Иван Александрович Гончаров родился 18 июня 1812 года в Симбирске, в купеческой семье. Закончив Московское коммерческое училище, а затем словесное отделение философского факультета Московского университета, он вскоре определился на чиновничью службу в Петербурге и служил честно и беспристрастно фактически всю свою жизнь. Человек медлительный и флегматичный, Гончаров и литературную известность обрел не скоро. Первый его роман "Обыкновенная история" увидел свет, когда автору было уже 35 лет.

У Гончарова-художника был необычный для того времени дар - спокойствие и уравновешенность. Это отличает его от писателей середины и второй половины XIX века, одержимых духовными порывами, захваченных общественными страстями. Достоевский увлечен человеческими страданиями и поиском мировой гармонии, Толстой - жаждой истины и созданием нового вероучения, Тургенев опьянен прекрасными мгновениями быстротекущей жизни. Напряженность, сосредоточенность, импульсивность - типичные свойства писательских дарований второй половины XIX века. А у Гончарова на первом плане - трезвость, уравновешенность, простота.

Лишь один раз Гончаров удивил современников. В 1852 году по Петербургу разнесся слух, что этот человек де-Лень - ироническое прозвище, данное ему приятелями, - собрался в кругосветное плавание. Никто не поверил, но вскоре слух подтверждается. Гончаров действительно стал участником кругосветного путешествия на парусном военном фрегате "Паллада" в качестве секретаря начальника экспедиции вице-адмирала Е.В.Путятина. Но и во время путешествия он сохранял привычку домоседа.

В гончаровском недоверии к бурным переменам и стремительным порывам заявляла о себе определенная писательская позиция. Не без основательного подозрения относился Гончаров к начавшейся в 50-60-е годы ломке всех старых устоев патриархальной России. В столкновении патриархального уклада с нарождающимся буржуазным Гончаров усматривал не только исторический прогресс, но и утрату многих вечных ценностей.

За всю свою жизнь он написал всего лишь три романа, в которых развивал и углублял один и тот же конфликт между двумя укладами русской жизни, патриархальным и буржуазным, между героями, выращенными двумя этими укладами. Причем работа над каждым из романов занимала у Гончарова не менее десяти лет. "Обыкновенную историю" он опубликовал в 1847 году, роман "Обломов" в 1859, а "Обрыв" в 1869 году.

Первый роман Гончарова "Обыкновенная история" увидел свет на страницах журнала "Современник" в мартовском и апрельском номерах за 1847 год. В центре романа столкновение двух характеров, двух философий жизни, выпестованных на почве двух общественных укладов: патриархального, деревенского и буржуазно-делового, столичного. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года", высоко оценивая художественные достоинства романа Гончарова, увидел его главный пафос в развенчании прекраснодушного романтика. Однако смысл конфликта племянника и дядюшки более глубок. Источник несчастий Александра не только в его отвлеченной, летящей поверх прозы жизни мечтательности. В разочарованиях героя не в меньшей, если не в большей степени повинен трезвый, бездушный практицизм столичной жизни, с которой сталкивается молодой и пылкий юноша.

Итогом кругосветного плавания Гончарова явилась книга очерков "Фрегат "Паллада", в которой столкновение буржуазного и патриархального мироуклада получило дальнейшее, углубляющееся осмысление. Путь писателя лежал через Англию к многочисленным ее колониям в Тихом океане. От зрелой, промышленно развитой современной цивилизации - к наивно-восторженной патриархальной молодости человечества с ее верой в чудеса, с ее надеждами и сказочными грезами.

С 1847 года обдумывал Гончаров горизонты нового романа: эта дума ощутима и в очерках "Фрегат "Паллада", где он сталкивает тип делового и практического англичанина с русским помещиком, живущим в патриархальной Обломовке. Да и в "Обыкновенной истории" такое столкновение двигало сюжет. Не случайно Гончаров однажды признался, что в "Обыкновенной истории", "Обломове" и "Обрыве" видит он не три романа, а один. Работу над "Обломовым" писатель завершил в 1858 году и опубликовал в первых четырех номерах журнала "Отечественные записки" за 1869 год. "Обломов" встретил единодушное признание, но мнения о смысле романа резко разделились. Н.А.Добролюбов в статье "Что такое обломовщина?" увидел в "Обломове" кризис и распад старой крепостнической Руси. Так сложилась и окрепла одна точка зрения на роман Гончарова "Обломов". Но уже среди первых критических откликов появилась иная, противоположная оценка романа.

Она принадлежала либеральному критику А.В.Дружинину, написавшему статью "Обломов", роман Гончарова". Дружинин тоже полагает, что характер Ильи Ильича отражает существенные стороны русской жизни, что "Обломова" изучил и узнал целый народ, по преимуществу богатый обломовщиною". Но, по мнению Дружинина, "напрасно многие люди с чересчур практическими стремлениями усиливаются презирать Обломова и даже звать его улиткою: весь этот строгий суд над героем показывает одну поверхностную и быстропереходящую придирчивость. Обломов любезен всем и стоит беспредельной любви".

Поиски путей органического развития России, снимающего крайности патриархальности и буржуазного прогресса, продолжил Гончаров и в последнем романе - "Обрыв". Он был задуман еще в 1858 году, но работа растянулась, как всегда, на целое десятилетие, и "Обрыв" был завершен в 1868 году. По мере развития в России революционного движения Гончаров становится все более решительным противником крутых общественных перемен. Это сказывается на изменении замысла романа. Первоначально он назывался "Художник". Основной конфликт произведения строился по-прежнему на столкновении старой, патриархально-крепостнической России с новой, деятельной и практической, но решался он в первоначальном замысле торжеством России молодой. Жизнь внесла существенные перемены и в поэтику гончаровского романа. По сравнению с "Обломовым" теперь гораздо чаще Гончаров использует исповедь героев, их внутренний монолог. Усложнилась и повествовательная форма.

Если в прошлых романам Гончарова в центре был один герой, а сюжет сосредотачивался на раскрытии его характера, то в "Обрыве" эта целеустремленность исчезает. Здесь множество сюжетных линий и соответствующих им героев. Усиливается в "Обрыве" и мифологический подтекст гончаровского реализма. Нарастает мтремление возводить текучие минутные явления к коренным и вечным жизненным основам. Гончаров вообще был убежден, что жизнь при всей ее подвижности удерживает неизменные устои. И в старом, и в новом времени эти устои не убывают, а остаются непоколебимыми. Благодаря им жизнь и не разрушается, а пребывает и развивается.

В 70-е года XIX века Гончаров занимался критикой. Известны многие его статьи: "Мильон терзаний", "Заметки о личности Белинского". Последующие годы своей жизни Гончаров провел в уединении. 27 сентября 1891 года Иван Александрович Гончаров умер. Его похоронили в Петербурге.

Перелистывая страницы биографии Ивана Александровича Гончарова, ловишь себя на мысли, что все в ней обыкновенно, строго, основательно. Недаром исследователи сравнивали Гончарова с его героем - солидным чиновником Петром Адуевым. Однако в каждом эпизоде жизни Ивана Александровича есть свое «но»; свой непредсказуемый вопрос, тайна.

Родился Иван Александрович Гончаров в 1812 году, а дату (6 (18) июня) пришлось восстанавливать с трудом. Все документы сгорели при пожаре во время Отечественной войны. «Мы, дети 12 года…» - писал о своем поколении ровесник Гончарова, Александр Иванович Герцен.

По рождению Гончаров - провинциал, в лучшем значении этого слова. Он появился на свет в старинном Симбирске. Поразительно, однако реформы Петра Великого, призванные приобщить страну к европейской культуре, дали обильные плоды именно в российской глубинке, в Поволжье. Г.Р. Державин, И.И. Дмитриев, А.И. Радищев провели детские годы в приволжских имениях. Под Симбирском находилось имение пушкинских знакомцев Языковых - литераторов, острословов, философов. В наши дни путешественника, посетившего Ульяновск-Симбирск, непременно приведут к памятнику «последнему летописцу» Н.М. Карамзину. Здесь же родился и Владимир Ильич, в честь которого Симбирск переименовали в Ульяновск.

Литературная жизнь била неиссякаемым ключом в далеком от столиц городе, и влияние ее, безусловно, ощутил будущий писатель. Не менее удивительно то, насколько причудливо слились новейшие культурные достижения с извечным неторопливым укладом российской жизни. Детская память Гончарова сохранила «картины сна и застоя»: «посеревшие от времени дома и домишки, с мезонинами с садиками, иногда с колонами, окруженные канавками, густо заросшими полынью и крапивой, бесконечные заборы; <…> деревянные тротуары <…>, пустота и безмолвие на улицах, покрытых густыми узорами пыли <…>». «Мне кажется, - добавляет в своих воспоминаниях писатель, - у меня, очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда, при виде всех этих фигур, этого <…> безделья и лежанья, и зародилось неясное представление об “обломовщине”».

Дед Ивана Александровича дослужился до дворянства. Отец предпочел военной службе менее заметную, зато более доходную статью - торговлю в родном городе. Но отца Иван Александрович потерял рано. На помощь Авдотье Матвеевне Гончаровой, оставшейся с 4 малышами на руках, приходит крестный отец детей, офицер в отставке Трегубов. Это был образованный, высокодуховный человек. Современники Гончарова объяснили бы просто: он был масон. Масоны явились, как бы мы сказали сейчас, первой общественной организацией на Руси. Они исповедовали идеи нравственного самосовершенствования путем служения ближнему. Масонами открывались первые русские типографии, школы, журналы (Николай Иванович Новиков, Иван Петрович Тургенев). Масонство в немалой степени служило проводником той европейской культуры, с разговора о которой мы начали рассказ о Симбирске. Трегубов был моряком, и от него крестник впервые услышал рассказы о неведомых землях. Когда Иван Александрович, в свою очередь, отправился в кругосветное плавание, морской офицер в отставке со скромной гордостью интересовался у знакомых:

А вы читали Ваню моего в «Морском сборнике»?

У Вани была и своя «Арина Родионовна», хранившая в памяти множество сказок, песен, поговорок. Выросший питомец подчас «слов не находил, как бы нежнее назвать» ослепшую нянюшку: «Голубка моя возлюбленная! Помнишь, какие волшебные сказки ворковала ты мне?..» И он поцелует голубку и погладит по голове. «Хочешь, я золотом засыплю тебя за них?» Старушка обидится и шепчет с укором: «Эх, Ваня, Ваня неразумный! На что мне твои деньги в могилу? Мне всего на свете дороже твоя любовь!» Уже на склоне лет, размышляя о том, каким образом постигает человек родной свой язык, Гончаров заметил: «А первый учитель - кормилица с своими агу, агу <…>, потом нянька с своими прибаутками и сказками, а затем уже обработанный, чистый, книжный или литературный язык - в образцовых писателях».

Подобно большинству мальчишек ХIХ века - крестьянских, купеческих, дворянских сыновей - грамоте Иван Гончаров учился у представителей духовного сословия. Крестный Трегубов, игнорируя городские престижные училища, выбрал пансион священника из глухого заволжского села. И не случайно: отец Троицкий был образованным человеком и, очевидно, хорошим педагогом. Преподавание основывалось на продуманной системе: книги подбирались по возрасту, чтение строго контролировалось (не получишь следующую, пока не прочитал и не разобрал предыдущую). Все это сформировало характер Гончарова: спокойный, основательный, привыкший все делать на совесть и доводить до конца. Священник был женат на француженке, что позволило образование получать разностороннее, знание европейских языков пригодилось в жизни.

По воспоминаниям Гончарова, он еще подростком, «с 14-15-летнего возраста, не подозревая в себе никакого таланта, читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно <…>. Все это чтение и писание выработало мне, однако, перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику». Как видим, литературная жилка обнаружила себя достаточно рано. Иван Александрович часто задумывался над тем, «что может вызвать на авторство» и побудить человека писать. «Нужда », - полагал он. И добавлял, что для «многих из нас, литераторов, она, правду сказать, лучший учитель». Самого Гончарова бедность, к счастью, обошла стороной. У многих бесталанных авторов Иван Александрович наблюдал «стимул, еще сильнее нужды» - самолюбие . Если отбросить низменные побуждения, «остается одна последняя, самая капитальная причина - призвание ». Об истинном таланте писатель отзывался с благоговением: «Его трудно одолеть: оно выпросится наружу, несмотря ни на какую среду, на препятствия, и даже от последних сильнее разгорается». Биография Гончарова убедительно подтверждает этот третий тезис.

Юноша грезил о Московском университете, но матушка мечтала о помощнике, уговаривала пойти в Коммерческое училище. Как быть? Гончаров выбирает излюбленную им «золотую середину». Он заканчивает училище, но за это время успевает убедить матушку, что к торговым делам неспособен. Свое заветное желание будущий писатель исполнил: поступил на словесное отделение университета.

Московский университет был лучшим учебным заведением страны. «Маленькой ученой республикой» называл его на склоне лет писатель, в заметке с подзаголовком «Как нас учили 50 лет назад». Первый год вместе с Гончаровым учился М.Ю. Лермонтов, на курс старше его были А.И. Герцен и В.Г. Белинский. Молодые энергичные преподаватели Тимофей Николаевич Грановский, Николай Иванович Надеждин или наш земляк Степан Петрович Шевырев, только вернувшиеся из-за границы, смело вводили новые идеи, приемы и методы преподавания. Не меньшую благодарность Гончаров выражал маститым старикам, таким как профессор древнерусской истории М.Т. Каченовский. С его именем связана самая яркая страница университетской, да пожалуй и всей литературной памяти Ивана Александровича. Однажды, в памятный Гончарову день, Каченовский, начиная лекцию, провозгласил: «Вот вам теория искусства…, а вот и самое искусство». На лекцию по «Слову о полку Игореве» в аудиторию зашел сам Пушкин… «Когда он вошел <…>, для меня точно солнце озарило аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга… И вдруг этот гений, эта слава и гордость России - передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам», - вспоминал потрясенный Гончаров.

Однако волнение от встречи с живым кумиром не помешало Ивану Александровичу заметить: все известные ему раньше изображения Пушкина неточны. На портретах «у него (поэта) глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся - это неверно. У него было небольшое лицо, и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами». И добавляет: «Когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь». В этих словах, в такой критической пристальности взгляда уже виден художник. Известно, что Гончаров прославится как мастер литературного портрета, умеющий через черты внешности и детали одежды передать внутреннюю сущность персонажа.

а. «Обыкновенная история» в восприятии критики

Большой успех в момент появления принесла «Обыкновенной истории», прежде всего, ее критическая направленность. Это заявление не противоречит тому, что еще до публикации первый роман Гончарова вызвал восторги слушателей (на чтениях в литературных салонах) «свежестью и простотой», «изящной легкостью и простотой рассказа», отсутствием «литературщины и литераторства» 5 . Во второй половине 40-х годов, когда только что утвердилось в прозе «отрицательное направление», литературная общественность обостренно реагировала на позицию дебютирующего романиста. В самом первом отзыве на роман прозвучали мудрые ноты: «Дарование г. Гончарова - дарование самобытное: он идет своим путем, не подражая никому, ни даже Гоголю, а это не безделица в наше время» 6 . Но во всех последовавших - мысль о самобытности явно уступила место суждениям о Гончарове как о новом многообещающем даровании в ряду последователей Гоголя. Еще до завершения публикации в «Современнике» «Обыкновенная история» была названа «лучшим произведением русской литературы со времени появления „Мертвых душ“», опытом, «вышедшим непосредственно из направления Гоголя» 7 .

«Обыкновенная история» приветствовалась как произведение, имеющее целью «поразить оружием насмешки то, что теперь вовсе не ко времени, чему очень мы служили и в жизни, и в науке. Это как бы мщение за вред, причиненный романтической настроенностью и теперь еще, по временам, причиняемый ею» 8 . «Романтическая настроенность» - понятие, само по себе очень многозначное и поэтому уже расплывчатое, в тот момент в критике и в читательском восприятии наполнялось конкретным социально-психологическим содержанием. Общепризнано, что искусство романтизма по своей природе более, чем какое-либо другое, способно влиять на мироощущение и поведение

читателей и зрителей самого разного уровня. Но в России первой трети XIX века имитация книжных образцов в среде читающего дворянства (и столичного, и провинциального) была беспрецедентной, что определялось самим «незрелым» состоянием русского общества, его ускоренным движением навстречу Европе. Как писал Ап. Григорьев, «романтизм, и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отлившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целою эпохой морального развития, имевшей свой особенный цвет, проводившей в жизни особое воззрение... Пусть романтическое веянье пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской натуре почву, готовую к его восприятию, - и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных» 9 .

Жизненное поведение, сформированное романтизмом, с высоты последующих эпох выглядит «поддельным», неискренним, его упрекали в отсутствии простоты, видели в нем лишь красивую маску. «Конечно, эпоха романтизма, - пишет Ю. М. Лотман, - расплодила своих грушницких - поверхностных и мелких любителей фразы, для которых романтическая мантия была удобным средством скрывать (в первую очередь, от себя самих) собственную незначительность и оригинальность. Но было бы глубочайшей ошибкой забывать при этом, что то же мироощущение и тот же тип отношения со средой мог давать Лермонтова или Байрона. Приравнивать романтизм к его мелкой разменной монете было бы глубоко ошибочным» 10 . Резкое неприятие гончаровского Адуева Ап. Григорьевым объяснялось как раз тем, что критик вычитал в наивном провинциале пародию на идеалистов, равняющихся на Лермонтова и Байрона, из того самого круга, к которому критик себя причислял до конца своих дней («последний романтик»). В 1852 году Григорьев характеризовал Адуева как фигуру «жиденькую, худенькую, слабенькую с ярлыком на лбу: романтизм quasi молодого поколения». В нем «стремление к идеалу не признает своего питомца» и «ирония пропала здесь задаром» 11 . Еще раз вернувшись к роману, критик высказался с большей резкостью: «Романтическое стремление не признавало, не признаёт и не признает в жиденьком Александре Адуеве своего питомца» 12 .

Существует мнение, что первоначально Гончаров задумал воссоздать в своем герое именно сумму представлений и чувствований этого «романтического стремления», но план («нанести удар вообще современному романтизму») не реализовался, потому что писатель «не сумел определить идеологический центр. Вместо романтизма он осмеял

провинциальные потуги на романтизм» 13 . Это мнение явно не учитывает саму специфику дарования Гончарова: суть не в неспособности этого писателя критически переосмыслить романтизм в качестве идеологии дворянской интеллигенции предшествующих десятилетий, а в его безусловном предпочтении другой проблематики, рассматриваемой на ином человеческом материале. Гончаровское решение изображать «романтизм» как элемент обыденного сознания, лежит в глубинах его природного дарования: «Он не останавливался на взволнованной поверхности общества, а уходил вглубь, туда, где спокойно и медленно совершается органическое нарастание традиционного быта, где стоят его устои, медленно поддающиеся изменениям» 14 .

Если И. С. Тургенев в романах (от «Рудина» до «Нови») описывал разные этапы духовных поисков идейных интеллигентов, трудно изживающих идеологические иллюзии разного толка, то Гончарова интересовал сам ход Жизни, сказывающийся на сдвигах в ментальности целых слоев населения. Художник обладал способностью улавливать, по его словам, «нечто очень коренное и надолго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений» (8, 410). Таковым и было болезненное и медленное изживание многочисленными усадебными недорослями усвоенных подчас еще от предшествующей эпохи стереотипов мироощущения и поведения. Гончаровская «обыкновенная история» рассказывала о среднем человеке, разделявшем увлечение многочисленных подражателей (а не истинных мыслителей). В Александре Адуеве показан, так сказать, «бытовой романтизм», который, упростив опыт романтической литературы, сделался достоянием любителей чтения (еще более любительниц) образованного класса России. Волна увлечения романтизмом, откатившись в провинцию, захватила в свою орбиту широкие среднекультурные слои. Но тем не менее, «...оторванный от философских истоков движения, вульгарный романтизм при всем том сохраняет оболочку не только романтических форм, но и романтических тем («натурфилософия», «идеальная любовь», «гений», «отверженный толпой» и т. п.)» 15 .

б. Гончаров и Белинский

Трактовка Адуева как «романтика 30-х годов» и соответственно содержания «Обыкновенной истории» как полемики с уходящим литературным направлением устойчиво (и справедливо!) связывается с критикой В. Г. Белинского. В советском литературоведении ее истолковывали

как «последнее слово» о романе, и во многих работах Гончаров был представлен скромным учеником критика, чьим мудрым рекомендациям он следовал с пользой для себя на протяжении всего творчества 16 .

Отношения Гончарова и Белинского заслуживают отдельного исследования, но совершенно обойти здесь этот вопрос тоже невозможно. Гончаров неоднократно признавал значимость суждений Белинского (правда, наиболее часто в статьях, где критик выступал его союзником в полемической кампании). Романист писал о Белинском-человеке с большой теплотой в специальной статье («Заметки о личности Белинского», 1881). Но одновременно Гончаров видел связь между Белинским и той самой критикой, с которой он спорил в эпоху «Обрыва». «Отсутствие того беспристрастия и спокойствия», что «составляет его (Белинского. - Е. К. ) капитальный и, может быть - единственный недостаток», - считал романист, - было наследовано (через Добролюбова) новой генерацией критиков, усвоивших «свойственный этому недостатку тон, не только как критический прием, но почти как принцип» (6, 449). Гончаров назвал именно Белинского (цитированное письмо к Никитенко) в качестве того авторитета, чье влияние привело его к отступлению от творческого сверхзамысла. Подобная неоднозначность высказываний Гончарова понуждает прочертить, хотя бы в самом общем виде, линию схождения-расхождения критика и писателя в течение нескольких лет, предшествовавших появлению «Обыкновенной истории». Возможно, этот экскурс прояснит и некоторые обстоятельства самого рождения первого романа Гончарова, и особую реакцию на него Белинского.

Романтизм (направление и мироощущение), «романтик» (натура и тип) были не только неизменной темой критики Белинского, но и темой глубоко личной. В юношеской драме «Дмитрий Калинин» (написана в 1830-м, опубликована в 1891 году) просматривается подражание Ф. Шиллеру, и шире - драматургии эпохи «Бури и натиска», и так называемой «неистовой словесности» (французской романтической прозе 20-30-х годов). В этой пьесе с безумными страстями и убийствами на втором плане существует будущий «гончаровский конфликт»: столкновение двух мироощущений (романтического и трезво-скептического). Главный герой, страстно любящий, экзальтированный, числит себя наследником пушкинского Ленского (эпиграф к пьесе: «Ах, он любил...»). Его друг Алексей Сурский, отлюбивший и разочарованный, - ближе к Онегину (назван в тексте Мефистофелем).

В его безуспешных увещеваниях Калинина часто можно уловить ноты Адуева-старшего: «...тебе не худо бы оставить эти высокопарные фразы: они нашему брату, темному человеку, непонятны» 17 . Правда, сам Сурский (в отличие от дяди) использует подобные же фразы: «...чувствительность, соединенная с пылкостью, есть ужасный дар неба». (Стихия «дикого языка» захватывает все пространство текста.) Спор двух друзей сосредоточен вокруг коллизии: «сердце» - «ум». Сурский упрекает Калинина: «Ты всегда следуешь внушениям опаснейших врагов твоих, воображения и сердца, а никогда не слушаешься хотя и сурового, но доброго старика - рассудка» (1, 528). Сам же он держит «свои страсти и воображение в равновесии с рассудком, и даже так, что последний немного перетягивает» (1, 529). Калинин отвергает советы Сурского: «Я никогда не поверю, чтобы человек, следующий одному холодному рассудку и живущий по счетам и выкладкам эгоизма, мог быть истинно счастливым» (1, 528). Примечательно, что охлаждение сердца Сурского - результат разочарования в любви: «И в моей, ныне ледяной груди билось некогда пламенное сердце, и моя, ныне холодная душа некогда кипела страстями, и мое, ныне погасшее воображение, было некогда, к моему несчастью, слишком живо, слишком услужливо...» (1, 529). Но важно подчеркнуть (в связи с Гончаровым), что сам характер увлечения Сурского соответствовал его натуре. Стадии романтического обольщения двух героев «никогда не совпадали: поэтому не совпадут и заключительные стадии конфликта. И если в первом случае (Сурский. - Е. К. ) предопределен компромисс и примирение, то во втором (Калинин) - борьба до конца и гибель» 18 . В Белинском-критике навсегда сохранилась (при всей бурной эволюции) какая-то частица автора «Дмитрия Калинина», определив, в частности, его безоглядную страстность при обсуждении всех вопросов, что соприкасались с романтизмом. В суждениях Белинского о первом романе Гончарова мог отозваться собственный творческий опыт, который со временем превратился в отвергнутое (постоянно отвергаемое!) прошлое.

В начале критической деятельности Белинского явно сказывались его абстрактно-романтические представления о жизни, хотя, противопоставляя «поэзию идеальную» «реальной», он уже отдавал предпочтения последней. После недолгого периода «примирения с действительностью» Белинский на новом витке эволюции специально обсуждает природу романтизма в обзоре «Русская литература в 1841 году» (1842).

В обзоре обнаруживаются переклички с размышлением (зарисовкой) Гончарова «Хорошо или дурно жить на свете» (датируется концом 30-х-началом 40-х годов), очень значимым в контексте всего творчества писателя. Этот этюд - еще одно (рядом с ранними повестями) «домашнее» произведение (рождено и для кружка Майковых, и внутри его, и на материале досугов посетителей салона). В заголовке этюда запечатлен излюбленный этим художником прием альтернативы (правда, она снимается немедленно: «И да, и нет»). Противопоставлены две стороны жизни. В практической «мы - рабы забот, она отравлена существенными потребностями, каждый, как пчела, ежедневно обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда в бездонный улей света». «Ум» как самодержавный властелин правит в практической жизни: «много жертв приносит человек этому деспоту, много отдает своих лучших минут и радостей на обмен огорчений, сухих, чуждых душе трудов и усилий». Эта жизнь «как томительный сон, как давление ночного духа, от нее пробуждаешься, как от обморока...», человек в ней уподобляется не только трудолюбивой пчеле, но и вечно снующему муравью, суетливой мыши. В этой сфере безжалостно проступает тот «жизни холод», который, по Пушкину, суждено претерпевать каждому человеку во взрослом состоянии. Не такова поэтическая сторона жизни: «Там перестаешь жить для всех и живешь для себя не одной головой, но и душой, и сердцем, и умом вместе». То половина - эстетическая: «В ней простор сердцу, открывающемуся тогда для нежных впечатлений, простор сладким думам, тревожным ощущениям и бурям, тоже не умственным и политическим, бурям души, освежающим тяготу вялого существования. Тут свои идеальные радости и печали, как улыбка сквозь слезы, как солнечный луч при дожде». Мгновения той жизни исполнены игры ума и чувств, цветущих, живых наслаждений всем, что есть прекрасного в мире. В подобной сфере «господствует какая-то легкость, свобода, и человек не клонит головы под тяжестью неотвязчивой мысли о долге, труде и обязанностях» 19 , он воспаряет духом и уподобляется влюбленному юноше или поэту.

«Ум» и «сердце», «тяжесть» и «легкость», «скука» и «простор-игра», «сон-обморок» и «тревожные ощущения-бури»... - эти образы воплощают две сферы бытия: «идеальную» - романтическую и «практическую» - житейскую. Хотя в опусе Гончарова превалирует мягкий юмор, нарастающий в описании портретов (прелестных учениц Екатерининского института благородных девиц и их поклонников),

тем не менее в этом «несерьезном» размышлении просматривается вполне серьезная отсылка ко всему зрелому творчеству. Поэзия и проза, долг и наслаждение, созерцательность и труд в их соотнесенности с разными этапами жизни героев различного опыта и темперамента - подобная проблематика станет подлинно «гончаровской».

Мысли Белинского в названном выше обзоре раскрываются тоже в контрасте двух «миров». Один - «это мир внутреннего человека, мир души и сердца, мир ощущений и верований, мир порываний к бесконечному, мир таинственных видений и созерцаний, мир небесных идеалов...» (4, 301). Этому «внутреннему миру» противостоит «мир внешний», что окружает человека с рождения и предъявляет свои требования к нему, соблазняет его «лживыми и нечистыми обаяниями». Оба мира «равно нуждаются один в другом, и в возможном проникновении одного другим заключается действительное совершенство человека». Опасность, - убежден критик, - таится в крайностях, то есть в погружении полностью только в один из миров: «Горе тому, кто, соблазненный обаянием этого внутреннего мира души, закроет глаза на внешний мир и уйдет туда, в глубь себя, чтобы питаться блаженством страдания, лелеять и поддерживать пламя, которое должно пожрать его!» (4, 301). Другая крайность - погруженность во «внешний мир»: «Но горе и тому, кто, увлеченный одною внешностию, делается и сам внешним человеком... он гражданин, он воин, он купец, он все, что хотите, но он никогда не „человек“» (4, 301- 302). Сам характер описания двух крайностей легко обнаруживает, какая из них представляется автору менее опасной. Поскольку «развитие романтических элементов есть первое условие нашей человечности... Пусть они возобладают над нашим духом, возбудят в нас восторженность и фанатизм». Подобные качества не представляют угрозы: «В сильной натуре, одаренной тактом действительности, они уравновесятся в свое время с другою стороною нашего духа, зовущею в мир истории и действительности, что же до натур односторонних, исключительных или слабых, им везде грозит равная опасность - и во внутреннем, и во внешнем мире» (4, 302). Апология, в конечном счете, «романтических элементов» у Белинского оттеняется уравновешенностью оценок Гончаровым поэзии и прозы жизни («И да, и нет»).

В последующее пятилетие Белинский резко изменил свою позицию, и, став гонителем «романтизма», утерял продемонстрированное выше умение взвешивать «крайности». В обзоре «Русская литература в 1845 году» (1846) контраст «романтиков» и «прагматиков» заостряется

и... упрощается, так как берется в расчет лишь единственный (функциональный) признак. Одни люди «деятельны и крепко держатся пословицы: на Бога надейся, сам не плошай». Другие - «романтические ленивцы», «вечно бездеятельные или глуподеятельные мечтатели»: «небрежно, в сладкой задумчивости, опустив руки в пустые карманы, прогуливаются они по дороге жизни, глядя все вперед, туда, в туманную даль и думают, что счастие гонится за ними... А о том и не подумают, что они ничего не сделали, чтобы найти очарование и прелесть в жизни» (8, 8). (Эти слова прямо предсказывают пафос статьи Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?».) Подобные мечтатели «утратили способность просто чувствовать, просто понимать вещи... сделались олицетворенным противоречием - де факто живут на земле, а мыслию на облаках... стали ложны, неестественны, натянуты» (8, 8). Белинский называет их «романтиками жизни», а в их появлении видит «выражение нравственного состояния общества». Очевидно, что из многообразных разновидностей людей, живущих «внутренней жизнью» (представленных в обзоре «Русская литература в 1841 году»), «романтические ленивцы» воспроизводят только одну: «люди недалекие и неглубокие... они толкуют и понимают себя и все вне их находящееся задом наперед и вверх ногами» (то, что раньше было знаком личной заурядности, становится приметой жизненного типа).

Смысл подобного сдвига проясняется в такой фразе: «Стать смешным - это значит проиграть свое дело. Романтизм проиграл его всячески - и в литературе, и в жизни» (8, 16). Намерение представить смешными и незначительными людей, которым сам критик ранее отдавал предпочтение, обнаруживает теперешнее резкое их неприятие. Но фельетонного портрета «романтиков жизни» явно недостаточно для выполнения непростой задачи. Так родилось «задание» для писателей: «Нельзя не подивиться, что юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться!» (8, 8-9) (таким образом, авторам предлагалась и злободневная тема, и форма ее воплощения).

Если не знать, что первая часть романа Гончарова создавалась, вернее всего, еще в 1844 году и только вторая дописывалась в 1846-м, а обзор Белинского вышел в январе 1846 года, то естественно решить, что писатель непосредственно отозвался на призыв критика. В литературе о Гончарове можно встретить подобные утверждения. Роман «Обыкновенная история» «как бы явился ответом на приглашение,

которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению «романтического ленивца» и «бездеятельного или глуподеятельного мечтателя» 20 . «Рассуждения о «романтиках жизни» предваряли появление образа Александра Адуева в романе „Обыкновенная история“ И. А. Гончарова, над которым писатель работал в это время» 21 .

С учетом цитированного выше письма Гончарова к С. А. Никитенко стоит говорить не о прямом влиянии одной статьи, появившейся на стадии завершения романа, а о той общей атмосфере, созданной борьбой Белинского («трибуна, гонителя и карателя» (6, 448)) с романтизмом, которая и могла подтолкнуть дебютанта к «осовремениванию» складывающегося сверхзамысла. К примеру, низвержение авторитета А. А. Бестужева-Марлинского, возможно, отозвалось в выборе Гончаровым прозы именно этого автора в качестве основного пародируемого «источника». Низвержение это совершалось на протяжении десятилетия. В «Литературных мечтаниях» (1834) Белинский еще писал о Марлинском как о «самом огромном авторитете» («теперь перед ним все на коленях»), правда, объясняя подобную ситуацию «безлюдьем истинных талантов» («его претензии на пламень чувства весьма подозрительны», «в его созданиях нет никакой глубины, никакой философии» (1, 107)) . В центре рецензии на Полное собрание сочинений А. Марлинского (1840) оказалась повесть «Фрегат „Надежда“», «пользующаяся особенной знаменитостью и славою» и написанная с «претензиями на глубокость и силу изображенных в ней чувств» (3, 27). Процитировав речи героев (капитана Правина и княгини Веры), критик восклицает: «...неужели эти красивые, щегольские фразы, эта блестящая риторическая мишура есть голос чувства, излияние страсти, а не выражение затаенного желания рисоваться, кокетничать своим чувством или своею страстью?» (3, 30). Наконец, в обзоре «Русская литература в 1843 году» (1844) (именно в это время шла работа над первой частью «Обыкновенной истории») Марлинский был показан уже как представитель «старой школы» и противостоял Гоголю, главе «нового мира творчества». Искусство романтика - «на ходулях стоящий идеализм, махающий мечом картонным, подобно разрумяненному актеру», его «ложные характеры» исполнены «не силы страсти, а кривляний поддельного байронизма» (7, 40).

в. Гончаров и Марлинский

Популярность А. А. Бестужева-Марлинского в 30-е годы была исключительно велика, особенно среди молодых читателей. «Знаете ли Вы, - признавался впоследствии И. С. Тургенев, - что я целовал имя Марлинского на обложке журнала» 22 . Один из его героев вспоминает: Марлинский «гремел, как никто, - и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним. Он не только пользовался славой первого русского писателя: он даже - что гораздо труднее и реже встречается - до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение. Герои á la Марлинский попадались везде, особенно в провинции» 23 . К этому поколению принадлежал и сам Гончаров: «...в юности был <...> восторженный мечтатель... восторженно читал Марлинского и выписывал себе лучшие места» 24 . Да и в пору первых литературных опытов будущий романист еще сохранил остатки юношеских увлечений, так что отношение к «романтическому веянию» связывалось у Гончарова с проблематикой собственного творческого пути.

Как художник Гончаров самоопределился раньше, чем многие его современники. К примеру, когда были написаны очерки «Иван Савич Поджабрин» (1842) с их очевидными приметами натурализма 40-х годов (о чем далее), Тургенев еще писал романтические стихотворения, а Некрасов сочинял развлекательные рассказы, повести и водевили. Тем не менее, обаяние романтической манеры письма тоже тяготело над Гончаровым. Поэтому, хотя мотив изживания ранних привязанностей звучит в его произведениях достаточно отчетливо, настойчив и другой мотив - воспоминаний об увлечениях молодости, возвращения к ним, часто реализуемых в уже сложившейся на иных основах художественной системе 25 .

В ранний период Гончаров, стремясь преодолеть моду, прибегает к литературному пародированию 26 . Первая его повесть «Лихая болесть» (1838) высмеивает обожание природы в духе сентименталистов, и одновременно в ней пародируются приметы популярной романтической литературы (искусственная занимательность, обязательное обыгрывание фигуры рассказчика, перенасыщенность патетическими монологами...). Гончаров в этой повести строго придерживается пародийной формы, начиная с эпиграфа и кончая эпилогом (более подробно о повести во второй главе, с. 138-140). Тем не менее, взаимоотношения Гончарова с искусством романтиков были отнюдь

не однонаправленными (полемика), как обычно утверждалось. Исследователи, демонстрируя антиромантический пафос ранних повестей и первого романа, ограничивались лишь общими замечаниями такого типа: Гончаров «навсегда сохранил определенную связь с романтизмом», «широко воспользовался романтической патетикой и экспрессией в стиле» 27 . В действительности, становление Гончарова (в рамках русской литературы) включало не только отталкивание, но и связь с уходящим направлением. Отношения Гончарова с европейскими романтиками тоже не ограничивались одной полемикой 28 .

Завоевание романа 40-х годов (и «Обыкновенной истории») было увидено Ю. Манном в разработке так называемого «диалогического конфликта» 29 . При этом сама категория конфликта трактуется как конструктивная установка, определяющая особенности организации всего произведения, включая все важнейшие его компоненты. Суть диалогического конфликта в столкновении противоположных (чаще всего взаимно исключающих) точек зрения, которые (на фоне самой действительности) обнаруживают свою односторонность и тем самым выявляют косвенным образом ее широту и неисчерпаемую сложность. В диалогическом конфликте сталкиваются две человеческие позиции, в каждой из которых заключена своя доля истины, и ни одной из этих позиций не отдано полностью авторское предпочтение. Сталкиваемые точки зрения принадлежат персонажам, а позиция автора отграничена от них. Только при этом условии диалогический конфликт может развернуться 30 .

Диалогический конфликт, правда, на периферии повествования, обнаруживается и в повести Марлинского «Фрегат „Надежда“» (1833), которую сам автор аттестовал как «если не лучшую, то одну из лучших моих повестей». Диспут, который ведут на страницах повести ее герой - капитан Правин и ротмистр Границын, оценивается Марлинским как спор «Макиавелли и Купидона - заклятых врагов друг друга», столкновение холодного разума и чувствительного сердца. Границын, охлаждающий влюбленность Правина и его веру в высокие человеческие качества, подан как порождение «века». Цинизму Границына придана четкая функция: «Этим (своими скептическими речами. - Е. К. ) исполнял он (Границын) невольно наклонность нашего времени - разрушать все нелепое и все священное старины: предрассудки и рассуждения, поверья и веру. Век наш - истинный Диоген: надо всем издевается» 31 . Обличая прекраснодушие и романтизм как отжившие категории, Границын выдвигает в качестве

программы - приспособление к трезвому веку. (Мысль о том, что век сильнее отдельного человека, в которой часто видят новаторство «натуральной школы», звучит уже у Марлинского.) Границын учит Правина: «Бери вещи, как они плывут, а не как издали кажутся... Нам не перестроить на свой лад света - пристроимся же мы к его ладу» (316). Его оценки желчны и трезвы: «Не разберешь, право, что мы такое: ни рыба, ни мясо, ни Европа, ни Азия. На прошлое мы недоумки, в настоящем недоросли, а в будущем недоверки...» (320).

Но если Гончаров избегает открытого обнаружения своих симпатий к тому или другому герою (более того, его взгляд смещается в процессе повествования, о чем далее), Марлинский, признавая, что устами Границына говорит «век», не принимает его правды, как не принимает ее романтик и идеалист Правин. Представив читателю Границына во всей его трезвости, Марлинский восклицает: «Но слава Богу, не все таковы! Есть еще избранные небом или сохраненные случаем смертные, которые уберегли или согрели на сердце своём девственные понятия о человечестве и свете... Таков был Правин» (314). Высокие нравственные понятия и искренние чувства, по Марлинскому, более ценны, чем приспособляемость к веяниям времени. Наивное и пылкое сердце на весах романтика перетягивает любую мудрость и деловитость. Правин наивен, но его наивность не просто естественна, в ней - позиция, он не хочет знать «горьких истин», верить в «суровую правду»: «Правин был поэт в прозе, поэт в душе, сам того не зная: да и есть на белом свете человек, который бы ни однажды не был им? Вся разница в том, что один чаще, другой реже, один глубже, другой мимолетнее» (327). В ответ на границынские обличения пороков светских женщин Правин восклицает: «Я постигаю в женщине слабость, могу представить, что страсть может увлечь ее, но поместить в свою голову мысль о глубоком расчетливом, бесстрастном разврате - это выше моих сил» (318). По Марлинскому, беседы с Границыным могут иметь только отрицательное влияние на «светлые души» и «чистых юношей»: «Бегите, юноши, встреч, не только дружбы с подобными людьми! Они безжалостно обрывают почки добрых склонностей с души неопытной, они жгут и разрушают в прах доверие к людям, веру в чистое и прекрасное, боронят пепел своими правилами - засевают его солью сомнения» (322) 32 . Одновременно автор и против возведения в идеал чувств Правина и его возлюбленной: в эпилоге рисуется воображаемая сцена, где подпавший под обаяние «Фрегата „Надежда“» юноша обращается к любимой девушке: «„О

будьте для меня Верою за то, что я обожаю вас, как Правин!“... И его слушают, ему почти верят! При этой мысли я готов изломать перо свое!» (381). Марлинскому видится в истории Правина и Веры одна из жизненных историй, в которых, как обычно, присутствуют рядом истина и ложь, счастье и горе... «Но существует ли в мире хоть одна вещь, не говоря о слове, о мысли, о чувствах, в которой бы зло не было смешено с добром?» (381).

Отношения полемики-связи (Гончарова с Марлинским) улавливается не только в конфликте, но и в стиле. Вера - красавица в духе романтиков, что «прелестна, как сама задумчивость... каждый взор ее черных глаз блестит грустью, будто слеза, каждое дыхание вырывается вздохом, и как нежно ластятся черные кудри к томному лицу, с какой таинственностью обвивает дымка ее воздушные формы». Портрет Наденьки из «Обыкновенной истории» построен на отрицании романтических канонов женской красоты: «Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания». Главной приметой ее обаяния становится подвижность лица: оно редко оставалось две минуты покойным, принимая «ежеминутно новое и неожиданное выражение» (1, 115). Хотя портрет полемичен в главном мотиве, при стилевом оформлении этого мотива Гончаров не раз прибегает к привычным романтическим средствам («глаза бросят молнию», «точно мраморная статуя», «кроткое сияние взоров как будто выплывшей из облаков луны»...). В своей излюбленной сфере (портрет, пейзаж) романтики достигли, можно сказать, виртуозности, и их находки вводились нередко в иные по духу создания художников. Подобное явление неоднократно наблюдается во всех романах Гончарова.

Стилевая пародийность в романе «Обыкновенная история» по преимуществу создается, как не раз демонстрировалось в работах о Гончарове 33 , посредством имитации «неистового стиля» самого Марлинского и в еще большей мере его подражателей - «марлинистов». В их прозе бесконечные эпитеты и метафоры (отсюда термин «поэтическая проза») призваны были выразить предельное состояние человеческих чувств (сверхчувства). Из письма княгини Веры к родственнице, которым открывается «Фрегат „Надежда“»: «Я так пышно скучала, так рассеянно грустила, так неистово радовалась, что ты бы сочла меня за отаитянку на парижском бале...» (277). Речи других героев повести тоже неистовы, пышны и безудержны: «Так молода и так коварна! - восклицает капитан Правин, предположивший, что Вера «играла» с ним. - И к чему было обманывать меня сладкими речами и взорами? Зачем

манить к себе!.. Или она хочет забавляться, дурачить меня? держать вблизи, вместо отвода? Меня дурачить! Нет, нет, этому не бывать! Скорей я стану ужасен ей, чем для кого-нибудь смешон» (321-322). Повышенная эмоциональность и стилевая пышность по-своему уместны в этой романтической повести, где мир человеческих чувств представлен как бы в конечных (высших) точках амплитуды их колебаний (после безумной радости герой впадает в самое безутешное горе, от страстной любви переходит к желанию убить кокетливую интриганку).

Эффект комизма достигается в «Обыкновенной истории» тем, что юный Адуев, обрушивший (вослед Правину) пылкие обвинения на «изменницу» Наденьку, находится в мире, далеком от любовных безумств, и обращены эти речи к земной Наденьке, которая смотрит на Александра почти с ужасом. Произносится монолог в предельно обытовленной дачной обстановке, где по вечерам едят простоквашу. И в итоге он лишается исконного драматизма, звучит неуместно, пародийно. Если мир Марлинского полностью объят романтическим флером, то в «Обыкновенной истории» обозначены два «круга» жизни. Один - адуевский, где смешались подражание и искреннее чувство, игра и подлинность. Второй - «простая жизнь» в изначальных естественных формах (ее представляют, к примеру, лакей Евсей и подобные ему люди). Эта жизнь, далекая от «книжной», не раз напоминает о себе, притом в самые решающие моменты истории Александра и оттеняет неестественность, внешний комизм его поведения. Адуев - на вершине счастья - в своем кабинете: «Перед ним лист бумаги, на котором набросано несколько стихов... На губах блуждает улыбка, видно, он только отвел их от полной чаши счастья. Глаза у него закроются томно, как у дремлющего кота, или вдруг сверкнут огнем внутреннего волнения.

Кругом тихо. Только... по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: „Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял, да на гривну капусты...“» (1, 128).

На базе двух «кругов» возникает диалог двух языков, из которых один (адуевский) в процессе этого диалога дискредитируется. За счет сгущения элементов стилизации (романтические штампы) возникает в речи героя «скрытая антистилизация чужого стиля», которая часто совмещается и с явным пародированием его. Но объект осмеяния у Гончарова - более широкого диапазона. «Можно пародировать чужой стиль как стиль, можно пародировать чужую социально-типическую или индивидуально-характерологическую манеру видеть, мыслить

и говорить» 34 . К Адуеву относится вторая посылка М. М. Бахтина. В речи героя и авторском описании передается та индивидуально-характерологическая манера видеть, мыслить и говорить, которая «ниспровергается» Гончаровым.

«Чужое слово», что использует Александр, даже графически выделяется в тексте. Этот особый феномен изучен довольно основательно, выявлены все чужие вкрапления (в их числе и неотмеченные графически). Стоит отметить, что само это «чужое слово» подчас не является «оригиналом», а очередным «чужим словом», оказавшимся в диалогических отношениях с собственным «оригиналом». От этого степень пародийности неизмеримо возрастает. К примеру, стихи, что пишет Александр, имитируют элегии и дружеские послания поэтов школы Жуковского и Батюшкова. Но известно, что два стихотворения созданы самим Гончаровым, который, приписывая их Адуеву, дополнительно усилил в них элемент несамостоятельности. Другой пример: из признаний Александра выясняется, что романтические фразы восприняты им от университетского профессора, возможно, в большей мере, чем непосредственно из сентиментально-романтических книг. Александр признается другу: «Часто говоришь, и говоришь, как вдохновенный пророк, почти как наш великий незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры, а мы трепетали от восторга» (1, 73-74). На упрек дяди, что он говорит «диким языком», Александр отвечает: «У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором... - О чем же он так говорил? - О своем предмете. - А!» - отзывается скептический дядя (1, 69-70). Герой воспринял патетические интонации и высокую лексику наставника, вещавшего об искусстве с кафедры. В житейском споре «слово» профессора переакцентируется и антистилизуется, обретая ироническую окраску.

Комический пласт «Обыкновенной истории» может показаться (и нередко кажется) самым влиятельным (даже единственно значимым), поскольку он эффектен, мгновенно привлекает к себе внимание и задает тон в начале романа. Приведем суждение о младшем Адуеве современного ученого: «Он нам «дан» как застывший юмор, беспрестанно снижается через пародию и иронию до того момента, когда приводится к его комической противоположности» 35 . Здесь представлен полный набор понятий одного эстетического ряда (пародия, ирония, юмор, комизм). Приметы «романтика жизни» не только беспощадно высмеиваются в любовных историях Александра

и в бесконечных спорах с дядей (о том и другом писалось во всех работах о Гончарове), автор, дабы довершить обличительный замысел, прибегает к прямому наименованию-перечислению пороков этого типа: «Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью» (1, 205). Любопытна реакция Александра на оценку одного из его «самовыражений» в литературном творчестве: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность... герой уродлив... таких людей не бывает». - «...как не бывает? да ведь герой-то я сам» (1, 130-131), - недоумевает Адуев.

г. Белинский о Гончарове

Казалось бы, «Обыкновенная история» возвестила, что призываемый к действию Белинским «юмор современной русской литературы», наконец, воспользовался интересными типами - «романтиками жизни». Начинающий автор мог вполне рассчитывать на благожелательный отзыв в очередном ежегодном обзоре влиятельного критика. Но Гончаров, тем не менее, «с необыкновенным волнением передал Белинскому на суд „Обыкновенную историю“, не зная сам, что о ней думать!» 36 Неуверенный в себе автор получил авторитетное устное одобрение: «Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно», - свидетельствует современник 37 . В письме В. П. Боткину (от 15-17 марта 1847 г.) критик оценил талант Гончарова как замечательный. Но главный упор был сделан на другом: «А какую пользу принесет она («Обыкновенная история». - Е. К. ) обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» (9, 634). И это естественно: Белинский «находился в крайней степени отрицания романтизма, вследствие чего ему было решительно все равно, чем ни бить ненавистный ему романтизм» 38 . Он искал в романе Гончарова то, что соотносилось с его собственными полемическими заботами. «Такой тип критицизма типичен для Белинского этого периода, - пишет Вс. Сечкарев. - Судя о литературе с позиции ее социальной полезности, он полностью упустил подлинный смысл этого произведения («Обыкновенной истории». - Е. К. )» 39 . Речь идет об обзоре «Взгляд на русскую литературу 1847 года» (1848).

Белинский, сосредоточивший главное внимание на Александре Адуеве, увидел в нем лишь отражение пороков «нравственного состояния»

современного общества. Герой обречен на судьбу «романтического ленивца»: «Он был трижды романтик - по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между тем как и одной из этих причин достаточно, чтоб сбить с толку порядочного человека и заставить его наделать тьму глупостей» (8, 386-387). Такие характеры могут изменяться с течением времени, но «сущность их всегда будет та же самая». Благодаря восприимчивости натуры («нервическая чувствительность, часто доходящая до болезненной раздражительности»), подобные личности переходят от заблуждения к заблуждению, легко и поверхностно усваивая «цвет времени», на этот раз ими усвоен - «романтический». Адуев - из людей особой (ненормальной, болезненной) породы, отнюдь не обычный молодой человек, переживающий кипучую юность. К примеру, размышления Белинского начинаются, казалось бы, совсем в духе Гончарова: «Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам, не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них, и кому эти разочарования не стоили сердечных судорог, тоски, апатии, и кто потом не смеялся над ними от души? Но здоровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта: они от нее развиваются и мужают нравственно». И далее - неожиданное: «романтики гибнут от нее...» (8, 395).

Конкретная цель подобного противопоставления («здоровые натуры» - «романтики») в конце концов проясняется. По Белинскому, Адуев в Эпилоге «лицо вовсе фальшивое, неестественное», поскольку «такие романтики никогда не делаются положительными людьми». Автор мог заставить заснуть героя в деревне, сделать его мистиком, фанатиком, сектантом, но лучший вариант - сделать его славянофилом: «Тут Адуев остался бы верным своей натуре, продолжал бы старую свою жизнь и между тем думал бы, что он и Бог знает как ушел вперед, тогда как в сущности, он только бы перенес старые знамена своих мечтаний на новую почву» (8, 397). Еще в статье «Русская литература в 1845 году» Белинский упоминал о славянофилах в своих язвительных суждениях о «романтических ленивцах», но рядом с ними тогда славянофилы являли несколько иной (высший) разряд мечтателей. (Правда, единая суть явления была обозначена уже тогда: «разлад с действительностью - болезнь этих людей».) Именуя теперь славянофилов «современными романтиками» (рядом с провинциальным и отставшим от жизни героем Гончарова), Белинский подчеркивал вновь, прежде всего, сходство тех и других. И ведущий пафос критики героя Гончарова был продиктован стремлением Белинского в очередной раз доказать

нежизненность и надуманность славянофильских теорий, обнажив ту психологическую почву (натуру), которая их породила 40 .

Несогласие с Эпилогом уже выявило отчасти то внутреннее, как заметил Гончаров, «драгоценное раздражение», что сопровождало всегда критическую работу Белинского, придавая ей блеск и порождая крайности суждений. На этот раз критик явно был обескуражен, не найдя в романе Гончарова полного и последовательного воплощения всех тех идей, что он ожидал и хотел в нем найти. Это раздражение вылилось со всей очевидностью в рассуждениях о типе и уровне таланта автора «Обыкновенной истории».

Белинский сравнивал дарования Герцена и Гончарова, а выбор романов «Кто виноват?» и «Обыкновенная история» объяснял так: «Эти две вещи дают возможность говорить обо многом таком, что интересно и полезно для русской публики, потому что близко к ней» (9, 660). Герцен - «больше философ и только немножко поэт». Гончаров - «поэт, художник и больше ничего... У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам... он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю» (8, 382). С этой оценкой перекликаются слова самого Гончарова из «Заметок о личности Белинского»: «На меня он иногда как будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздражения, субъективности» (8, 85). Затем Белинским по ходу статьи Гончаров противопоставлялся уже не одному Герцену, а всем «нынешним писателям» (в обзоре речь шла о Григоровиче, Дружинине, раннем Тургеневе...): он «один приближается к идеалу «чистого искусства» в то время, когда другие отошли от него на неизмеримое пространство - и тем самым успевают» (8, 382). У Гончарова только талант, в то время как у других есть «нечто, кроме таланта», и это нечто «важнее самого таланта и составляет их силу» (8, 383). Это нечто - социально-критическая направленность («вражда к создаваемым лицам», «нравственные уроки» читателям) - главная примета «делового направления» («натуральной школы»). В соответствии с подобными предпочтениями рождается довольно неловкая общая оценка Гончарова: «Талант его не первостепенный, но сильный, замечательный» (8, 382).

Очевидно, что Белинский не смог (вернее, даже и не намеревался, занятый другим) разгадать талант Гончарова. Критик не посчитал нужным вникнуть в непривычно замкнутый на себе «художественный мир» гончаровского романа, где опосредованно преподносятся серьезнейшие нравственные истины, где живая аналитическая мысль пробивает себе путь через соотношения образов и их внутреннее движение…

Как подлинно первостепенный талант Гончаров принес в 40-е годы то, что ожидало русский роман на вершинах его развития. В контексте «натуральной школы» (а именно таковой контекст был избран Белинским!) Гончаров выглядел непонятным и остался непонятым. Как верно замечено: «Это отзыв не о гордости „натуральной школы“, не о соратнике и ученике, а о чужаке, не оправдавшем ожидания критика и идущем собственной дорогой» 41 .

Гончаров Иван Александрович

И А Гончаров в воспоминаниях современников

И. А. Гончаров в воспоминаниях современников

И. И. Панаев. Воспоминание о Белинском. (Отрывок)

А. В. Старчевский. Один из забытых журналистов. (Отрывок)

А. Я. Панаева. Из "Воспоминаний"

М. М. Стасюлевич. Иван Александрович Гончаров

П. Д. Боборыкин. Творец "Обломова"

А. М. Скабичевский. Из "Литературных воспоминаний"

Е. П. Левенштейн. Воспоминания об И. А. Гончарове

А. Ф. Кони. Иван Александрович Гончаров (Из "Воспоминаний о писателях"

М. В. Кирмалов.Воспоминания об И. А. Гончарове

К. Т. Современница о Гончарове (Е. П. Майкова)

A. П. Плетнев. Три встречи с Гончаровым

И. И. Панаев

ВОСПОМИНАНИЕ О БЕЛИНСКОМ

(Отрывки)

Расскажу об одном вечере (это уже было года два или три после смерти Белинского) у А. А. Комарова, на котором присутствовал Гоголь. Гоголь изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к себе несколько известных новых литераторов, с которыми он не был знаком. Александр Александрович пригласил между прочими Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Я также был в числе приглашенных, хотя был давно уже знаком с Гоголем. Я познакомился с ним летом 1839 года в Москве, в доме Сергея Тимофеевича Аксакова. В день моего знакомства с ним он обедал у Аксаковых и в первый раз читал первую главу своих "Мертвых душ". Мы собрались к А. А. Комарову часу в девятом вечера. Радушный хозяин приготовил роскошный ужин для знаменитого гостя и ожидал его с величайшим нетерпением Он благоговел перед его талантом Мы все также разделяли его нетерпение. В ожидании Гоголя не пили чай до десяти. часов, но Гоголь не показывался, и мы сели к чайному столу без него.

Гоголь приехал в половине одиннадцатого, отказался от чая, говоря, что он его никогда не пьет, взглянул бегло на всех, подал руку знакомым, отправился в другую комнату и разлегся на диване. Он говорил мало, вяло, нехотя, распространяя вокруг себя какую-то неловкость, что-то принужденное. Хозяин представил ему Гончарова, Григоровича, Некрасова и Дружинина. Гоголь несколько оживился, говорил с каждым из них об их произведениях, хотя было очень заметно, что не читал их. Потом он заговорил о себе и всем нам дал почувствовать, что его знаменитые "Письма" писаны им были в болезненном состоянии, что их не следовало издавать, что он очень сожалеет, что они изданы. Он как будто оправдывался перед нами.

От ужина, к величайшему огорчению хозяина дома, он также отказался. Вина не хотел пить никакого, хотя тут были всевозможные вина.

Чем же вас угощать, Николай Васильевич? - сказал наконец в отчаянии хозяин дома.

Ничем, - отвечал Гоголь, потирая свою бородку. - Впрочем, пожалуй, дайте мне рюмку малаги.

Одной малаги именно и не находилось в доме. Было уже между тем около часа, погреба все заперты... Однако хозяин разослал людей для отыскания малаги.

Но Гоголь, изъявив свое желание, через четверть часа объявил, что он чувствует себя не очень здоровым и поедет домой.

Сейчас подадут малагу, - сказал хозяин дома, - погодите немного.

Нет, уж мне не хочется, да к тому же поздно...

Хозяин дома, однако, умолил его подождать малаги. Через полчаса бутылка была принесена. Он налил себе полрюмочки, отведал, взял шляпу и уехал, несмотря ни на какие просьбы.

Не знаю, как другим, - мне стало как-то легче дышать после его отъезда.

Но обратимся к Белинскому...

К нему часто сходились по вечерам его приятели, и он всегда встречал их радушно и с шутками, если был в хорошем расположении духа, то есть свободен от работы и не страдал своими обычными припадками. В таких случаях он обыкновенно зажигал несколько свечей в своем кабинете. Свет и тепло поддерживали всегда еще более хорошее расположение его духа.

Его небольшая квартира у Аничкина моста в доме Лопатина, в которой он прожил, кажется, с 1842 по 1845 год, отличалась, сравнительно с другими его квартирами, веселостью и уютностью. Эта квартира и ему нравилась более прежних. С нею сопряжено много литературных воспоминаний. Здесь Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою "Обыкновенную историю". Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым. Надобно сказать, что Гончаров, зная близкие отношения Языкова с Белинским, передал рукопись "Обыкновенной истории" Языкову для передачи Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, стоит ли передавать ее. Языков с год держал ее у себя, развернул ее однажды (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, прибавив: "Кажется, плоховато, не стоит печатать". Но Некрасов взял эту рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, который уже просил автора, чтобы он прочел сам.

Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились. В минуты роздыхов он всякий раз обращался, смеясь, к Языкову и говорил:

Ну что, Языков, ведь плохое произведение - не стоит его печатать?..

А. В. Старчевский

ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ ЖУРНАЛИСТОВ

(ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРОГО ЛИТЕРАТОРА)

(Отрывок)

У стариков Майковых, родителей Аполлона Николаевича, было довольно знакомых молодых людей, которые собирались к ним по воскресеньям к обеду или вечером; бывали и дамы. Все это был народ comme il faut, и это была для Дудышкина первая школа, в которой он брал уроки общежития, и он действительно стал цивилизоваться и скоро усваивал себе все хорошее.

Следует сказать здесь без преувеличения, что Дудышкин всем обязан семейству Майковых, добрых и образованных людей. Тут он познакомился с Владимиром Андреевичем Солоницыным, завсегдатаем Майковых, бывшим правителем канцелярии департамента внешней торговли и в то же время помощником О. И. Сенковского по редакции "Библиотеки для чтения", с И. А. Гончаровым, служившим у Солоницына переводчиком, с М. П. Заблоцким-Десятовским, П. М. Цейдлером н другими лицами, родственными Майковым, которые впоследствии имели влияние на всю его жизнь.

Это было во всех отношениях прекрасное и образцовое семейство вроде тех, о каких мечтали во французских и английских повестях, где описывались семейства Ван-Дика, Чимарозы и других. Семейство Майковых состояло из шести членов, но, начиная с обеда до поздней ночи, там почти ежедневно собиралось порядочное общество. Глава семейства, сын известного в начале этого столетия директора императорских театров Аполлона Александровича Майкова, Николай Аполлонович Майков, отставной гусарский офицер, красивый брюнет, с открытым, добродушным характером, был женат на дочери московского золотопромышленника Гусятникова, Евгении Петровне, стройной, красивой брюнетке, с продолговатым аристократическим лицом, на которую был чрезвычайно похож второй сын Валериан. Н. А. Майков после женитьбы вышел в отставку и жил в Москве. Когда же пришло время воспитывать старших сыновей, он переселился в Петербург. (...) Тогда Николаю Аполлоновичу было уже под пятьдесят, супруге его Евгении Петровне за сорок. Были они люди в высшей степени радушные, симпатичные и гостеприимные. Старший сын, Аполлон Николаевич, еще очень молодой человек, похожий на отца, только в миниатюрном виде, рано обнаружил поэтический талант, который доставил ему известность впоследствии. Второй сын, Валериан, был наделен большими публицистическими способностями, но тогдашнее время обрезало ему крылья, а затем случайная смерть погубила весьма даровитого и способного юношу. Третий сын, так называемый старичок по своему тихому и спокойному нраву, Владимир Николаевич, менее даровитый, был тогда еще гимназистом. Четвертый - Леонид Николаевич - был тогда ребенком. (...)