не только полно раскрывает композицию, является ее кульминацией, но и носит огромное значение, так как помогает раскрыть характер героев.

Купцова О. Н. (Москва), к.ф.н., доцент МГУ им. М. В. Ломоносова / 2003

Во второй половине XX в. «постмейерхольдовская» театральная традиция, давшая блистательные образцы режиссерского прочтения «Ревизора», в которых авторы-режиссеры предлагали разнообразные «фантазии в манере Гоголя», оттеснила на второй план изначальную сценическую историю комедии. Однако, на наш взгляд, некорректно считать постановки «Ревизора» эпохи дорежиссерского театра только скучными и малоинтересными спектаклями в натуралистической традиции, «театральной археологией» и «стилизацией». История первых постановок комедии дает редкую возможность описать театральный язык того времени, обозначить особенности театрального процесса, во многом не совпадающего с развитием драматической литературы.

Поводом для нашего обращения к первым постановкам «Ревизора» стали литературоведческие интерпретации финала комедии (в первую очередь, в монографии Ю. В. Манна и в статье О. Б. Лебедевой «Брюллов. Гоголь. Иванов. Поэтика «немой сцены» — «живой картины» комедии «Ревизор» ). Ни в коем случае не оспаривая найденного исследователями поворота к трактовке «немой сцены» через живопись К. Брюллова и А. Иванова, тем не менее считаем необходимым рассмотреть «явление последнее» гоголевской комедии (с момента появления жандарма до закрытия занавеса) в свете не только литературной и живописной традиций, но и традиции собственно театральной.

Материалом для этого служат и ремарка Гоголя, дающая словесное описание финала, и те три рисунка «немой сцены» (общего вида, варианта общего вида и женской группы), которые ранее приписывались Гоголю, а ныне считаются рисунками неизвестного художника. Также приводим для сравнения гравюру Эльваля (по рисунку В. В. Садовского сцены V действия - эпизод чтения письма), вероятно, запечатлевшую реальную мизансцену спектакля в Александринском театре.

Судя по костюмам персонажей, три рисунка «немой сцены» датируются началом 1840-х гг., но не ранее 1842 г., когда был опубликован канонический текст «Ревизора». Возможно, рисунки и понадобились для постановки Александринским театром комедии в новой редакции. Кто бы ни был автором этих рисунков (исследователи называют одного из братьев Чернецовых, Е. А. Дмитриева-Мамонова, даже А. Иванова ), предполагается, что «режиссером» изображенной сцены был Гоголь.

«Чтобы завязалась группа ловчее и непринужденнее, всего лучше поручить искусному художнику, умеющему сочинить группы, сделать рисунок», - рекомендовал писатель в «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора» (IV,). Гоголь настаивал на приглашении художника, чтобы «сочинить группу» (т. е. на театральном языке - «разработать мизансцену»). Театр 1840-х гг. еще не использовал сложного мизансценирования, не осознавал языка мизансцен как одного из языков театрального спектакля. Эта задача была нова для сценического искусства. Практику «живых картин», копировавших полотна художников, можно рассматривать как учебу театра у живописи законам композиции.

Как же построена мизансцена на трех рисунках неизвестного художника? Рассмотрим рисунок общего вида «немой сцены». Центральная фигура жандарма делит сцену на две почти равные половины и на две почти симметричные группы. Легкая асимметрия создается за счет того, что на одного персонажа больше с правой стороны (здесь и далее мы смотрим со стороны сцены), где расположена мужская группа «чиновников». Левая группа - дамы и гости (вместе с ними зримо отделен от мира «чиновников» не знающий языка, а, следовательно, «чужой» им врач-немец Гибнер). В этом построении заметна еще традиция театра классицизма: есть отчетливый центр мизансцены; правые - «свои», «близкие», объединенные общей бедой и общим страхом; левые - «чужие», «дальние», сторонние наблюдатели, зрители. Взгляды группы «гостей» устремлены на группу «чиновников». Тогда как «чиновники» не замечают никого вокруг, они углублены в себя. Часть персонажей подписана: справа - Земляника, Хлопов, судья, почтмейстер; слева - Гибнер.

При сопоставлении рисунка и гоголевской ремарки обнаруживается значительное расхождение, которое позволяет усомниться, действовал ли художник по «режиссуре» Гоголя. Дело, разумеется, не в том, что «правое» и «левое» поменялись местами: как раз это легко объяснить взглядом автора из зрительного зала. Гораздо существенней то, что изменилось распределение персонажей. Согласно гоголевской ремарке, в центре мизансцены - Городничий. По левую сторону на сцене размещены его жена и дочь, почтмейстер, Лука Лукич; по правую - Земляника, Коробкин, Добчинский и Бобчинский. Положение остальных гостей и количество их Гоголем не указано.

Не соответствует гоголевской ремарке и жестовый язык персонажей на рисунке, их позы в «немой сцене». У Гоголя Земляника - «наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся». Судья - «с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движение губами, как бы хотел насвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А на рисунке, если верить подписям, совсем наоборот: судья изображен в позе Земляники, а Земляника - в позе судьи (однако, нельзя исключить, что подписи сделаны позже и не автором рисунка). Также не соответствует описанию поза Городничего. По Гоголю, он стоит «в виде столба с распростертыми руками и закинутою головою» (это, скорее, жест трагического героя), а на рисунке «общего вида» - согнутая фигура с поднятыми вверх руками (вариант комического отчаяния). Жена и дочь не устремляются всем телом к Городничему, как указано у Гоголя. А Добчинский и Бобчинский (они не названы, но легко угадываются в правом углу сцены) отнюдь не обращены друг к другу зеркально - «движеньем рук, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами», а стоят друг за другом (больше похоже, что один из них отворачивается от другого).

В чем же дело: так ли уж трудно было художнику в точности воспроизвести ремарку Гоголя? Однако, с другой стороны, зачем вообще понадобилось Гоголю такое подробное описание поз-жестов?

Ответ на эти вопросы требует обращения к более ранней театральной эпохе. Театр последней трети XVIII в. (опиравшийся еще на эстетику классицизма) пользовался в основном жестами-эмблемами, жестами-знаками, каждый из которых обозначал определенный аффект (эмоцию). Театральные жесты, как правило, не совпадали с бытовыми. Они оценивались как «правильные» и «неправильные», «изящные» и «неизящные». Образцы правильных театральных жестов, сценическая «жестовая азбука» приводились в специальных трактатах о ремесле актера. В России самыми известными были трактаты Ф. Ланга «Рассуждения о сценической игре» (1727) и Энгеля «Рассуждения о мимике» (1785-1786) .

Посмотрим, нет ли среди персонажей на рисунках того, кто изображает свою эмоцию/аффект по законам этой жестовой азбуки. На рисунке «вариант общего вида» это - городничий. Его поза полностью соответствует жесту- эмблеме «горе и грусть» (по Ф. Лангу): руки соединялись пальцы в пальцы и поднимались к верхней части груди или опускались к поясу. Правая рука должна была быть слегка вытянута и поднесена к груди.

На рисунке «общего вида» почтмейстер застыл в позе «уныния», а Гибнер - в позе «удивления» (ср. таблицы жестов Энгеля). Причем во втором случае применен так называемый «жест с удлинителем» (только в таблицах Энгеля жест «удлиняет» наковальня и молот, а в рисунке «общего вида» - шляпа, которую Гибнер держит в руках). Вероятно, автор рисунков был близок театру, хорошо знал театральную практику или, по крайней мере, пользовался трактатами, посвященными актерскому ремеслу.

Финальная ремарка Гоголя распадается на две части. Лексика ее до слов «Немая сцена» - это лексика романтического театра. «Произнесенные слова поражают, как громом, всех...» Подобные выражения: «вихрь мыслей», «буря (ураган) чувств», «застыл как громом пораженный» - клише романтической критики, описывающей игру актеров-трагиков русской или европейской сцены. Для «экзажерации чувств» было недостаточно обыденного лексикона, и часто эмоциональная природа трагического героя уподоблялась природным стихиям. «... Звук изумления единодушно излетает из дамских уст» - и эта фраза представляет клишированный тип романтической реакции на трагические события, преувеличенно одинаковой у всех - и персонажей, и зрителей (ср. в статье В. Г. Белинского: «Две тысячи голосов слились в один торжественный клик одобрения, четыре тысячи рук соединились в один плеск восторга...» ). Вторая же часть ремарки лексически соотносится с бытовыми жестами и мимикой (причем в их сниженно-комическом варианте) и - через них - с традициями комического бытового театра (это поза почтмейстера, «превратившегося в вопросительный знак», сатирическое и едкое выражение лица персонажей, их растопыренные руки, прищуренные, а также выпученные глаза, разинутые рты, гости, которые «остаются просто столбами» и др.). Таким образом, подробное описание Гоголем поз персонажей в «немой сцене» - необходимость, так как драматург активно вводит бытовые жесты, «узаконивает» их в сценическом исполнении наряду с традиционными жестами-эмблемами.

На рисунке «общего вида» также можно найти персонажей, использующих бытовые жесты (с точки зрения эмблематического театра они представляли «неправильность», нарушение - в первую очередь, потому, что были неизящными). Это Земляника, жест которого можно словесно обозначить как «развести руками». Это жена Городничего, закрывающая лицо руками. Это, наконец, одна из трех дам и господин позади них в группе гостей, которые «всплескивают руками» (причем женский вариант проявления чувств - более экзальтированный, мужской - более сдержанный). Однако бытовые жесты, описанные Гоголем и представленные на рисунке «общего вида», не совпадают.

Из трех рисунков больше всех расходится с гоголевской ремаркой рисунок «общего вида». Два других ближе к гоголевским указаниям. Кроме того, рисунок «общего вида» революционен с точки зрения возможностей сценического искусства 1840-х гг. (например, на гравюре Эльваля почти все персонажи фронтально выстроены вдоль авансцены: нет ни сложной компоновки групп, ни многообразия жестов-поз персонажей), но промежуточен с точки зрения более позднего театра, так как содержит в равной степени как жесты-эмблемы (рудимент классицистического искусства), так и бытовые жесты (приметы нарождавшегося сценического натурализма).

В «Отрывке письма, писанного автором вскоре после первого представления „Ревизора“ одному литератору» Гоголь подчеркивал: «Испуг каждого из действующих лиц не похож один на другой, как не похожи их характеры и степень боязни и страха, вследствие великости наделанных каждым грехов. Иным образом остается поражен городничий, иным образом поражена жена и дочь его. Особенным образом испугается судья, особенным образом попечитель, почтмейстер и пр., и пр.» (IV,).

Однако основные эмоции персонажей, представленные на рисунках неизвестного художника, - это удивление (разных оттенков), горе, стыд, отчаяние, но никак не испуг. Среди персонажей на всех рисунках нет ни одного в эмблематической позе «испуг». В трактатах по актерскому ремеслу жестовое изображение этой эмоции было разработано подробно. По Лангу, например, испуг изображался следующим образом: правая рука прижималась к груди, соединяя кверху четыре пальца, а затем вытягивалась ладонью вниз, при этом ладонь постепенно раскрывалась. У Энгеля было представлено пять таблиц испуга/страха/ужаса (разных степеней и оттенков), тогда как другие жесты-аффекты давались, как правило, лишь в одной таблице. (Все жесты «испуга», предложенные Энгелем, носили отчетливо искусственный характер, очевидно копируя позы античных статуй).

Возможно, автор рисунков не случайно избегал прямого жеста-эмблемы «испуг», но искал компромиссного решения задачи, поставленной Гоголем: представить особый «образ испуга» у каждого персонажа. Подменяя одну эмоцию другой, включая близкие по смыслу эмблематические жесты-аффекты, а также бытовые жесты, театр 1840-х гг. (еще в значительной степени являющийся «театром амплуа») мог постепенно, в несколько этапов, двигаться от жеста обобщенного знака к индивидуальному психологическому жесту.

Автор рисунков обозначил в них и поворот к «театру характера», и осознание трагикомической природы финала гоголевского «Ревизора»: в духе романтической трагедии и бытовой комедии одновременно. Но что гораздо существенней: автор рисунков стал, быть может, впервые «автором мизансцены», то есть пришел к открытию мизансцены как особого художественного языка, языка, на котором в XX столетии будет обращаться к зрителю новая театральная профессия - режиссура.